Привычная, немного даже скучная работа — примерка, укладка, проба макияжа, первые выходы в образе. Но как раз в этом таилась проблема. Анни Верне, старлетка, выбранная на роль Елизаветы Таракановой, ничего не понимала в нюансах исторического этикета, такого же сложного, как и мода барокко. Она не умела двигаться в екатерининских платьях, не знала, какие принимать позы, как кланяться, куда, наконец, деть руки. Парадокс: костюмы готовы, но к ним не готова актриса.
Оцеп и Анненков решили пригласить наставницу из «своих», то есть знающих старых русских императорских актрис, помнивших балы и придворные явленья в Зимнем дворце. Выбрали 50-летнюю диву — Екатерину Николаевну Рощину-Инсарову. Она блистала на лучших императорских сценах и подходила на роль наставницы. Четыре месяца Екатерина Николаевна неспешно и величественно учила Анни Верне основам русского придворного этикета — как сидеть, как вставать, как кланяться, что говорить, как соблазнять светских львов и самого царя-батюшку. Старлетка мучилась необычайно. Целых четыре месяца взаперти, в роскошном номере люкс-отеля «Эксельсиор», она по команде многоопытной дрессировщицы выполняла светские трюки. Не видела света белого и даже фиолетовых венецианских ночей. Но, кажется, муки не были напрасны. Верне естественно смотрелась в кадре, легко вертелась в пышных платьях, красиво отдавалась мужчинам и поверила в то, что она — натурально княжна Тараканова. Рощина-Инсарова вбила в старлетку не только законы этикета, но и законы Станиславского.
Оцеп сочувствовал Таракановой даже больше, чем запертой в отеле артистке. Она ему нравилась, он считал ее прекрасной жертвой русских деспотов (от которых пострадал и сам). Княжна в его кино очаровательна, лукава, хохотлива, похотлива. Невозможно не влюбиться. Такого эффекта, однако, режиссер достиг благодаря правильному гриму, предложенному всевидящим Анненковым. У Анни Верне был невысокий лоб, и это Оцепу не нравилось — не отвечало его представлениям о блистательной, лучащейся бриллиантами авантюристке. Анненков предложил сбрить часть волос на лбу, сделать лицо шире, круглее, приятнее, пусть оно лучше отражает свет киноламп. Так и поступили. Мягкая белая пудра скрыла режиссерскую ретушь. Этот фильм сделал Верне звездой.
Другим совместным проектом Анненкова и Оцепа была «Пиковая дама» 1937 года. Художнику поручили редактировать костюмы — именно редактировать, не создавать. История вышла щекотливая. Эскизы к фильму готовил Мстислав Добужинский. Но в последний момент вспылила актриса Мадлен Озере, заявила: все что угодно, только не костюмы «этого, как там его, Добжинского или Добриского, словом, только не его». В это время Добужинский должен был срочно уезжать в Вену и, понимая, что не успевает с костюмами, передал эстафету Анненкову — «недели на две». Передал и умчался, а возмущенная мадемуазель Озере обрушилась на Анненкова. Художник, впрочем, быстро ее унял: новые версии костюмов ее несказанно порадовали и совершенно умиротворили.
Однако Юрий Павлович почти ничего не придумал и не изменил, почти скопировал эскизы Добужинского (он признался в этом в мемуарах), но сделал рисунки более a la mode: удлинил пропорции в стиле тридцатых годов, прибавил журнального лоска, элегантности и, главное, сделал проекты цветными. Это, вероятно, и подкупило рассерженную фурию.
В тридцатые годы кинозрители все еще обильно поглощали русский рафинад. Казаки, Распутин, принцы и нищие, монахи и братья Карамазовы, водка и винтовка, Москва белая и Москва красная — их интересовало категорически все русское. Кларенс Браун превратил Грету Гарбо в Анну Каренину, Эрнст Любич снял ее как большевичку Ниночку. Морис Турнёр сделал ремейк немого фильма «Патриот» об убийстве Павла I. Жак де Баронселли был автором приключенческого кино «Михаил Строгов». Жак Деваль экранизировал пьесу «Товарищ» о русских аристократах в Париже. Французский мэтр Марсель Л’Эрбье посвятил русской теме целую серию кинопроектов. Для его «Огненных ночей» и «Дикой дивизии» костюмы разработал Анненков.
Впрочем, хмельная крестьянская Россия — не единственная национальная тема в пестром кино тридцатых. В моде дикий наркотический Китай, погубленная имперская роскошь и пугающе романтичный стиль серо-стальных республиканцев, точеные китаянки, искушенные в искусстве порока, и хитроглазые продавцы дурмана. Экзотический, опасный Китай нравился зрителям, обеспечивал высокие кассовые сборы. Среди главных кинохитов — триллер «Смерть над Шанхаем» Рольфа Рандольфа, любовная драма «Горький чай генерала Йена» Фрэнка Капры и, конечно, эстетский «Шанхайский экспресс» Джозефа фон Штернберга, дуэль двух кинодив — Марлен Дитрих и Анны Мэй Вонг.
Определенного успеха добился и Георг Вильгельм Пабст, экспрессионист в 1920-е и удачливый коммерсант в 1930-е годы. Смекнув, что тема губительного Китая отлично продается, он смастерил кино «Шанхайская драма», незатейливое, плоское (в сравнении с его ранними острыми шедеврами). Но здесь есть и тайна, и шпионы, и опиум, порок, и, конечно, убийство. И еще русская линия для гарантированного успеха. Главные герои драмы — русские эмигранты. Парадокс в том, что их играют европейцы, а китайского шпиона и заговорщика изображает выходец из России — Валерий Инкижинов. Для этого фильма Юрий Анненков выполнил множество костюмных проектов, с легкостью, ему свойственной, примирив холодный европейский шик с маньчжурскими одеяниями.
Валерий Инкижинов в роли китайского шпиона в фильме «Шанхайская драма», 1938 г.
Коллекция Ольги Хорошиловой
Пабст держал нос по ветру. Конец 1930-х годов — Европа в предчувствии войны. Лающий фюрер уже не кажется смешным. Растет градус шпиономании в обществе и в кино. Лоснящиеся, изящно скроенные разведчики, с квадратными подбородками, вступают в трепетные военно-эротические отношения со стройными блондинками, чьи длинные ресницы равнозначны длине их шпионского ума. Любовь в объятиях политики — хит конца тридцатых.
Пабст это знает. Он снимает драму «Мадемуазель доктор», у которой, впрочем, было второе название, побойчее, — «Салоники, гнездо шпионов». Анна-Мария Лессер, она же Мадемуазель доктор, она же красивая немецкая шпионка, прибывает в Салоники с секретной миссией — выведать военные тайны у французов. Знакомится с подходящей жертвой, молоденьким капитаном, который оказывается не таким глупым. Он тоже шпион.
Хорошее, ровное, крепко сбитое кино с эффектными костюмами, которые Анненков придумал с лету. Но Георг Вильгельм Пабст, известный перфекционист, не оставлял художника в покое и после утверждения проектов. Во время работы над сценой с бакалейщиком (агентом немецкой разведки), которого играл Луи Жуве, режиссер резко остановил съемки: «Всё. Так нельзя. Срочно вызовите Анненкова». Быстроногий Юрий Павлович был тут как тут. «Мне не нравится его костюм. Чего-то не хватает. Чего-то светлого. Нужна короткая куртка. Светлая. Сможете найти? У вас пятнадцать минут».
Актер Луи Жуве в куртке, сшитой из жилета-чепкен и штанин. Фото из фильма «Мадемуазель доктор», 1937 г.
Коллекция Ольги Хорошиловой
Но такой куртки не было. Для съемок Анненков выписал сотню национальных нарядов, восточноевропейских и османских. Но не было ни одной светлой короткой куртки. Была, правда, светло-серая жилетка-чепкен, расшитая черными шнурами. Уже кое-что. Анненков приказал портнихе-ассистенту: «Возьмите этот жилет и вон те светлые брюки. Отрежьте штанины и вшейте в рукава жилета». Грубо, но сделано ровно в пятнадцать минут. Пабст остался доволен. Изобретение Анненкова выдержало крупные планы.
Эта работа сблизила Юрия Павловича с режиссером. Когда они встречались, Пабст торжественно поднимал правую руку, потрясал дородным кулаком: «Рот фронт, товарищ Анненков». Приветствовал по-коминтерновски. Шутил, а может, намекал на красное происхождение мастера.
В середине тридцатых кино и мода всерьез интересовались политикой. Гитлер выводит Австрию на первые полосы газет, в витрины модных универмагов и на кинопленку. 1936 год — федеральный канцлер Шушниг клянется в верности нацизму и этим развязывает руки фюреру, который в 1938-м совершает аншлюс — присоединяет Австрию к германскому рейху. Казалось, Австрия агонизирует.
Предсмертное политическое состояние страны многим тогда напомнило ситуацию конца XIX века, когда империя лишилась законного наследника, кронпринца Рудольфа. Он покончил с собой в самом неуместно-декадентском стиле в живописном замке Майерлинг, в объятиях легкомысленной любовницы баронессы Вечеры. С этого началась черная полоса в истории семьи Габсбургов. Убийство Франца-Фердинанда летом 1914 года предрешило гибель империи. Соглашательство Шушнига, как считали, предрешит гибель Австрийской республики.
Режиссер Анатоль Литвак в 1936 году снял фильм «Майерлинг», посвященный жизни и трагической смерти Рудольфа, зашифровав в нем современную политическую драму, в центре которой была Австрия. Кронпринц — enfant terrible семейки Габсбургов. Пока его отец, император Франц-Иосиф I, комично надувает щеки и делает вид, что в Вене все спокойно, Рудольф протестует. Он дружит со студентами, пишет статьи в либеральные журналы, веселится в кабаках с девками, дебоширит, трется среди простого люда на ярмарках. И наконец, влюбляется в баронессу Марию Вечеру, не простую, конечно, девушку, но и не королевских кровей. Объявляет отцу, что хочет на ней жениться. Получает, понятно, отказ. Погружается в депрессию из-за любви и невозможности делать то, что хочет. Со своей избранницей он уединяется в замке Майерлинг и совершает самоубийство.
Анненков рассчитал все точно. Рудольф и Вечера противостоят помпезному, напыщенному, злому имперскому миру. Противостояние усиливают костюмы. Кронпринц одет подчеркнуто демократично — в серую военную куртку без наград. Он почти арестант в своей семье и своем государстве. Лишь в Майерлинге, вдали от ненавистного витринного мира, позволяет траурное щегольство — твидовый костюм-норфолк, меховую шапку и пальто в венгерском вкусе.
Мария Вечера ему соответствует. Юрий Павлович сочинил для нее, как и для Рудольфа, изящные простые наряды, подчеркивая ими нежную юность баронессы, а вернее, актрисы Даниэль Дарье, 19-летней красавицы, в которую Анненков, конечно, сразу влюбился. Позже он вспоминал, что ради Дарье перекроил образ Вечеры: сузил силуэты платьев, усилил приятную выпуклость бедер, занизил декольте, сделав акцент на юных нежнейших прелестях Дарье, которые так его волновали. Он трепетно прорисовывал детали: воздушные оборки рукавчиков, кружева и газ лифа, бархат и хрусткую тафту драпировок, шелковую каракульчу ее аккуратных «русских» шапочек. В общем, это было особое признание в любви — не словами, но костюмом.