А я еще сильнее ощутила себя нелюбимой женой и нежеланной невесткой. Правда, теперь это чувство вызывала прерывисто гудящая телефонная трубка, а не серебряная ложечка, опущенная в воду. Ведь мне стало известно не только про Митины неприятности на работе. Мне стало известно, что он скрывается вовсе не у родителей. Но где же? Где?
И вот наконец проводила Динаму, захожу домой и Митины ботинки дверью сшибаю. Даже не услышал звука. Лежит на диване, как был одетый, так и заснул. Три дня его не видела, а теперь смотрю — на себя не похож: худой, небритый… Всю неотразимость потерял.
Кругом бумаги, коробки, комната вверх дном после Динаминых сборов. Я давай прибирать и невзначай разбудила.
— Не от схимничьей ли жизни слег, Митенька?
— Хуже, — отвечает. И глаза трет. А на рукаве шов разошелся.
— От праведных трудов пиджаки не рвутся.
Он на мой укор:
— Да-а, да, — кивает. — Твоя правда. Ругай, суди, милуй… На все согласен. — А потом точно прочел мои мысли: — Не обижусь…
Что за охота объясняться загадками? По мне, так после скобели руби топором. А еще лучше спрятал бы лицо в моих волосах, когда в кои веки мы остались вдвоем. Но он принес из коридора мои сапожки и попросил собираться. Куда? Смотрю, еле движется. И я не решилась спрашивать.
Молча пошла, чувствуя его благодарность в кончиках пальцев, которые он пожимал.
Как много значит движение! Когда не любят, так не оглядываются и с преданностью не ищут взгляда. Ведь любовь — это движение одной нежности к другой, а нежность она бессловесна.
То был бы светлый вечер, если бы не закончился он в темноте. И сейчас вижу ее — глубокую и глухую.
А собрание книг там, в Митином укрытье, преогромное. Две комнаты сплошь заняты стеллажами, в остальных — полки вдоль стен, набиты сверху донизу. Есть такие, на которых еще сто лет назад поставлен штамп «Редкая книга». Якобы хозяину случилось лазить по чердаку старинного особняка, княжны Барятинской как будто, и он нашел там совсем из ряда вон — что и в Ленинской нет.
Оказывается, сослуживец Мити уехал в заграничную командировку. И попросил присматривать. Собственной дочери он тоже дал на всякий случай ключи. Но она живет у мужа и родительским домом не интересуется. Что преступного, решил Митя, если несколько дней там переночую? Разрешил же он мне заниматься в своем кабинете и пользоваться библиотекой! Даже сказал: «Каждому необходим укромный уголок стрессы снимать».
За книги-то хозяин и трясется больше всего. И звонит с Кубы. Про дочь не спрашивает, а про книги — каждые две недели. Потому и квартиру не сдал, чтобы собрание не растащили.
Сначала действительно у Мити шло хорошо, то есть тишина и спокойствие. Однако под конец недели, в пятницу, телефонный звонок. Дочь эта самая. «Сейчас приеду. Надеюсь, не помешаю?» Наверно, что-то случилось, думает Митя.
Через час появляется, но не одна, а с дружком.
— Экспромтом, — говорит. У самой на шапке мех так и колышется.
Оба веселые, разряженные, в бархатных брюках, дымом окутанные.
— Ну вы даете! Из квартиры контору устроили. Да еще в моей детской расположились. Так и быть, прощаю. Надеюсь, вы не противник кайфа?
Закрывают они за собой дверь и смотрят на Митю: «Что же, дескать, не скатываешь чертежи, не проваливаешь к черту?» А Митя не то чтобы рассердился, но почувствовал себя задетым и в мораль ударился.
— Если вы — Ромео и Джульетта, то приличнее развод взять.
— Резонно. Но не могу. Котик в больнице. При смерти.
Тут любой бы опешил. Или подумал бы, что врет. Да еще подробности наворачивает.
— И так в больнице торчу целыми днями. Скоро свихнусь. Академический отпуск зря не дают. А вы всегда такой нравственный? Так вот, заметьте: не в дом мужа иду, а сюда. Мы тоже в совести кое-что понимаем. — Сама беленькая, на голове сквозь куделю розовая кожа просвечивает, глаза блестят, губы красные, влажные.
Не знаю, какое впечатление произвело все это на Митю, но он спросил:
— Что же сразу не предупредили меня?
— Кто же знал, что он из экспедиции раньше времени! Да прямо в больницу. Без сознания. Наркотики колют. А у нас роман в разгаре. Можете вы понять, что при таком его состоянии да в его же доме встречаться — это как-то… безнравственно.
Митя было снова опешил, потом спрашивает:
— А здесь, думаете, лучше?
— Если вы такой гуманный, поехали бы в клинику и настояли бы, чтоб не выписывали его. Кому за ним дома ухаживать?
Чувствует Митя: похоже на правду. А дружок поясняет:
— Случай беспрецедентный. У него мать полгода назад сандалии откинула от такой же болезни. Такое только Лаурины родители могли устроить. Принудили выйти за нелюбимого человека! Подумаешь, состояла с ним в связи. Если хотите знать, миром правит господин Фрейд.
— Да, собственной персоной! — И, расположившись на диване, Лаура постаралась облегчить Мите жизнь: — Вы его не жалейте. Он — тварь, алкоголик. Он и дома не жил, по экспедициям… Поделом ему.
Уговорили ли они Митю или сам господин Фрейд подхватил его и повел в больницу, только Митя решил поговорить с медиками.
Врач и слушать не желает, чтобы оставлять больше положенного. «Необходимое сделано, а дальнейшая диспансеризация бесперспективна. Здесь клиника, а не санаторий».
После подобного заявления как откреститься от чужой беды? Да и случай не тот, чтобы навязывать насильно: геолог, как придет в себя, просится домой — привык к воле, больничные стены для него — мука. Однажды нашли его в приемном отделении: собрался сбегать и упал без сознания.
Мы с Динамой живем себе, ничего не ведаем, а Митя тем временем забирает геолога и везет в свое укрытие. Если, думает, суждено помереть, то лучше на свободе, чем в камфарном коридоре за ширмой.
Разрывается Митя на все четыре стороны, а Лаурка при больном в дозоре. Как на другой день геолог упал с кровати, как ударился, она давай Мите на службу звонить.
Ясно, вдвоем не управиться. Будь на месте дружок, и он бы пригодился, то же судно выносить. Но дружка куда-то черт унес, в другой город ему понадобилось. И вот Лаура — вся прилежание, сидит утром, сидит вечером и в окно на ужасную погоду смотрит. Мокрый снег, ветер, тучищи серые, рваные, хороший хозяин собаку не выпустит. А я по такой погоде как раз отправляла свою Динаму.
Вначале я оторопела, когда Митя занес мои сапожки. Вместо того чтобы радоваться его чистоте. Оторопела и заартачилась. Дала же себе клятву — с чужими заботами повременить. И вот пожалуйста: «Без тебя не обойтись!»
— На сколько же этот твой сослуживец уехал? — спросила, пытаясь выглядеть поблагороднее.
— На три года.
— Но почему он тебе квартиру доверил?
— Почему-почему!.. Деньги ему одалживал на нее. Она кооперативная.
— А лет ей сколько? — спросила я, намагниченная Митиным взглядом.
— Кому?
— Ясно, не мне…
— Ах, вот ты о чем. Да успокойся, у нее интеллект нулевой.
Последние слова можно было понять, между прочим, и как похвалу в мой адрес, но я, того… отупела.
Вот тогда-то он и принес сапожки. И опустился передо мной на корточки, чтобы «молнию» застегнуть. А я губы кусала из-за того, что в кабинетности обвинила. От бессилия разве пощадишь?
— От жизни бежал, — сказала. — Стрессы снимать… Книги, библиотека… Эх ты, дезертир!
И осталась я виноватой. Соперничеством отравленной. Главное, ревновать не к кому. Разве что к тайне, которую не разгадала? К исчезновениям, появлениям, молчанию? А может быть, еще к чему-то?
Посмотрели друг на друга, и мне как-то неловко стало. Все-таки на другом конце города мается больной человек.
Застегнул сапожки мои, и поехали.
Говорю же, хороший хозяин собаку не выпустит, — такая погода. А мне снег не в снег, дождь не в дождь, поспеваю за Митей и думаю, как с Лауркой встречусь.
И вот добираемся, а в квартире темень. Митя было в гостиную — и все понял. Я так на пороге и застыла. А сердце вот-вот разорвется. Уже звон в ушах. А это не в ушах, это Лаура звонила в дверь. С улицы увидела свет и вернулась.
— У него, — говорит, — бог в глазах появился. Мне страшно сделалось.
Испугалась-испугалась, а свет погасить не забыла.
Бог! Уж сказала бы лучше — мрак. До нас ли, человекообразных, богу?
В столовой часы пробили. Звук колокольно-глубокий, отмерил, и растворился, и поглотился тишиною.
— Час назад, — сказала Лаура, — я гладила его по голове.
ПОСРЕДНИК
Это было неотвратимо, как смена времен года, — осенью он обязательно выезжал в совхоз. Обыкновенное мотание постепенно превратилось в обузу.
Вот и сейчас в портфеле у него лежала телеграмма: «СРОЧНО… СВОЕГО ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ПОДПИСАНИЯ АКТА ГИБЕЛИ ШЕСТИДЕСЯТИ ГЕКТАРОВ ОЗИМОЙ ПШЕНИЦЫ». Из года в год этим представителем оказывался он — Алексей Климович, единственный мужчина в юридическом отделе управления.
Телеграмма обычно поступала за неделю-полторы до Октябрьских праздников, и всякий раз начальница юридического отдела, Эра Валентиновна, тоном мученицы спрашивала: «Добровольцы есть?» При этом она возводила глаза, как настоящая святая, и лицо ее каменело.
Немного помедлив, Алексей Климович робко подавал голос — тягостная тишина мгновенно разряжалась.
Эра Валентиновна с облегчением вручала ему телеграмму, все-таки с бумажкой человек как бы уже не совсем в своей власти. Сотрудницы, придя в себя, начинали охорашиваться, щебетать: «Алешечка Климыч», «Алешечка Климыч», наполняя комнату бесконечным «лё-лё-лё-лё»… Со всех сторон неслись советы на все случаи жизни. Непременно напоминали про термос:
— Смотрите, не забудьте… Не то напоят такой бурдой, как в прошлом году… Чего доброго, опять язва откроется… — На лицах женщин сочувствие мешалось с брезгливостью.
— Раз в год можно и бурду… — великодушно отвечал Алексей Климович, но в памятку все же вносил: «1.— ТЕРМОС».
Потом, как колышки в землю, ставил на бумаге остальные пункты и до самого конца листа приписывал к ним: «САПОГИ», «ШТОРМОВКА», «ВАЛИДОЛ»… Самым трудным оказывался пункт «КНИГА», ибо претендовал на уточнение. Мысли Алексея Климовича уносились далеко-далеко — к дому, к своим книжным полкам, терпеливо ждущим, когда же у хозяина дойдут руки до них.