Да и не только из-за одного диплома она сомневалась в себе. Увлечение искусством неожиданно дало осечку.
Однажды Валентина принесла Талышевой журнал и порекомендовала прочесть статью известного исследователя. Имя его Талышева слышала впервые, и чем больше Валентина хвалила статью, говоря про какое-то обаяние подлинности, тем сильнее завораживала Талышеву. Блеск ли глаз Валентины, ее вдохновение или сам звук незнакомого имени подействовали, только в конце концов имя исследователя стало для Талышевой чем-то магическим — символом великодушия, служения людям, чистого отношения к делу. Дома в суете она несколько раз кидала благодарный взгляд на полку, где покоился журнал, лелея в себе чувство открытия. На память почему-то приходили слова: «Спи, милый прах, до радостного утра».
И вот в ближайшую субботу она положила журнал в сумку, чтобы прочесть его в электричке. Она собралась в пионерлагерь к детям, но никаких подарков не припасла заранее, и потому день начался с магазинов.
Настоявшись в очередях сначала за коробками вафель, зефира, а потом и за арбузом, она поспела на вокзал в самое пекло и была внесена в вагон толпой, бравшей штурмом этот последний перед дневным перерывом поезд. Талышевой повезло: какой-то пассажир, призванный заботливым приятелем, продрался на теневое место в другой конец, и Талышевой досталось его покинутое сиденье. Она втиснулась между крепдешиновыми распаренными соседками, устроила в ногах сетку с арбузом, а сумку поставила на колени и вытащила журнал. Прежде чем раскрыть его и соприкоснуться с таинством, для которого берегла себя целую неделю, она с тихой радостью посмотрела вперед на лица сидящих, и ей стало жалко, что их не ждет такой же праздник.
Она улыбнулась и начала читать.
«Среди риторических разработок греческого «софиста» Либания (314 — ок. 393), в которых с какой-то окончательной, итоговой сгущенностью отложилась на самом пороге средневековья формальная парадигматика античной литературы… мы находим… примерную экфразу…»
Что такое?! Талышева беспомощно опустила журнал. Снова посмотрела на потные лица пассажиров, на скомканную обертку мороженого, забитую в край рамы. При чем здесь Либаний?! Какой 314 год? Что значит «парадигматика», почему «экфраза»? Она чувствовала себя обманутой. И не только. Она чувствовала себя выдворенной. Из общества, в которое стремилась. Но, еще не желая этого признавать, она заглянула на последнюю страницу. Да, выдворена, сомнений не было: тираж двадцать пять тысяч — вовсе не для узкого круга специалистов. Обескураженная, она домучила все-таки статью, половины не поняла и вышла из вагона, волоча за собой тяжеленный арбуз. Подсознательное чувство подсказывало, что исследователь тут ни при чем, виновата она сама, а с ней виновато и общее идиотское убеждение в том, что только понятное истинно, ценно и достойно внимания.
После этого слова новой Валентины о работе в каком-то там музее ничего, кроме сомнения, у Талышевой не вызывали.
О себе, как об инженере, Талышева была невысокого мнения, и это тоже примиряло с ней недоброжелателей: они советовали уклониться от приближающейся аттестации и даже просили Инну Натановну не заносить Талышеву в список аттестуемых. Зачем накликать на отдел гнев руководства? Все попытки Инны Натановны избавить Талышеву от аттестации оказались напрасными: слишком уж давно работала в конторе. И Талышева предстала перед комиссией, полуживая от страха и выпитых таблеток элениума, и проявила отчаянное непонимание дела, которым занималась четырнадцать лет. Ей назначили переаттестацию, чтобы оттянуть понижение в должности хотя бы на несколько месяцев. Однако начальнице сделали устный выговор за попустительство, и теперь при взгляде на Талышеву она раздражалась от одного вида истонченных скул и понурой головы. Сотрудницы сочувствовали начальнице, как сочувствуют матери урода.
Пока Талышева переживала провал, новая Валентина с ожесточенным упорством выпытывала у знакомых, не нуждаются ли они в порядочном сотруднике с педагогическим образованием. Валентина искала любое место, которое могло бы вернуть Талышевой достоинство и спасти ее зарплату. Многих знакомых сдерживала спешность Валентины, мстительное чувство собственной неудачливости и неблагодарность за постоянное добро: отзывчивость Валентины со временем стали приравнивать к ее обязанностям, рассматривая как личное преимущество.
Нашелся крупный начальник, еще нестарый, ему хотелось пощеголять силой власти перед красивой Валентиной. Он согласился принять Талышеву: ему требовалась кроткая женщина, чей ум, побежденный благодарностью, не ставил бы под сомнение правильность поступков начальника. Он обещал поощрять ее премиальными, предлагая должность делопроизводителя, оплачиваемую наравне с инженерной.
Валентина принесла в контору новость, заставив сотрудников поразиться ее напору, порадоваться за Талышеву и поразмыслить о собственной судьбе. Ведь почти все они тоже спасались в конторе от работы учителей, они тоже предпочли переквалифицироваться и называться инженерами, чтобы стареть за правкой бумаг, теша себя мыслью о сносной зарплате, и ежечасно справляться, сколько времени осталось до конца трудового дня. Кое-кто пытал счастье в других учреждениях и возвращался обратно как блудный сын.
Под диктовку Валентины воспрянувшая Талышева написала заявление с просьбой освободить ее от работы в конторе и положила его на стол Инны Натановны. Но начальница не спешила подписывать заявление… Нет, она вовсе не огорчилась, просто она не хотела создавать Талышевой трудностей, если планы ее изменятся. Все время, пока Инна Натановна держала заявление в столе, Талышева не напоминала о нем, работая с отчужденной сосредоточенностью, словно за несколько последних дней задумала постичь суть обрабатываемых бумаг, которая не давалась ей годами. Сотрудницам показалось, что Талышева скорее вознаграждала заявлением Валентину за хлопоты, чем всерьез помышляла о переходе.
Лишь за три дня до назначенного Талышевой срока начальница спросила: не привязалась ли вдруг Талышева к своим бумагам? А может, того удивительней, переход на новое место кажется ей чем-то вроде измены?
Замешательство подчиненной выразилось в пустой улыбке, убедившей Валентину, что ссылки Талышевой на незавершенность работы — всего-навсего обыкновенный предлог, чтобы написать новое заявление об уходе и запастись еще двумя неделями для подготовки к неизбежному ответу.
Валентина молчала, когда Талышева винила начальницу: Инна Натановна медлит, вынуждает оттянуть срок ухода, уговаривает остаться. Неправда эта объяснялась верой в чью-то заинтересованность, и одернуть Талышеву ради справедливости у Валентины не поворачивался язык.
Никогда еще сотрудницы не судачили вдохновенней. Они с трудом дожидались минуты, когда Талышева уходила курить, и, преображенные, с горящими глазами, наперебой обсуждали каждое ее слово. Притворно вздыхали, не в силах остановиться, вновь и вновь перебирали одно и то же: и близнецов, катавшихся на воротах, и тираж, пошедший под нож, и даже недавний случай — с деньгами, пережеванный и обглоданный, как куриная кость.
Этот случай вовлекал в пересуды даже тех, кто давным-давно махнул на Талышеву рукой и не считал нужным тратить на нее ни силы, ни слова.
Шутка ли, в метро, в каком-то длинном гулком переходе, где слышался лишь топот идущих, наступить ногой на пачку денег?! Неизвестно чьих, выпавших у какого-то растяпы, который даже не заметил потери. Поднять эту пачку, аккуратную, купюра к купюре, накрест скрепленную бумажными полосками, и начать приставать к людям: «Это не вы потеряли?» «Владелец» нашелся сразу. Он уверенно выхватил пачку, буркнув: «Мои!»
Сотрудницы стонали и заламывали руки, когда Талышева рассказывала эту историю. Лучше бы они ничего не знали, не расстраивались бы: надул же ее тип! Надул!!! Талышева и сама чувствовала неладное, но безбожная находчивость «владельца» не вызывала у нее отчаяния — лишь растерянную улыбку: опять она сделала что-то не то, главное же не сумела доказать, что и она может действовать без колебаний.
За две последующие недели в Талышевой не накопилось решимости, и она подала бы третье заявление, если бы начальница не уберегла себя от затяжного терзания, а подчиненных — от траты времени на пересуды и не передала бы последнее заявление директору.
Обескураженной Талышевой без разуверений и уговоров немедленно вручили в отделе кадров обходной лист, обманув ее надежду на беседу, в которой предложили бы остаться.
Новая Валентина заболела, и Талышева не могла пожаловаться ей на безразличие начальника отдела кадров к заслуженным работникам и противопоставить озабоченность тех, кого она просила подписать обходной лист: они отговаривали, шептали об ожидаемом повышении зарплаты, о потерях из-за прерываемости стажа, наградах за выслугу лет, бесплатных путевках и профсоюзных льготах, невозможных на новом месте, истребляя неосведомленностью и случайными словами остатки самовнушения.
По упорному молчанию Талышевой больная Валентина поняла, что Талышева предпочитает не осведомляться по телефону о ее здоровье, лишь бы не обнаруживать свою душевную смуту. Валентина звонила, увещевала, но возмущенным разочарованием не смогла оживить даже гордость Талышевой. У Валентины хватило выдержки не прибегать к последнему средству — не сравнивать поведение Талышевой с реакцией подопытной крысы, приученной бегать по игрушечному лабиринту. Лабиринт в свое время убирали, но заавтоматизированная крыса продолжала бегать прежней дорогой, как если бы ничто не изменилось.
Укоры Валентины вызвали в Талышевой враждебность обойденного сочувствием человека и уверенность во вреде всякого посягательства на ход ее жизни. Вместо «до свидания» Талышева сказала: «Стара я для новшеств!» — впервые ощутив радость быть обвинительницей.
Позже Валентина узнала, что Талышева при всех порвала заполненный обходной лист и попросила Инну Натановну считать свое заявление недействительным.
Начальница пошла с новостью к директору, вернулась злая и так отыгралась за нагоняй, что, оскорбившись, Талышева снова с обреченным видом взяла обходной лист. Собирать подписи она попросила молодого сотрудника. Ему и пришлось выслушать от недавних доброжелателей колкости, предназначенные для Талышевой. Некоторые советовали доверить выбор окончательного решения электронной машине, чтобы потом не терзать ни себя, ни их.