титанами, не помнящими родства. Он не хотел попасть в их число.
— Я критикую, но, если хотите знать, я, может быть, более советский человек, чем вы!
Меньше всего Алексей Климович ожидал подобного выпада. Откуда такая самоуверенность?.. Понятно, когда Илья-пророк сердится на директора, или начальника технического отдела, или еще на кого-то: от них хоть что-то зависит. Но упрекать человека, который абсолютно ни при чем?.. И Алексей Климович в который раз попробовал было объяснить, нажимая на каждое слово, втолковать Трибоганову, как нерадивому школьнику:
— Да поймите вы, я — всего-навсего исполнитель, рядовой юрист. Не вправе я судить… не в моей компетенции. Пока существует закон, он справедлив! Все остальное лирика.
— Ладно вам, закон! — нехотя отозвался Трибоганов, и в эту минуту никто не назвал бы его Ильей-пророком: до того поникшим и замотанным выглядел он. — Придумали какую-то отдельную правду комбината. Отдельную — совхоза. В правоотношения облекаете. А еще юрист… компетенция… Имени Прокруста эти ваши отношения, а сами вы — посредник… Один из многих… Вы — клиныч!
Трибоганов круто повернулся и зашагал к машине. «Вот тебе и нейтрино», — вспомнил Алексей Климович, едва поспевая за ним. Кому-нибудь другому он не преминул бы ответить, что жизнь, если на то пошло, — вообще сплошное посредничество, что люди, действующие напрямую, неизбежно разбивают себе башку там, где можно обойтись малой кровью. Но с Трибогановым он не хотел препираться. Да и сил не хватало. Та самая трещинка сомнения давала о себе знать, вызывала странное желание как-то оправдаться, свести концы с концами: «Ну, не Копенгаген, черт возьми, ваш покорный слуга!.. Не касаются меня технические вопросы». А как хотелось бы возразить. Ведь мог же возразить директор. Едва начинался разговор о погибшей земле, директор веско заявлял: «Я отвечаю за план! За потраву плачу». И это впечатляло. Так и Алексей Климович мог сказать свое неизменное: «Соблюдение буквы закона, от которого никогда, ни при каких обстоятельствах…»
Но разве Трибоганова переубедишь?! Об истине печется, а простых вещей не понимает. Да ПОСРЕДНИЧЕСТВОМ пронизано все! Все!!! Пронизано, заполонено, повязано! Узаконено, черт возьми, возведено в ранг государственности.
А земля дымилась под ногами. Алексей Климович посмотрел вниз — кое-где виднелись сукровичные подтеки, сочившиеся из больших коричневых куч, размытых дождем. Алексею Климовичу почудилось, что он перешагивает через оголенные вены — кровеносную систему, питавшую и животворившую некогда прекрасный организм. Это напомнило юристу первую практику по уголовному делу. Глядя на окровавленную жертву, он с ужасом сказал себе: «Нет. Расследование преступлений не для меня».
«Не для меня», — повторил он вслух и взглянул вперед. Там, где дымовая завеса была гуще, казалось, вовсе нет земли, чуть ступишь — и полетишь в тартарары. «Но раз Трибоганов не проваливался, — подумал Алексей Климович, — значит, и я пройду благополучно».
Чья-то твердая рука неожиданно поддержала юриста под локоть, Алексей Климович с благодарностью оглянулся, надеясь увидеть кого-нибудь из рабочих, и замер… То ли робот, то ли человек в скафандре стоял рядом.
Искалеченная земля, колючая проволока, траншеи, красные лужи — все поехало, смешалось, что-то толкнуло Алексея Климовича, он покачнулся, не в силах сопротивляться, и, пытаясь устоять, схватился за руку, протянутую к нему. Земля опять накренилась, и Алексей Климович увидел, как она замкнулась в геометрию стеклянных и металлических построек. Они распространялись вширь, вглубь, ввысь, наползая и громоздясь друг на друга, множась на глазах. Лязгающие человеко-механизмы, однообразно двигая своими автоматическими клешнями, наступали на свободные участки, наворачивая на них литые прямоугольники, цилиндры, кубы.
В ушах Алексея Климовича молоточком отстукивало: «Порядок! Высший порядок переработки! Порядок!» Вдруг он увидел, как прямо на него с железным скрежетом надвигается что-то массивное. Алексей Климович судорожно заслонил лицо и попятился… В эту минуту знакомый голос приказал: «И никаких скидок. Все должно быть де-юре!» «Откуда здесь Эра Валентиновна?» — подумал Алексей Климович, очутившись в загоне, перед группой людей-автоматов. Нерассуждающие, одинаковые, обездушенные, эти посланники завтрашнего дня монотонно отдавали распоряжения, показывая на Алексея Климовича. Невообразимые калеки и уроды, раскрыв беззубые рты, внимали им с тупым восторгом. Но не это было самое страшное.
По цветастой косынке Алексей Климович узнал свою маленькую внучку. Ее траспортировали к растерзанному и подожженному тополю. Алексей Климович рванулся вперед, но его ткнули в спину, и он упал на колени. Что-то грохнуло и взорвалось. Подняв обессиленную голову, он увидел, как неистребимая верба детства с обугленным полым стволом распадалась в пепел и прах. А далеко-далеко едва белела фигурка сестры милосердия Валерии Гнаровской. Потом все исчезло…
Когда Алексей Климович открыл глаза, то увидел незнакомого человека, который, склонившись над ним, держал наготове противогаз. Человек говорил что-то невнятное сквозь марлевую повязку.
Алексей Климович постепенно узнавал дымящиеся траншеи, силуэты рабочих, полупустой грузовик с прицепом… Болезненная слабость мешала подняться. Как будто та самая трещинка сомнения неожиданно разорвала все существо Алексея Климовича. А все равно… Надо преодолеть себя. И подняться. Без посторонней помощи. Только бы не повторилось откровение Белого Шлейфа. Воздуха! Чистого воздуха! Туда, где виднеется Трибоганов.
…В машину сели одновременно.
— Господи! — вздохнул Алексей Климович, с покорностью пристегивая себя ремнем к сиденью. Он пытался сохранить в себе привычное сознание правоты, чувство долга и веры, но внутри было пусто. — Господи, — повторил он, — не всем же героями… Каждому свое… Раз есть ведомства, надо кому-то и посредником…
Трибоганов ничего не ответил. В совхоз въехали молча. Алексей Климович вышел у конторы. Трибоганов некоторое время смотрел ему вслед…
ТОРЖЕСТВО
В глухое предзимнее время, которое не сулило перемен в моей жизни, пришло письмо. Его содержание не могло не обрадовать человека, готового двинуться куда угодно, лишь бы не сидеть на службе и принести хоть какую-то пользу. Это было приглашение из Керчи на чествование металлургов. Я радовалась, словно уже держала билет на самолет. А чтобы полететь, письмо нужно было показать Полозьеву — начальнику отдела «Физика», где я утрачивала квалификацию инженера, перебирая библиографические карточки. И сразу ликование о том, что металлурги меня не забыли, признали как бы своей, сменилось предчувствием чиновничьей возни и канцелярских неудовольствий. Стала подтачивать мысль: «Спокойнее ничего не получать».
Утро не принесло облегчения.
Догадливый Полозьев взял бумагу без восторга и, пока читал, не приобрел его. По тому, как он глотнул чаю и поставил стакан, было ясно, что злость — невинное чувство по сравнению с тем, что он испытывает.
Повторное чтение не смягчило его. К концу письма, где стояло: «Вы видели нас в труде, теперь предоставляется возможность посмотреть, как мы отдыхаем», — он ядовито усмехнулся.
— Ну что ж… Доложу. Если директор сочтет, езжайте, развлекайтесь. А другие будут за вас трудиться.
Язвительный тон не подействовал на меня. Как везде, и здесь тоже признавали людей, занимающихся искусством, лишь в рамках хобби. Да и вообще Полозьеву требовались служащие, а не литераторы, которых нужно куда-то отпускать, непонятно зачем, к кому…
— У вас странная тактика, — отметил он. — Ставить руководство перед свершившимся фактом. Я тоже мог бы разбросать адреса, и мне присылали бы вызовы. Но поскольку я состою на службе, то нахожу это неэтичным.
Я ничего не ответила, и Полозьев развил мысль с педагогической обстоятельностью:
— Я сам не чужд… Очень люблю литературу, представьте себе… Даже считаю себя талантливым читателем. Шекспир, Данте! Это же целый мир. Но порядок прежде всего. Я понимаю, у нас мало платят. Вам хочется заработать. По-человечески я понимаю. Но как руководитель?.. Одно отступление — и уже прецедент. Почему я должен делать исключения?..
Я по-прежнему смотрела в окно, на далекую трубу. Из-за частых вызовов к начальству она стала символом зависимости, но сейчас ее вид напоминал о металлургии, наделяя бесстрастностью и к голосу Полозьева, и к тому, что моя жизнь мыслится начальником как бесконечное перебирание карточек и алчные надежды на квартальную премию.
Скажи, что в отпуск я ездила на горно-обогатительный комбинат, он неизбежно спросил бы, кому я там подчинялась, кто меня контролировал и сколько я заработала. А иначе чего ездить, легкие пылью засорять? Человек, действующий на свой страх и риск, да еще «задаром», представлялся Полозьеву существом странным и поэтому вредным. «Эту вашу свободу поступков, — говорил он, — разные там веления сердца оставьте для необитаемого острова. А в развитом обществе, среди людей, сфер жизни… не так-то, знаете, легко определить, где свобода, а где прихоть. Вот когда все будут нравственными, ради бога… Тогда можно и поговорить о свободе действий…»
Заводить с ним разговор значило в какой-то степени признавать систему взглядов, сводящуюся к железобетонному «Не положено!..».
Однако на этот раз ему пришлось отступить.
— Благодарите директора — в ваших изысках вам не отказано. Я тоже мог бы позволить себе поблажки. Но не в моей природе идти наперекор всему и вся. Подавлять эмоции — тоже искусство.
И он пожелал мне приятного отдыха тоном, каким врагу желают здоровья.
Истомившись у своих карточек, я прямо-таки рвалась в поездку. Хотелось еще раз увидеть комбинат, где на дне котлована зияет вскрытое рудное тело, а наверху, похожие на юрты кочевников, громоздятся отвалы, курящиеся от пыли сбрасываемой земли; где своды обогатительной фабрики дрожат от грохота, и по транспортеру со скоростью горного потока несется добытая руда, и сыплется-сыплется раскаленный агломерат в железнодорожные составы, а загружаемые домны издают драконьи вздохи; где пуск металла похож на извержение вулкана и под переходными мостами в ковшах пламенеет жидкая лава, увозимая тепловозом, а в прокатных клетях мечутся огненные слитки.