Солнце стало припекать, снег на крыше подтаял, и в квартире потекло. «В мою жизнь влилась романтическая струя», — продекламировала Светлана Алексеевна Бояринова, стараясь не обращать внимания на это новое неудобство. Однако сырые пятна над головой разрастались, и скоро капель настигла письменный стол в последнем углу комнаты. Деваться уже было некуда.
Светлана Алексеевна и позвонила в домоуправление: что вы там, в самом деле?.. Снег сбрасывать собираетесь?!
— А чего — сахарная? — ответили ей. — Подумаешь, каплет! Да и как это может быть, если летом крышу и клепали, и проклеивали, и суриком мазали. Полный ремонт! И чтобы опять худая? Может, сами чего намудрили?.. С краном-то умеете обращаться?..
— Да при чем здесь кран?!
— А при том, что ставят хорошую сантехнику, а вы все скручиваете! Вам лишь бы испортить, сломать! Ручку на парадной двери кто отодрал? Ведь прямо с мясом! И на лестницах набросано, накидано…
Светлана Алексеевна хотела положить трубку, но коммунальная работница вдруг смилостивилась:
— Внизу там, на линии сбрасывания снега, стоит частная машина, совсем новенькая, «Жигули». И покуда она там, ничего сделать нельзя. Не вам же раскошеливаться, если чего с машиной, и не вам по судам таскаться. А у нас уже была такая канитель. Хватит! Лучше-ка сами попробуйте изловить хозяина машины. От него все зависит. Наверняка и живет-то в вашем подъезде, всего и делов — прочесать десяток этажей.
Дворничиха этого участка была другого мнения:
— Машина? Да хоть весь тротуар заставь машинами — все меньше мороки. А то чисть, разгребай, мети, сыпь солью, а на другой день — снова здорово, каторга, а не труд! А я, между прочим, женщина. В учреждении раньше работала.
Немного отойдя душой, дворничиха непрочь была поболтать и вообще:
— Что-то, милка, прежде тебя не видала. Недавно, что ли, въехала?
— Осенью…
— Не твои ли грузчики высадили стекло в парадном?
— Оно уже было разбито.
— Так-так. Одинокая или с семьей?
— Может, вам анкету заполнить?
— Ишь какая… А чего, дело житейское… Или интереса нет?
— Да что вы все! Помешались?! Вам — про Фому, вы — про Ерему!
— Замуж надо выходить. Вот что! Красивая, интересная… Молодая… А крыша течет — не помеха. К себе мужик пусть берет или кооператив строит.
Светлана терпела разохотившуюся к разговору дворничиху.
— Небось и зарабатываешь неплохо? Не портниха, нет? За границу-то посылают? Так-так. Когда стекло-то махнули, я хватилась, а мне и говорят, это, мол, разведенная, модная, что въехала на последний этаж.
— Да не касалась я никакого стекла!
— Люди вот разводятся, производят обмен, а после опять сходятся. Небось и кавалеров прорва. Женатых гони, ну их! И нечего серчать! Не девочка.
Обработав чужую душу с тем же усердием, с каким действовала ломом, дворничиха принялась сочинять объявление. Окончательный текст гласил: «Машина на тротуаре, «Жигули» новая, чтоб была убрата в двадцать четыре часа!»
А в квартире Бояриновой капель добралась до картотеки, отражающей интерес мировой науки к проблеме: «Вымысел и действительность». Была на карточках и фамилия Светланы Алексеевны. Прежде чем укутать ящики клеенкой и поставить на них кастрюлю, Светлана Алексеевна в сердцах обозвала автомобильного владельца бессовестным и перенесла занятия на сухую кухню. Течет не течет, отвлекаться не намерена!
В синем длинном халате, делающем ее похожей на гейшу, Светлана Алексеевна пристроилась между холодильником и газовой плитой. Сидела она боком, потому что некуда было девать ноги, не в шкафчик же с посудой. Бумаги, папки, книги лежали на плите, на откинутой дверце духовки, на табуретке. Тут же стояла и раскладушка под пледом, придавленная книгами. На ночь они переносились на телевизор, служащий из-за осадного положения чем-то вроде обеденной стойки: Светлана Алексеевна подходила к нему что-нибудь перехватить.
Практичные люди могли подумать: «Вот чокнутая! Подмаслила бы где надо — утряслось бы в два счета». Те же, кому известно, что, кроме литературы, ее мало что интересует, сказали бы: «Нормально. Только так и можно что-нибудь сделать. Пусть бездари создают себе условия…»
Равнодушие Светланы Алексеевны распространилось и на объявление дворничихи, на котором кто-то приписал: «Срочно! Продаются башмаки в хорошем состоянии. Покупайте — и в путь за истиной!» Пожав плечами, Бояринова проследовала дальше: «Надо же так лихо соединить философию с торговлей…»
Владелец машины не откликался. Его слепота, глухота и немота в конце концов вывели дворничиху из себя. Она отправилась по квартирам, чтобы разделаться со стервецом. Но владелец не доставил ей такого удовольствия просто потому, что не жил ни в одной из обследованных квартир. Тогда дворничиха сорвала объявление, скомкала и растоптала его, приговаривая: не бравшись за топор, избы не срубишь, молитвой квашню не замесишь, а в каком народе живешь, того обычья и держись. Дошла ли она до этого своим умом или повлияла встреча с продавцом старых башмаков, только дворничиха посоветовала позвонить куда следует:
— На самодеятельности, милка, крест надо ставить, иначе капель проточит весь дом!
— Давайте уж сразу учредим общество спасения на водах.
— Ишь, опять ведь насмешничает… Все хихоньки-хахоньки, а дело-то нешутейное. Затопит вот, будешь знать!
— Вы тут главная, вы и звоните!
Польщенная дворничиха с охотой взялась за телефонную трубку и к вечеру уже доложила о каком-то оперуполномоченном, который дал партийное слово, что сделает все возможное: «Будьте покойны, гражданка, наша служба работает четко!»
Последующие дни подтвердили, что иметь дело с представителями общественного порядка — значит подвергнуться испытанию на творческую выживаемость. В порыве энтузиазма дворничиха собрала сведения обо всех автолюбителях, квартировавших в доме, отсортировала на женатых и холостых, которых, в свою очередь, поделила на старых, молодых и зануд.
Победное солнце тем временем окончательно растопило снег на крыше, так что в один прекрасный день последняя капля шлепнулась мимо кастрюль и скатилась с клеенки, оставив гибкий известковый подтек.
Книги, картотека, письменный стол вновь стали досягаемы, и, жадно вдыхая запах влажной штукатурки, про который говорила: «Пахнет печкой», — Светлана Алексеевна больше не сердилась на владельца «Жигулей». Да и машина перестала воплощать зло, грозящее нарушить ход работы. Стоит себе и пусть стоит. Придет настоящая весна, и покатят «Жигули» среди других ошалелых на юга или еще куда-нибудь.
Плесень, возросшая на сырых подтеках, не взволновала Светлану Алексеевну: «Так даже интересней… Оживляет стену…» Приглядевшись, она обнаружила, что пятно напоминает огромную черную руку, готовую схватить за глотку. «Страна победившего Кафки», — подумала Бояринова обо всей этой истории, считая ее законченной.
А машина между тем продолжала стоять. Ее владельца не волновало, что другие автолюбители уже распахнули двери давно не тревоженных гаражей. Чем был он так занят? В городе забот много, всех не угадаешь. Голуби, которые искали пропитание возле колес, вспархивали от шагов Светланы, и она начинала думать о другом. И не потому, что мысленно оставалась за письменным столом даже на прогулке. Наоборот, весна своим наступлением заставляла работать по принуждению, чтобы потом не мучиться, как бесполезному человеку. Но все равно угнетало, что движима привычкой, а не потребностью, что зашторенные окна спасают от солнца, но не от самой себя и что нет ничего оскорбительнее бесплодного просиживания за работой. Благословенное затворническое чувство убывало, уступая острому желанию перемен. Это было так сильно, что тело становилось слабым для чувства, а ум — непригодным для теорий.
Такое состояние Бояринова называла приступами жизни.
Во власти нового настроения она как бы опять столкнулась со своей старой знакомой — машиной «Жигули».
Толстый слой пыли лежал на сером капоте, на стеклах. Тусклые грязные шины словно бы приросли к асфальту. Заброшенностью веяло от неподвижных ручек, холодных сидений. А кругом все стремительно двигалось, шумело, дышало… Зеркальные машины освоили подножие огромного дома, заслоняя вид на младенческую газонную траву. Галдящими стаями срывались воробьи. Шевелилась на асфальте тень старой липы. Только мрачная машина была чужой и весне, и солнцу, и провальной синеве между облаками… И звукам пианино из какого-то окна.
«Куда же девался владелец? — подумала Светлана. — Неужели с ним что-то случилось?..»
Однако не на ученом же совете или в читальном зале гадать о его судьбе. Зато вечером… Вечером можно было подумать.
«Скорее всего, он болен, беспомощен, — придумывала она, — и у него нет ни души…» Вспоминались истории об одиноких людях, страшные, полуправдивые, которые пригасли бы в памяти сами, не озари их: «Вашему пахарю моченьки нет…» Беспокойство мешало вспомнить, что там у Некрасова дальше, она подходила к книжному шкафу, а в уме уже обреталось все до единой строчки:
Знал, для чего и пахал он и сеял,
Да не по силам работу затеял.
Плохо бедняге — не ест и не пьет,
Червь ему сердце больное сосет.
А потом воображение разворачивало сюжет по законам вымысла.
«Быть может, и здоровье подорвал из-за этой машины. Копил деньги, отказывая себе во всем, и некому было поддержать…»
Жалость удваивалась от раскаяния, едва вспоминала, с какой неприязнью думала о владельце раньше. Чтобы рассеяться, Светлана Алексеевна подходила к окну, но взгляд почему-то тянуло вниз, к беспризорной машине.
В одну из таких минут она вспомнила свою недавнюю довольно бессмысленную знакомую. Звали ее Саша. Это была сотрудница небольшого конструкторского бюро, в котором Бояринова время от времени заказывала ксерокопии. Про Сашу было известно, что тридцать лет она пишет рассказы и тридцать лет надеется их напечатать. Светлана Алексеевна встретилась с ней, когда Саша оплакивала очередную неудачу: только что из редакции вернули пакет, сопроводив ненавистным: «Должны Вас огорчить… Неактуально…» Саша обреченно смотрела сузившимися глазами и бестолково твердила: «Ну почему такое невезение… Чем я хуже других? Что, только Чеховых и Гоголей?..»