— Вас разве дозовешься? То печень, то хандра, то погода не та… Уже счет потерян вашим капризам.
— Да успокойтесь. Никто не покушается на принципы вашего великодушия. Но все-таки талантливая женщина — это кошмар. — И уважаемый мэтр вешал трубку.
Чтобы заглушить неприятное впечатление от разговора, Светлана Алексеевна придумывала себе дела. Если некого было опекать, садилась писать письма, посылала подарки. Спасала себя, приходила в чувство. И это помогало. Через какое-то время она уже была занята творчеством.
Очередной наступающий праздник подтверждал, что ее не забыли. Нежданно валились поздравления, опровергая давние пророчества Игоря Морисовича, не верившего в человеческую память:
— Вы страдаете от своей доброты. Для обычной жизни не нужно всего, что слишком. Берега нужны, понимаете? Ваш характер я изучил лучше, чем свой. Знаете, кого вы напоминаете? Дерево… Что-то из группы мамонтовых. Уцелели еще такие. Подождите обижаться. Диковинное дерево. Потому что оно не просто огромное и не просто вечнозеленое. На нем привито много разных растений: и яблоня, и груша, и слива, и персик, и даже… фейхоа! Да, с запахом земляники. Но дерево такое высокое, что невозможно ничего достать. Да и не надо доставать! Дело не в плодах. — Глухой шум в трубке заставлял предположить, что Игорь Морисович съехал на диван и пристраивал возле подушки телефон.
— Но в природе нет ничего напрасного, — напоминала о себе Светлана.
— Стихия такого дерева — вы-со-та! Оно должно просто существовать… Чтобы люди знали: вот есть такая диковинка.
Многое из того, что говорил Игорь Морисович, обретало смысл, если он не щадил самолюбия Светланы. Но ради чего, собственно, поучал он сейчас?
Многозначительная интонация «не должны быть нужны» вспомнилась через несколько дней, когда Светлана Алексеевна позвонила, чтобы ошеломить новостью. Минуту назад она узнала, что авторитетный профессор на представительном собрании хвалил новое направление ее работы, требуя для Бояриновой поддержки. Однако главное было не в пользе выступления. Ей не терпелось сообщить, что никогда не переведутся благородные люди.
Игорь Морисович фыркнул в ответ:
— Тоже мне Дон Кихот! Да он должен был так сделать, если болеет за судьбу науки… Он же к вам хорошо относится, ценит…
Это звучало обидно. И, пренебрегая запретом на отрицательные эмоции, может быть, жестче, чем хотела, Светлана Алексеевна отрезала:
— Вы тоже меня цените, но не сделали ничего хорошего.
От неожиданности с ног Игоря Морисовича, наверно, слетели шлепанцы. Во всяком случае, Светлана вдруг вообразила голые пятки, гребущие к себе дорожку. А мэтр тем временем обругал ее циничным, меркантильным и отвратительным человеком.
Отношения были прекращены.
Когда ее спрашивали: «Какая кошка пробежала между вами?» — Светлана хмуро отвечала:
— «Есть вещи, которые не прощаются никогда». Так, по крайней мере, считал Талейран…
Теперь, глядя на машину, Светлана почувствовала себя никому не нужной и какой-то нелепой. Как бы со стороны она оценивала себя и думала, что самосохранение возможно лишь в примирении одушевленного и неодушевленного. Тем спасительнее становилась мысль о владельце машины. Ведь он был так явно и так удобно несчастен, что можно было сочувствовать, не боясь разочарований.
И вдруг ночью кто-то сорвал с машины решетку радиатора. Черная дыра между фарами вела к тусклым металлическим внутренностям, словно ход в распечатанный тайник. А потом машину начали, что называется, раздевать. Из ночи в ночь она лишалась какой-нибудь части и, зияя дырами, оседала, никла к асфальту.
Возвращаясь домой, Светлана Алексеевна иногда перехватывала вороватые взгляды, шарящие по серому капоту. Она сдерживала себя, старалась не думать об этих людях, но все равно почему-то думала.
А стражи порядка, по своему обыкновению, бубнили:
— Какие там меры, гражданка, если вы не знаете ни фамилии владельца, ни номера машины?!
— А что же делать?..
— Ничего! Вот если в этой машине совершат правонарушение, тогда другое дело.
Светлана Алексеевна хотела обратиться к дворничихе, но подумала-подумала и отказалась. Зачем? В несчастье владельца она больше не сомневалась.
Обобранная, стояла машина, наводя на грустные мысли. На ложе с неподъемным мотором кто-то набросил кусок рваного толя. То был конец. «Бедный», — подумала Светлана.
Она обошла машину, словно катафалк, заглянула внутрь. Сама собой пришла мысль о цветах. Не отдавая себе отчета, она подалась в цветочный магазин. Там, в полумраке, стояли только гортензии в горшках, распространяющие запах теплицы. Светлана собралась было к выходу, как вынесли цилиндрическую вазу, как будто обрубленную по росту гвоздик. Она выхватила букетик и, едва замечая встречных, пошла к дому. Она хотела положить цветы, не сомневаясь в том, что человеческая жизнь, пусть неведомая, чужая, достойна памяти и чувства утраты. Подойдя к машине, расправила гвоздики.
Накрапывал дождь. Цветы белым пятном отразились на мокром теле, и вдруг… кто-то тронул ее за плечо. Светлана вздрогнула.
Перед ней стояла дворничиха.
Любопытство на ее лице мешалось с интересом к людской оборотливости, к умению даже маленькую сумочку приспособить для своих целей. Чем озабоченней искал взгляд дворничихи недостающий мелкий предмет на машине, тем сильнее нарастал в Светлане протест униженного подозрением человека. Однако ни одного толкового разубеждения не находилось, а, как нарочно, думалось, что слишком тепло одета, что от сырых деревьев пахнет корой и стволы черны…
— Уж и брать нечего, — сказала Светлана образумляюще.
— По мне, милка, так пусть унесут с потрохами. Не жалко! — великодушно отпустила дворничиха людские грехи и дала скидку на остаточные явления совести: — Чего жалеть-то? Легко пришло, легко и ушло!
— Но, согласитесь, история ужасная. И грустная, если хотите…
— Всех, милка, не пожалеешь! А ты мне вот что скажи. Не твой ли сосед повадился бросать огрызки в форточку? Ну что за бесстыжий народ! С вечера уберу, а утром опять — осколки, огрызки, дрянь-передрянь… Да что он не спит, черт его не берет?! Весь двор стружками завозил. И в лифте пятно от канистры. Ишь, с зимы не угомонится никак. Денег, видно, куры не клюют. Под дуб, под ясень отделывает квартиру. Не кооператор он, нет?
— Кто?
— Да сосед твой, милка! Что въехал на крещение. Дверь-то новую видала?.. Небось четвертак заплатил.
— Какое мне дело до всяких дверей!..
— По нынешним временам, милка, такие двери одни бакалейщики ставят. Семья-то у него которая по счету, не знаешь?
— Нет у него никого.
— Ты мне, милка, мозги-то не пудри. Сама видала его с черненькой такой… малявкой… Да и мужики-то нынче. До чего дело дошло! Люстру повесить некому. Пришлось самой присобачивать. Или алкаш, или соплезвон, без няньки ни шаг… А стоящий народ… Так ведь тоже, милка, не заступники. Все нынче не то. Что профессор, что наш брат — работяга. Не горюй, милка! Пойди-ка лучше цветочки в водичку поставь.
— А все равно жалко. Этот человек как раз хороший был.
— Может, и был, да вот беда, милка, сплыл.
— Разве можно винить человека в смерти?
Упрек заставил дворничиху тяжело и долго соображать. Она нахмурилась, дивясь своей бестолковости, отчего в лице совсем потерялся смысл. Обе стояли друг перед другом, не зная, что и подумать.
— Разве он не умер? — спросила Светлана, начиная пугаться.
— Кто? — вовсе отупев, отозвалась дворничиха.
— Владелец машины.
Дворничиха плюнула себе под ноги, словно поставила точку на всей неразберихе, когда других делают дураками, хотя они смышленее и практичнее всяких научных работников и давным-давно навели справки да еще милиционера притянули, чтоб убрал непотребство из центра города. И язык дворничихи заходил, как плетка при ученье уму-разуму:
— Это хорошие люди умирают, а вроде этого скотовоза сидят в тюрьме. Спекулянт он. Аферист. У него еще две такие машины, и все конфискованы. И эта тоже конфискована.
Дальше Светлана Алексеевна не стала слушать. То, что выкладывала дворничиха, для кого-нибудь и сошло бы за правду, но Светлана Алексеевна слишком хорошо знала природу вымысла и действительности. Она не понимала только, почему вдруг напала такая тоска…
А в милиции должностное лицо заказывало технику с подъемным краном, чтобы переправить рухлядь туда, где покоились старые башмаки неудачливого искателя истины.
ЛАБИРИНТ, или СМОКВА С ТЕРНОВНИКА
В самый разгар лета в «Зеленой балке» медведица убила Валентину Талышеву.
Талышева лежала на траве — так в былые времена слушали землю: близка ли погоня, — и бесполезная кровь ее уходила к корням. Потом перевернули ее на спину, словно для того, чтобы удобней было лежать, и врач, давая выход бессилию, сказал сухонькому, полупьяному старику:
— Доигрался. Доигра-а-ался, сволочь!
Старик тоскливо сморщился и, пригибая голову, как перед ударом, потянул к себе веревку с медведицей, которая мирно сидела на траве и посасывала жидкость из отвоеванной только что бутылки. Медведица тяжело качнулась, мутно повела глазами, не найдя в себе сил ни выразить протест, ни подняться. Старик дернул веревку свирепей, желая яростью отвлечь внимание людей, заговорил часто, с сухими натужными всхлипами:
— Я и не глядел в ее сторону. На машинах и то написано: соблюдай дистанцию. А со зверем, который неуправляемый…
Медведица, разнеженная выпитым, подавала морду вперед, надеясь, что начнут кидать конфеты, но никто не шевелился. И она как будто поняла: всему виной человек, пахнущий кровью; это он мог заставить людей стоять немо, а старика больно тянуть ее за шею и мешать приблизиться к людям.
Запах крови беспокоил ее, и, если бы она не была одурманена выпитым, ей вспоминалась бы убитая мать, поляны голубики, крики чукотских чаек. Все это жило в ней так же, как стремление уцелеть, как тоска по теплоте, хотя бы одинокой, человеческой.