Мода на короля Умберто — страница 6 из 29

Памяти Бориса Нечаева

Часть I. ЗОНА ПОКОЯ

1

Уже вид огромной усадьбы озадачивал. Отшельничья, странная, не похожая на другие. У всех земля как земля: огород, грядки, виноградник, а тут — в траве сгинешь, стоит некошеная, выше человеческого роста. И чего сюда только не нанесло! Пырей, донник, пижма, белая марь… Ярко-желтой повиликой, как неводом, опутан чебрец. Деревья растут где попало, дупла не замазаны. На песке — побуревшие веники, поставлены хатками. На буграх — сухие ветки. Рядом — груды камней.

Ни огорода, ни сада, зато дом как крепость. Приступом не возьмешь. Не подожжешь кирпичную кладку. Не чета даже станичным хороминам, низким, одноэтажным. Этот высится как дозорная башня перед въездом в лес. И прожектор под крышей. Если залают сторожевые, он вспыхивает и шарящим лучом выхватывает из темноты дорогу, кусты, ворота. Гремит выстрел, и красная ракета в розоватой дымке зависает над двором. Обезумев, взвиваются мраморные жуки, слетевшиеся на свет, и, словно размагниченные, падают с обожженными крылышками. И тот, кто смотрел вверх, снова видел небо с крупными звездами, далекое, безучастное.

Но сейчас тихо кругом. Двор точно вымер. В солнечном свете жасминовый куст. Его ослепительное цветенье напоминает о весне, о прохладных садах. Белая бабочка отделяется, и кажется: один из цветов пустился в дорогу.

Егерь оставил в лопухах мотоцикл и, отдирая от штанин колючки, пошел искать директора.

Сразу же в сторону кинулись дикие утки, изумрудно-зеленые головки селезней замелькали в бурьяне. А вдалеке, заметив чужого, беспокойно закричал коршун. «Точь-в-точь лошадь ржет, только резче и тоньше», — подумал егерь, любуясь его струистой коричневой шеей и крыльями в яшмовых разводах. На шум вылез из спального домика сурок и, зло щелкая длинными желтыми зубами, стал возле решетки столбиком. Блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружилась-замелькала по клетке рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби. Лишь белое перо приземлилось на кучу зерновых крошек, которые они только что клевали.

Тут егерь услышал человеческий голос и, свернув, вышел к клетке, где с небольшими пятнисто-желтоватыми зверьками обретался директор.

— За что вас туда, Василий Прохорович? За какие грехи? — Егерь с интересом присел на корточки.

Однако директору не до шуток. Утром колхозники привезли пару молодых хорей-перевязок. Увидели дерущихся на дороге, накрыли ведром — и в повозку. У одного морда была в крови. Особенно рдела она на белой полосе, как бы перевязывающей черный лоб. Сейчас директор лечил зверька, который только и норовил вырваться.

— Уж и не знаю, за что побил тебя муж. Видно, за дело. Новожилов вот на женщин никогда руку не поднимал. Да не бойся ты! Не то в глаза угожу. Муж твой под замком. Одни ушки торчат беленькие…

— Самка, значит, — сказал егерь, с удовольствием слушая Новожилова.

— Она! Мужик у нее красавец. Чует, что я на него злой. Притаился. Да и она хороша. Жалко, если погибнет. Редкое животное.

— Не должна, — успокоил егерь, помогая директору выбраться. — Они, хорьки, живучие, даже иностранными прыскалками не уморишь.

Закрывая дверцу, Новожилов вдруг видит, что подопечная пытается просунуть израненную тупую мордочку между прутьями.

— Придется пересадить!

И егерю кажется, что и директор испытывает боль, которую терпит зверек.

— Вот короста! А ну вылазь!

И под следяще-снисходительный взгляд егеря: мужик, дескать, а балуется, как дитя, — извлекает перевязку и, осторожно держа за шею — она ведь не прочь укусить спасителя, — переносит в дом.

В пустой нежилой комнате выпускает. А пока егерь дивится причудам директора и думает, что после такого жильца в комнате не выдержит ни один человек, Новожилов рвет сухую траву для подстилки. Набирает и ягод с шелковицы, относит раненой.

А управившись, кричит егерю: подожди-ка еще. И вот уже из глубины двора, откуда-то из-под старых верб, раздается сердитый голос:

— Где она? Где эта идиотка?!

Егерь неуверенно подается к директору:

— Вы про кого?..

— Неужели не слышишь?! Десяток голодных ртов кричат «караул!». А ты не слышишь… — И опять принимается ругать наседку, которая бросила цыплят некормлеными.

«Валяет дурака или нет?» — думает егерь, действительно обращая внимание на оголтелый писк. Виноватый, он принимает на свой счет и сердитое бормотанье: «Не проследи — и передохнет, зароет рогом в землю!» Тогда и решает порадовать директора — рассказывает о найденном гнезде: его чуть не истолкли буренки, а он, Петрухин, стадо завернул.

— Вот ты, Петрухин, такой умный, прямо старик, — говорит директор, на ходу останавливаясь, чтобы вытряхнуть из калош просо, — как думаешь, из-за кого у меня сейчас голова болит? — И, не дождавшись ответа, сообщает: — Рано утром зашла в мой кабинет дикая лисица. Я прикрыл дверь, и рыжая оказалась в плену. Вот и гадаю: что делать?

— Что?! Сбывайте скорее. Она вам всю мебель извозит — не оберетесь.

— Между прочим, у Томаса Мора… Знаешь такого?.. Надо знать великих людей. Так вот, у Томаса Мора дома всегда жили разные животные: хорек, — и директор со значением делает паузу, — лисица, ласка, попугай, обезьяна… А он был большой человек при дворе.

2

Несмотря на высокий рост и грузность, он появлялся в лесу бесшумно, оставаясь незамеченным, пока в самый неожиданный момент не палил в воздух из пистолета. Иногда имени его было достаточно, чтобы привести кое-каких дичекрадов в трепет. Не то что рукою — пальцем они боялись пошевелить, когда он напускался на них, как ястреб на воробьев. Никто, конечно, не догадывался, что пистолет у него стартовый. И даже в охотничьей инспекции возмущались: «Позволяет себе… С оружием на человека!»

По узкой дороге, которой держались сейчас, ехал Новожилов однажды с двумя лучшими егерями, И вдруг — мотоцикл навстречу. А дорога среди снега — ни разминуться, ни свернуть. И сидит на мотоцикле он самый — главный колхозный зоотехник, кого давно честили за браконьерство. Поравнялись. Зоотехник с улыбочкой поздоровался и вкрадчиво говорит:

— Еду расстрелять старые патроны.

Новожилов развел руками: воля охотничья. Но почему бегают глаза у товарища главного зоотехника, почему ищут, куда бы глянуть и не видеть проклятой зеленой машины с белой надписью «Охрана природы»? Кто же за семь километров от дома расстреливает патроны?!

— А путевка на охоту есть? — спрашивает Новожилов язвительно.

Берет протянутую бумагу — разрешение на лисиц. В коляске же, которую мигом обыскали егеря, — белые маскхалаты, ножи, один острее другого. Полный набор для разделки. Явно не для мышкующей лисички. Но пока Новожилов не спорит. Конечно-конечно, зоотехник случайно захватил с собой холодное оружие. И случайно перепоясан патронташем с пулями и картечью, тогда как на лисицу нужна крупная дробь. А дорога вела к силосной яме, куда повадились дикие кабаны. Разрыли край и шли на приятный парной запах готовенькой травки. Стрелку засесть недалеко очень удобно. Не надо мотаться по снегу, выслеживать… Маленькая неувязка: с разрешением на лисиц не бьют кабанов, да еще таким подлым способом. Директор едва сдерживает себя, чтобы не сказать: «Ах ты, разбойник, вор! Ручного зверя собрался исполосовать. Из природы сделать жаркое. Нажраться и опять браконьерничать!»

Зоотехник улыбается. Охотничий билет? Нет его. Забыл дома.

Побойчей и напористей объяснялся он на следующий день, когда пришел к Новожилову за конфискованным оружием. И снова комедия. Директор рассердился сильнее, чем вчера на дороге.

В хозяйстве работала столичная киногруппа. Снимали фильм о флоре и фауне района. Ребята покладистые, свойские, в кепочках. Зажгли, подключили, завертели. Лучшего кадра, чем эпизод с браконьером, они и желать не могли. Кассовый сюжет! И зоотехника подманили, как лисицу на мышиный писк. Оперативно, чисто, бесшумно. Кумом королю он чувствовал себя в свете ламп. Ему кивали, пока он выкладывал небылицу о расстреливании патронов. Не пожалели пленки, чтобы проявил артистические способности. Выкачали до последнего, а потом…

«Заложили!» — иного слова не нашел зоотехник после того, как фильм прокрутили по телевидению.

Что вскоре началось!.. Новожилов и вспоминать не хотел. По сей день спрашивал: «Кто же виноват? Я, который его поймал и предупредил браконьерство, или он — заядлый враль?»

На экстренном заседании райисполкома всыпали обоим. Новожилову — за обнародование, зоотехнику — за то, что попался. Относительно же связей с телеоператорами, корреспондентами и разной газетной братией было грозно приказано: «Отменить!»

3

В пору, когда работал простым охотоведом, вздумал он поймать Хлыстобуева — своего начальника, недавно назначенного и начавшего исполнение обязанностей с широких охот в запретных местах. Особенно полюбилось Хлыстобуеву озеро с небольшим островком. На зеленой поляне с видом на дали можно было развести огонь и удобно расположиться.

За костром и увидел теплую компанию нагрянувший Новожилов. Пирамида вареных раков, как свечами, украшенная бутылками коньяка, высилась в центре застолья. Недалеко от берега лежали горы битой дичи. На нее сразу же и наставил фотоаппарат Новожилов. Из клюва верхнего селезня еще сочилась кровь.

То ли запах жареного гуся расслабил приятелей, то ли близость Хлыстобуева, который где-то там стрелял за деревьями, только в появлении незнакомца они не усмотрели ни малейшей угрозы для себя. И спокойно продолжали подкладывать в огонь ветки. Так и запечатлелись бы на фотографии, если бы не подоспел Хлыстобуев. В бешенстве он спросил: почему охотоведишка позволяет себе контролировать директора? А Новожилов и у него потребовал путевку на охоту.

Тогда разъяренный начальник отобрал у наглеца фотоаппарат и засветил пленку. Но в следующее воскресенье Новожилов опять следил из укрытия, как Хлыстобуев с гостем приближается к стае бедствующих уток. По ноябрьскому холоду они низко кружили над полыньей.

Вот хлыстобуевская лодка показалась между камышами, сейчас выйдет на открытую воду. Новожилов поднял фотоаппарат. Но что такое? У горе-охотника, гостя Хлыстобуева, упало в воду ружье. Только что лежало на борту, и вдруг — бульк! — и нет дорогого ружья. Не колеблясь ни секунды, Хлыстобуев разделся и спрыгнул вниз. Будто охотничий пес! Долго нырял в ледяной воде, пока не нашел драгоценность.

Глядя на дрожащего Хлыстобуева, которому благодарный гость помогал одеваться, Новожилов понял, что с этим начальником он не сработается никогда. И, вернувшись, дал согласие на переход в Сухой Ерик, где осиротело хозяйство.

4

Даже ручей ушел отсюда, оставив излучину русла да память о себе в названии места — Сухой Ерик.

И вот явился Новожилов, глянул на ивы, сторожившие песчаное ложе, и сказал:

— Был бы лес, любую землю заселю зверьем!

И теперь, когда заселил, каждый охотник норовил приехать к нему — пострелять.

В конце лета, едва открывался охотничий сезон, машина за машиной тормозили на базе, и гремел голос:

— Всего полно: зверят и птичат! Лоси, олени, кабаны, косули… На каждом шагу! Дикие утки, фазаны — прямо во дворе!

А возле утренних прохладных подсолнухов уже гремели первые выстрелы — по перепелам.

Почти всегда ходил он в широченных вельветовых брюках, калошах на босу ногу, а когда надевал лесную форму, сразу было видно: ему тесно.

Для простоты и удобства делил он людей на друзей природы, ее врагов и безразличных, прибавляя: «У меня в мозгу всего четыре извилины: дичь, фотография, хищники, браконьеры».

Вот привозят гостя, которого нужно уважить, показать особое отношение, короче — сделать исключение, а Новожилов заявляет: «Стреляйте то, что записано в путевке. И на указанной территории. Если кто нарушит — убьет, к примеру, лишнего зайца, — поймаю. Повешу зайца на шею. Сфотографирую и пошлю фото в газету. Мол, начальник такой-то». Гость улыбался, находя, что товарищ колоритный, не без юмора. А сопровождающим становилось не по себе. Они знали: с Новожилова станется, — как сказал, так и сделает. И думали: скорее бы оттеснить гостя от опасного колорита, пока не добавил дурацкую присказку: «Никаких исключений! На охоте, как в бане, все равны!!!»

Мало кто догадывался, что директору не доставляли удовольствия душеспасительные разговоры. Лучше бы он пригласил людей в кабинет, ознакомил бы с делом, авось и помощь какую-нибудь выговорил бы. Но… не получалось! Всякий раз, напутствуя, он чувствовал неприятный холодок внутри. Тем сильнее, чем заметнее суетились сопровождающие, стараясь поскорей вырваться из-под надзора.

Особенно строго предупреждал он перед охотой на лося или кабана. Давным-давно вывел Новожилов для себя закон: чем крупнее дичь, тем крупнее браконьеры, а чем крупнее браконьеры, тем больше они себе позволяют. Сначала норовят залить егеря коньяком или водкой, а потом лупят, что понравится. Если собственное, новожиловское, начальство бьет благородного оленя, на которого охота вообще запрещена, что же могут угрохать представители республиканского главка?! Задастся неразрешимым вопросом — и возблагодарит природу: уберегла, мудрая, от разведения слонов.

5

В тишине странная усадьба преображается словно по волшебству. Начинает шевелиться, двигаться, подавать голоса. Из веничных хаток выскакивают кролики, а из дупел вылетают птицы. Дятлов еще отличишь. Названия других скажет потом сам хранитель усадьбы: «Большая сине-голубая, неписаной красоты — сизоворонка, а с длинным клювом и пестрым хохлом на голове — удод». И камни, оказывается, не просто так лежат, а для птицы каменки, которая устраивает в них гнездо. Даже коридорное окно в доме оставлено разбитым вовсе не от бесхозяйственности: через него снует челноком ласточка — в комнате она слепила гнездо и теперь носит корм птенцам.

И уже нет сомнения: всё на усадьбе специально приспособлено к тому, чтобы служило дикой природе, — и сухая прошлогодняя трава, и родник, и песчаная коса, и деревья.

Бросив взгляд за ограду, видишь соседнюю землю. И она представляется скучной и голой. Ведь над ней не порхают бабочки, делая сам воздух цветным и трепещущим, не гудят синие пчелы-плотники и темно-лакированные жуки, не цепенеют в воздухе мухи-журчалки. Трава вытоптана и съедена козами; кроме осоки, поблизости ничего не растет. И ни огороди Новожилов землю для насекомых, не уцелел бы в здешних краях богомол, который крохотным зеленым истуканом сидел в траве, молитвенно поджидая добычу, не прятались бы под кочками бронзово-зеленые жужелицы-бегунчики с чернильно-золотыми брюшками, точно отлитые напоказ, не тузили бы друг друга, борясь за дубовый сок, огромные жуки-олени.

За оградой простиралась голая земля.

Сколько же было недовольных, когда отвели этот участок! «Какой еще микрозаповедник?! А коз где пасти? Ведь это же деньги. Будущие пуховые платки!» И, не дожидаясь троицы, потянулись благообразные старушки на охотничью усадьбу с зелеными вениками. В них упрятывали ошептанные клинышки. Но не брала порча Новожилова. И присмирели бабули: видно, силен антихрист. Раз церковь отдали под склад удобрений, а крест своротили, затянув железной удавкой да протащив трактором по земле, дивно ли, что у божьей твари — бедненьких козочек — заступника нет? И осеняли себя святым знамением: нет его и у претерпевшего господа!

Куда уж дальше?.. Новая свиная ферма поставлена в аккурат рядом с памятником вечной славы:

Дорогим сухоерикским станичникам,

ушедшим на войну с Японией в 1904 году.

Оставшиеся на поле сражения,

приветствуем ваши имена.

Памятник стоит разоренный, извоженный. Куда-то подевался тесаный камень. «Куда-то!.. — рассердился Новожилов. — Если такие благочестивые, лучше глядите под ноги — на дорожки собственных садов, да еще наведайтесь на свои мельницы, рассмотрите, из чего жернова. А еще к богу взываете! Он за свой мир в ответе, а не за идиотов, которые истребляют его».

А далеко-далеко, где виднелся низкий лесок, опять начиналась охранная территория. Она называлась зоной покоя.

6

Директор хорошо помнит день, когда его вызвали к новому секретарю райкома Москалеву. По дороге в город машина, на которой он ехал, застряла, и, помогая шоферу ее выталкивать, он испачкал свою новую лесную форму. Долго вытирал зеленоватое сукно платком, прежде чем вошел в тепло-коричневую приемную и ступил на мягкую, словно мох, дорожку. Новожилов захотел тогда даже снять туфли, но пол рядом, светлый, блестящий, в котором желтыми кувшинками плыли отражения люстр, показался еще чище.

Чистотой сиял и Москалев: белая рубашка, серый костюм.

Прежде директор видел его всего один раз. Месяц назад, только назначенный, Москалев объезжал район, знакомился с людьми, обстановкой. Наведывался и в Сухой Ерик. Сопровождал его какой-то городской начальник, тоже, как и секретарь, в кожаном пальто. Рядом с ним, еще нестарым, но тучным и важным, с презрительно выпяченной нижней губой, выглядел секретарь по-особенному молодо, хотя было ему лет сорок.

Новожилов водил гостей по усадьбе, показывал домашний зоопарк и, начав между делом разговор об охоте, неожиданно услышал от нового секретаря собственную любимую фразу: «На охоте, как в бане, все равны!» Это очень понравилось ему, как и осведомленность секретаря в заботах хозяйства. Уезжая, Москалев приглашал к себе, заверив, что партия всегда поддерживала и будет поддерживать охрану природы, главное — руководителям не замыкаться в себе. Однако Новожилов не торопился с ответным визитом. И вот дождался — вызвали телеграммой.

— Между прочим, — сказал Москалев, едва посетитель уселся напротив, — крупные неприятности начинаются с пренебрежения мелочами. — Видя, что Новожилов теряется в догадках, пояснил: — Заповедники — дело хорошее, но пока что их называют вашими вотчинами.

При слове «вотчины» Новожилов одернул китель и положил пятерню на колено так, чтобы закрыть непросохшее пятно.

От гладкого стола взгляд директора поднялся и остановился на лице секретаря. Человек или маска? А может, профессиональное испытание на прочность? Их разделяла узкая отлакированная поверхность. Если бы психологическое расстояние между людьми измерялось километрами, то между ним и секретарем оно было больше, чем между Москвой и Землей Франца-Иосифа в Ледовитом океане. И расстояние следовало преодолеть.

— На то они и дикие, чтобы не считаться с формальностями. Они и за границу мигрируют без визы. Это их вотчины, а не мои.

— Их, считаете? А кто распоряжается пахотными колхозными землями?.. Устраивает какие-то зоны покоя без нашего согласия.

«Зоны покоя» Москалев произнес так, словно речь шла о курортных уголках с магнолиями, олеандрами, о каких-то райских кущах, обнесенных забором. Между тем в охотничьем хозяйстве называли так обыкновенные неудобья. И Новожилов спокойно сказал:

— Камыши на берегу озера не пахотные земли, но в управлении сельского хозяйства они почему-то числятся как пахотные. В камышах гнездятся фазаны, утки. Это и есть зона покоя.

Что-то мешало Новожилову за узким столиком, теснило как-то. Тут еще хрустальная пепельница лезла в глаза. И, пренебрегая церемониями, он отодвинул ее, а сам подался в кресле назад и расстегнул китель. Теперь он мог говорить свободно.

Какой же заказник без зоны покоя?! Все равно что трактор без двигателя. А заказник для охотничьего хозяйства то же, что сберкнижка для человека: проценты идут, бери их, пользуйся, но сумма остается неизменной. Так и дичь в заказнике множится в арифметической прогрессии, не меньше, но здесь ее не трогай — неприкосновенный запас, жди, когда сама расселится, обогатит угодья. А расселяться начнет обязательно.

— Вы, Кирилл Николаевич, любите тесноту?.. Коммуналки? Очереди? Вот и животные не любят. Одному соколу чеглоку, например, нужен целый большой район! Рядом с соседом он жить не станет, почему и зовется аристократом неба.

Образная речь директора оживляет Москалева. Он старается больше слушать, чем говорить. И тоже отодвигает кресло. Ослабляет узел на галстуке. Одно неясно… Заказник, охотничье хозяйство… Почему Новожилов объединяет их?

— Потому, — отвечает директор, переходя на более деловой тон, — что заказник — часть хозяйства. Дикие звери и птицы должны чувствовать себя тут как дома. Понимаете, дома! А не как в концлагере. Иначе никакого неприкосновенного генофонда не создашь.

И опять Новожилов следит за секретарем: пришлось ли крепкое сравнение? Кажется, принял. А иначе не прошибешь. Начнешь мямлить да усыплять биологическими терминами — и сразу припечатает тебя словами о главенствующем положении человека на земле.

Действительно, Москалев считал: земля обрабатывается не для того, чтобы ее заселили дикие. Он твердо знал: охрана природы не должна мешать прогрессу. Не однажды секретарь сталкивался с людьми, которые во имя сохранения природы готовы были предать анафеме производство. Ничего, кроме сожаления, не вызывало их бурное негодование. И вообще мир представлялся Москалеву противоборством темных и светлых сил, стихии и интеллекта, который медленно, но верно подчиняет себе все, движет человечество к добру. Увы, не столь быстро, как хотелось бы, но… Если о чем и сожалел Москалев, то о хронологическом несоответствии человеческой жизни и истории.

Но когда наивная вера Москалева встречалась с чьей-то практичностью, возникала настороженность. Москалев ощущал ее и сейчас, ощущал просто как твердое тело. А между тем что такое охотничье хозяйство, если очертить на топографической карте? Одно из звеньев системы. На его территории станицы, железные дороги, автомобильная магистраль. Здесь постоянно ведутся работы. Там пашут, тут сеют, где-то косят, убирают урожай. Москалев облетал свой район на вертолете, и образ открывшейся земли, подкрепленный видом карты, которая висела в кабинете, создавал у него ощущение неразрывного единства жизни. Это ощущение не позволяло секретарю отделять чью-либо правоту от других правд, тоже важных и главных. Переубеждать его было напрасно. А ссылки на разные там объективные причины секретарь воспринимал как обычные отговорки.

Однако Новожилов не собирался спорить. И он верил в разум, но как человек, который сталкивается со злом на узкой тропе, который знает, какого калибра у него пули и какие следы оно оставляет на месте преступления. И сидящий напротив Москалев был далек от Новожилова не потому, что сиял чистотой, — секретарь застревал в дорожной грязи и почаще директора, — а потому, что чего-то не понимал.

— Так что никто не посягает на пахотные земли, — хмуро говорит Новожилов. — Да и зачем? Повсюду есть участки, которые лучше оставить для диких животных. Разные обрезки, клочки, топи… Проку от них ни на грош, а зверью — в самый раз.

— Вот и плохо, что ни на грош, — замечает секретарь, подозревая Новожилова в желании вырвать для зверей и птиц что-то неположенное. Ведь предупредили же секретаря, что диких животных директор любит больше, чем одностаничников.

«Да он совсем зеленый, — думает Новожилов. — Птенец! — И в кончиках пальцев словно бы ощущает нежный пух. — Вот и рассуждает как типичный аграрий, который хоть на лысине готов сеять пшеницу».

И, кивнув на карту района, спрашивает, уже как старший младшего, — снисходительно и терпеливо:

— Что можно посеять, например, на склоне, где смыта почва? Или в овраге?.. А животным тут благодать. Они облюбуют местечко, и надо, чтобы никто им не мешал. — Новожилов поднимается к карте: — Смотрите! Живые изгороди, окраины полей, ряды кустарников, просеки после лесной рубки… Все годится! Любые клочки, обрезки, какие-нибудь беспризорные участки — все может стать зоной покоя.

7

— Зашла Елизавета так…

И Петрухин соображает, что речь пойдет о лисице.

— Я поселил в кабинете двух сычей. И чтобы они меня самого не выжили, чтобы топор в воздухе не повесить, днем и ночью держу дверь открытой. И вот слышу среди ночи — сычи орут в клетках, волнуются. Значит, кто-то беспокоит. Захожу и вижу: роспись посреди кабинета. Похоже на работу енота. Заглянул под стол, а там — большая, очень худая, какая-то облезлая лисица. Я вмиг дверь прикрыл, и рыжая осталась с сычами. Чуть тихо становится, она давай рыскать, а птицы начинают бить тревогу, и я иду к ним. Открываю дверь — лисица под стол шасть, одни глаза горят. Худая до невозможности, совсем доходяга. Может, она из леса, а может, кто-то взял лисенком, выкормил, а она удрала… Моих индюшат штук двадцать передушила. Я ее со злости стрелял в сумерках. Но темно, мушки не видно, и я промазал… Может, чем подлечим, если попалась. А выпустить — пропадет.

Озабоченность Новожилова так велика, что Петрухина даже досада берет. Что за характер! Тварь ли, человек ли — ему все едино.

Лишь сейчас замечает Новожилов осуждение на лице егеря. И, садясь в коляску мотоцикла, говорит:

— Если я не буду защищать, кто же будет? Они бегают, прыгают, летают, плавают рядом со мной, потому что им тут хорошо. Для них я живу в природе вот уже тридцать лет.

— А чего их разводить! — И загорелое лицо Петрухина морщится от удовольствия, когда он надевает краги. — Они сами разводятся.

— Ишь ты, какой быстрый! — говорит Новожилов и удивляется себе, как язык не отсохнет годами долбить одно и то же, долбить, как попугай, кому ни придется, и все равно без толку. — Разводится… Тут тебе не остров Маврикий… Да и там создают условия, — Новожилов с досадой показывает рукой в сторону далеких всадников: — Правь к пастухам. Сейчас обую их в лапти.

Похоже, и пастухи не собирались сдаваться. Они кликнули здоровенных овчарок и, выпрямившись в седле, ждали, когда Новожилов подъедет ближе.

И долго еще коровы, сбившиеся перед мотоциклом, слышали человеческие голоса и, дивясь на пришельцев, словно бы вопрошали: «Кто такие? Зачем пожаловали?» Долго еще раздавались крики взбудораженных пастухов:

— Ну и гавкай тут сам вместо собаки!

Новожилов помнил и похлестче столкновения, когда защищали от нашествия скотины заповедные острова. Колонию чернокрылых бакланов удалось отстоять. А теперь новая напасть — собаки. Они рыщут по угодьям и давят все живое: фазанят, куропаток, зайцев. Но пастухи заверяли: может, какие другие собаки, только не их. За своих чистокровных выложили по двести целковых, псины культурные.

Новожилов привык к ярости и упорству спорщиков. Знал, что отстаивали собак вовсе не из любви, а чтобы самим поменьше работать. Овчарка заменяла недостающего пастуха: он значился при деле, а сам заправлял дома. И вот в который раз выгнали скот на молодые сосновые посадки. С вершок ростом. Коровы их истолкут, а лесники спишут на лосей и зайцев. И пойдет уже война с лесничеством. «Так и буду воевать до гроба». И, заполнив протокол, Новожилов складывает полевую сумку, хмуро бросая егерю:

— Трогай!

— Их не переделаешь, — с сочувствием говорит Петрухин. — Штрафовать надо!

— А куропатки парами, — замечает директор, показывая на птиц, выскочивших из травы. — Им бы с птенцами быть, насиживать новых, а они… Потому, что собаки разорили гнезда.

8

Никто сильнее не желал отстранения Новожилова, чем лесники. Бердюгинцами их называли по фамилии директора лесничества.

Размолвка между охотничьим хозяйством и лесничеством началась с того, что бердюгинцы наотрез отказались сажать деревья и кустарники, необходимые для дичи, особенно для фазанов. До баловства ли, рассуждали, когда в плане деловая древесина?! И вообще откуда напасть? Отродясь не видали в здешних краях фазанов. Новожилов завез их, заполонил округу, пускай и заботится.

Не последнюю роль в междоусобице сыграло дело о таинственном кабане и Красной книге.

Однажды утром к Новожилову приехал егерь и угрюмо доложил: в лесополосе грохнули кабана, осталась лужа крови, в ней — желтая ружейная гильза. Рядом отпечатались следы «Нивы». Есть и свидетель, видевший тройку неизвестных и запомнивший номер машины.

Новожилову и то сделалось не по себе, едва следователь сообщил фамилии «неизвестных»: сынок главного лесничего в компании с зубным врачом и директором магазина. У всех были путевки на отстрел голубей. Как ухитрилась троица перепутать голубей с кабаном — тайна, не раскрытая поныне.

Возможно, раскрыть ее и намеревался папаша главный лесничий, пожаловавший в разгар расследования к Новожилову домой. А может, как человек в высшей степени деловой он хотел внести родительский вклад в воспитание сынка, но попытаться отдать этот «вклад» в руки Новожилова. Черт дернул парламентера направиться к директору не тотчас, а свернуть в кухонную пристройку: уж очень хотелось пить.

В пустой полутемной каморке действительно стояли ведра с водой, но не они заинтересовали парламентера. Рядом на стуле… Рядом лежала Красная книга! Роскошная, новенькая. Не издание — чудо полиграфии. О такой он давно мечтал. Даже видел ее во сне после того, как целый вечер, который прожег у приятеля — зубного врача, она глазела из книжного шкафа, приставленная к стеклу. Сколько ни наседал гость, прося раздобыть такую же для него, зубной врач бубнил: «Можно попробовать, но только когда сделаю ей коронки». Ей — то есть пышнотелой и белокурой книготорговой администраторше. Второму гостю тоже приспичило заиметь полиграфическую новинку, и он спросил, не подтает ли сердце бесподобной от сливочного топленого масла, несколько килограммов которого он может устроить. С появлением серьезного соперника слабые шансы лесничего враз улетучились, а желание приобретателя удвоилось.

И теперь, увидев книгу, он просто потерял соображение. Рука сама собой, как-то неуправляемо и безотчетно, как-то слегка дрожа, потянулась к бордовому переплету. Затолкала полиграфическое чудо под рубашку и прижала к родной груди. Не дыша, парламентер подался назад к своей машине — здесь собирался схоронить книженцию, а затем вернуться на дипломатические переговоры.

И вдруг откуда ни возьмись — знакомая! Кормилица зверей Катя. В сатиновом халате, подпоясанная цветастым пояском. Она было начала настоящие тары-бары, но лесничий с отчаянием махнул рукой и едва вырвался, как подоспел Новожилов. Но гость не растерялся и понес, что на язык подвернулось…

Новожилов слушал с интересом, даже с удовольствием. Но, соскучившись, взял да и щелкнул нахального пустомелю по рубашке в том месте, где угадывался книжный переплет. Парламентер ойкнул. Разразился умопомрачительный скандал. Теплая Красная книга была извлечена, и объяснить все это оказалось так же трудно, как уравнять голубя с кабаном. Но лесничий упирался, толкуя, что собственные вещи волен носить где угодно, когда угодно и прижимать их к сердцу сколько угодно. Он не сдавался, пока не вызвали очевидца.

Собственной персоной Петрухин спустился во двор. И, волнуясь, повторил то, что считанными минутами раньше выпалил директору.

Да, примостился в глухом местечке, будто в читалке. Изучал животный мир по книге, даденной Василием Прохоровичем. В аккурат добрался до жужелицы, как услыхал шум машины. Глянул за занавеску — бердюгинец топает на кухню. Петрухин лыжи-то и навострил. На кой ему неприятная встреча? Расспросы, вынюхивания. Он книгу-то положил, а сам — через потайную дверь. За ней и припал к щелке. Ничего не поделаешь, охотничья привычка. Дальше Василий Прохорович знает.

После очной ставки парламентер был с позором изгнан, сколько ни раскаивался, ни сваливал на черта, ни лил слез. Однако слезы его жены, которая подкараулила Новожилова вечером, подействовали сильнее. Скрепя сердце директор дал слово никому не рассказывать о библиографической страстишке папаши-лесничего.

Огласку же история получила благодаря Кате.

Малый-де чин чинарем пришел с покаянием, а Новожилов вампиром пил лесничью кровь, пока не отпал. «Порешить обещался», — выкатив глаза, шептала Катя. С горя малый-де и позаимствовал книгу. Красную, заклинательную. А краснокнижник учуял, бесом сорвался и настиг. Слово «краснокнижник» Катя произносила, опасливо озираясь, и звучало оно в ее пожилых устах как нечистая сила.

С Катиной легкой руки и началось обеление парламентера, да не простое, а до совершенной невинности и чистоты. Кабан же, которого грохнули, коллективной фантазией бердюгинцев и вовсе был сведен на нет и объявлен таинственным. От него не оставили не то что лужи крови, но и мокрой точечки. «А ружейная гильза?» — упорствовал хмурый егерь. И бердюгинцы советовали ему креститься, когда мерещится.

Так был забит главный клин в размолвку бердюгинцев с новожиловцами, в кои, помимо людей, зачислялись отныне дикие звери и птицы.

9

Перед ними лежала земля лицом вниз в самую буйную пору цветения. Глянцевито-сыро темнели пласты, нагроможденные плугом; кое-где вкривь и вкось торчали недозревшие султаны конского щавеля. И это все, что осталось от июньского луга. Не было только крови. Но директору виделась и она — под смачными пластами. Он знал: под ними изувеченные тушки новорожденных зайчат и крошечных птенцов, передавленные скорлупки яиц. То, что могло летать и бегать, спаслось, а беспомощное, несмышленое погибло. Целое поколение пропало зря!

Петрухин озадаченно глядит на обочину, где уцелел осот с чернобыльником и полынью, и, свистнув, качает головой:

— Скот здесь больше не попасешь. А трава стояла по пояс. Может, сеять что собрались?

— Сеять в июне?.. — с усмешкой откликается Новожилов.

И чувство безнадежности делается щемящим: сколько ни старайся, за какой-нибудь час по приказу последнего олуха твои многомесячные труды пойдут прахом.

— А что? — донимает Петрухин. — Наша бабушка хранит про запас освященные семена. На всякий случай. До Еремеева дня, говорит. До двенадцатого июня.

— С керенками в магазин твоя бабушка не ходит?! — зло спрашивает Новожилов, поддев ближний пласт ногой. Скругленный жирный пласт податливо мягок. По нему опрометью бежит угольно-черный жук. — Не понимаешь, что ли, распахали для галочки. Чтобы отчитаться — освоили залежь!

И прошлой весной изуродовали такой же участок. Новожилов ограничился тогда внушением Хаустину — главному агроному колхоза: парень молодой, только-только начал хозяйничать. Хаустин чистосердечно признался: не держал в голове каких-то зверюшек, вот если бы его предупредили…

— До пятнадцатого апреля! — перебил Новожилов.

— Что до пятнадцатого?..

— Пашите, боронуйте, хоть на голове ходите!

Только этого Хаустину не хватало. Каждый будет указывать сроки полевых работ. Он почему-то не лезет в чужую епархию, а в сельском хозяйстве кругом специалисты: что ни едок, то рассуждает.

— До середины апреля еще не начинается гнездование, — объясняет Новожилов со спокойствием человека, повидавшего на своем веку и более самолюбивых новичков. И просит не рваться, а записать два числа: — Либо после пятнадцатого июля, когда все, что держится в траве, бегает, прыгает и летает, само уходит. А иначе урон природе, и ваше трудовое рвение — сплошное злодеяние против диких зверей и птиц.

Хаустин насмешливо поднимает глаза: не шутит ли товарищ директор? Так уж и злодеяние?

— Сами должны соображать, — говорит Хаустин. — Слышишь, трактор, беги!

— Гнезда-то остаются! — взрывается Новожилов. Неужели он глупее спорщика — требует напрасного? — Либо кладки погибают, либо птенцы беспомощные. И все остальное, что лежит и не научилось ходить: зайчата, косулята!

Главный агроном удрученно смолкает. Не слова убеждают его, а напор Новожилова. Ничего себе дед, прямо-таки волчья хватка. Рядом с ним, пугающе необузданным, Хаустин представляется себе комнатным существом: каким-нибудь пуделем, расчесанным, шелковистым, повяжи голубой бант — сходство полное. Досада на самого себя заставляет его непокорно крутануть шеей, расстегнуть на горле тугой воротник. Так и быть, если случился грех, надо исправлять. Главный агроном даст зерновые отходы для подкормки зверюшек.

Новожилов смягчается. Он не каратель, спрашивает по закону. Охотничье хозяйство большое. Ни мало ни много восемьдесят тысяч гектаров! На каждом поле или лугу предупредительную табличку не поставишь. Окаянная должность отучила миндальничать. Это в романах и фильмах изображают защитников природы недотепами. Кто еще в горячке, без ружья идет на браконьеров? Охрана природы — дело жестокое. Для железных людей.

Директор и главный агроном выходят из сыроватого помещения. Теплый воздух, цветущие вишни — можно ли не расщедриться сильнее?! И главный агроном обещает еще и свежего сена.

К осени он забыл о посуле. И Новожилов снова нагрянул к нему.

— Парень ты в общем-то неплохой, но память у тебя короткая. Или думаешь, у других никудышная… Так или нет, но зерноотходы отвесь. Они нужны не мне, а фазанам, которые по твоей воле раз уже пострадали. Нельзя же наказывать невинных животных снова.

Хаустин схватился за голову: черт возьми, запамятовал! Побежал на склад, помог тащить груз в машину. Дал еще и мешок подсолнечных семечек для белок и зимующих птиц.

С тех пор Новожилов с ним не сталкивался. А теперь начинай сначала. Опять учи уму-разуму!

10

Распаханная земля на глазах обветривалась, кое-где обсохла и побелела.

На пути к мотоциклу Новожилов вдруг останавливается. Глядя на него, прислушивается и Петрухин.

— Птенцы удода, — с удовлетворением определяет Новожилов. — Вывелись, черти. Жрать просят.

И новость приободряет его. Ненадолго, однако. До неблизких бахчей он клянет главного агронома. Заодно и лесников, которые тоже обещали не вырубать дуплистые деревья, а вон сколько повалили! Пустили белок по миру.

Возле бахчевников Петрухин тормозит сам. Да и они не прочь потолковать: наслышаны про строгости Новожилова. Егерь наведывался к ним, предупреждал, но толком не сказал ничего, а они, люди приезжие, — на птичьих правах. Им бы вырастить урожай, арбуз в арбуз, — и с прибытком восвояси. Лентяям-завистникам кажется, будто денежки у них легкие…

Однако Новожилов не настроен обсуждать заботы шабашников. Он видит, как из легковой машины, стоящей возле палатки, выпрыгивает кошка и, потягиваясь, направляется к скатерти, разостланной на траве.

— Ребята, — говорит Новожилов, — предупреждаю: зверей не стрелять, капканов не ставить. А кошечек и собак не выпускать.

Но у бахчевиков имеются и свои соображения насчет стрельбы. На то и Мореный, чтобы защищать права бригады: поднаторел на сезонном старшинстве.

— Когда поспеют арбузы, — степенно и с расстановкой говорит Мореный, — будем стрелять всякого, кто покажется на бахче. Заяц, олень, человек — нам все равно.

Крепко стоит Мореный. Красная рубаха расстегнута. Блестит мускулистое тело. И взгляд как у рыси. Того и гляди, вцепится в загривок. Однако не на того напал. Новожилов видел и похлестче субъектов.

— Год назад, — говорит Новожилов, — наши егеря ночью охраняли угодья. И вышли на след машины. А дальше — как в песне: «Завидя нас, враги бежали! Бежали кто куда пришлось!» Знаете, что такое оказать сопротивление егерю? Так вот, весь заряд картечи пришелся в машину. Водитель спрятал ее в гараже, а потом ремонтировал… Государственный зайчик обошелся ему ровно в шестьсот рублей. Три дня назад видел незваных гостей в обществе охотников. Картина невеселая. Из общества исключены, карабин конфискован, машина тоже. Так что нарушите — не обижайтесь!

— Как же, как же… Слыхали… — И, показывая на скатерть с закуской, Мореный спрашивает: — Может, присоединитесь?

— Не пью.

И Мореный понимает, что разговора не получится. А если знакомство нельзя размочить, то желательно хоть узнать, велики ли деньжата, из-за которых Новожилову одна маета и страданья.

Вздох разочарования следует после ответа. Сто семьдесят! Плюс премиальные. Не ослышались ли?! Сунься-ка с такой зарплатой в кооператив! Или купи на нее арабскую спальню! Кралю задушевную и то не расфрантишь. Но спустя минуту бригада опять притихает.

— Ну а я, — гордо возвещает Мореный, — пришел сюда пешком, а уеду на собственной «Волге»!

Новожилов глядит на него, вспоминая что-то свое, и тихо признается:

— Злости у меня против браконьеров всех мастей — как у старой кобры в ядовитых мешочках.

Дружный хохот берет шабашников. Растерянно улыбается и Мореный. Разбери их: чего гогочут? Но и он заражается общим весельем, тоже начинает бить ладонями по бокам, приседая, трясти черно-седыми кудрями.

11

И опять срубленные вербы возле одиночных деревьев. И снова мысли одолевают Новожилова: «Вот и птицы… Одни делают гнезда в дуплах, другие — в открытой степи… А есть такие, что в самых неожиданных местах. Вчера егеря стали выводить трактор после ремонта, и на тебе — на двигателе гнездо трясогузки!

Обычная история. Трясогузка часто держится возле человека. Но все равно Новожилову занятно поведать, как перенесли гнездо в затененный ящик, установили на уровень двигателя. Хотя известно, бывают и поудивительнее находки: гнезда в уличных репродукторах, на осветительных столбах, в открытых светофорах. Но одно дело где-то читать об этом и совсем другое — самому увидеть и в который раз удивиться неприхотливости животных.

Однажды он стал свидетелем и вовсе небывалого случая.

Лет десять назад в начале октября Новожилов летел из Москвы в Минеральные Воды поздним рейсом. Глядел в темноту и думал, что тоже уподобился птицам, для которых осень — период великих миграций. Только Новожилов перемещался без малейших усилий, положившись на мастерство пилотов, а незащищенные птицы ежеминутно подвергались опасностям.

Перед посадкой бортпроводница предупредила: «Багаж получите сразу же, на краю летного поля».

Южная мягкая теплынь обволокла Новожилова, когда он спускался по трапу и вместе с другими ждал, когда штурман откроет люк. Из гостиницы, примыкающей к летному полю, слышалась музыка, и звуки ее, казалось, медленно насыщают темноту. Над крышей курилось неоновое свечение рекламы.

То, что произошло потом, заставило Новожилова с сожалением подумать об упакованном фотоаппарате и машинально посмотреть в сторону прожектора, бьющего от гостиницы.

Едва штурман поднял крышку, из люка будто по команде даже не вылетела, а выстрелила стая городских ласточек и, шумно трепеща крыльями, подалась к земле, приветствуя ее криками, потом взмыла вверх, мелькнула в луче прожектора и пропала.

Изумленные владельцы чемоданов долго не могли прийти в себя, наделяя ласточек сверхъестественным разумом. «Грамотные! Техникой пользуются…» Вспомнили и неопознанные летающие объекты, и снежного человека, и даже лохнесское чудище. Усмотрели сознание и в деревьях. О том же, что не здравый смысл загнал птиц в самолет южного направления, а случай — вероятнее всего, стая укрылась для ночевки, — пассажиры и слушать не хотели. Чуть не растерзали Новожилова, утверждая, что из-за таких умников, как он, в загоне экстрасенсы.

Как бы то ни было, а случай с ласточками стал еще одним подтверждением мысли директора: смерти боятся животные, а не научно-технического прогресса!

Как под арку, въехали в лес и покатили между деревьями, смыкающими кроны над узкой дорогой. На ней уже видны вечерние тени. Однако до темноты далеко. Еще горят яркие крылатки кленов. Но возле стволов — чуть призрачная дымка. И легкая сероватая марь стоит над кучами собранного хвороста. От нее-то так задумчиво в лесу. И словно в лад этой задумчивости ведет свою песню черный дрозд. Заливисто щелкает, как серебро рассыпает. О чем он поет в этот час, когда звери тянутся из укрытий?..

А запах остывающей земли поднимается и поднимается, и, одолевая его, дышат травы, деревья, вода.

Первый лось попадается на поляне. Неподалеку пасется лошадь лесника. Заметив людей, сохатый немного медлит, потом направляется в заросли, здесь останавливается. Лошадь словно бы вздыхает с облегчением, когда он скрывается совсем: здоровый, с рогами, лягнуть не успеешь, как ковырнет под ребро. Теперь она может спокойно щипать траву.

Вспугнутая, перелетает высоко над головой овсянка. Тишина. И опять струится ее звонкая щебечущая трель. Точно ручей журчит по камням.

— Скажут же горе-биологи, — усмехается Новожилов, — будто птица поет оттого, что дает сигналы: территория занята. От избытка сил поет! От радости жизни!

Время от времени по обе стороны дороги видны опрометью удирающие русаки — сверкают их пятки и уши. Но больше всего гордится директор сидящими зайцами. Эти вскакивают в последний миг, когда мотоцикл рядом.

— Охамели, — говорит Новожилов почти счастливо: ведь если трусливый косой ничего не боится, значит, в заказнике порядок.

Лишь фазаны не торопятся на вечерний дозор директора. Но вот недалеко от тернов попадается первый петух. Мелькнул, как тень, и нет. Чуть погодя — другой, третий… Так быстро, что разные цвета оперения сливаются в один — червонно-золотой.

Обратно возвращаются засветло. Восковой туман висит над полем ржи, мимо которого они проезжают.

Все истонченнее, все невесомее дали. На ясном небе чисто и тонко смотрится месяц. Точно подтаявшие, почти прозрачны его края. И светозарными кажутся долгие стволы одиноких пирамидальных тополей.

12

Нет, Новожилов совсем не ратовал за отказ от пользования землей, за отторжение отдельных участков, их неприкосновенность. Наоборот, охрана диких животных призвана обогатить угодья — пастбища ли, леса ли, поля. Кому они нужны без дичи?!

Разве не чудо, когда из пропыленных камышей посредине поля — а клочок земли под ними с блюдце — выскакивает фазан, туловище пурпурно-каштановое, зелено-синяя голова с красными, будто сафьяновыми, пятнами вокруг глаз, мантия в полулунных белых отметинах, а хвост — багряно-оранжевый! Стремглав мелькнет и скроется в обыкновенных зарослях терна. Есть фазаны золотые, есть алмазные и серебряные, а в Сухом Ерике обитают пестрые — колхидские. Прародителей колхидских фазанов увидели, по преданию, аргонавты. В долине реки Фазис — теперь Рион — и назвали фазанами.

Зеленые клочки, которые называют уголками биологической защиты животных, сотворили это чудо. А что земля рядом окультуренная — даже лучше! У такой больше корма. Где еще столоваться диким животным в глухую осеннюю пору?! Из века в век народ сеял с расчетом на живое. Бросая в пашню зерно, крестьянин приговаривал:

Народи, господи, на птиц небесных,

на всю нищу братию

и на всех православных.

Глядя, как ловко гуляет по карте здоровенная новожиловская рука, Москалев понимает, что столкнулся с нешуточной силой. И прекрасно! Будет, по крайней мере, толк, а не болтовня о травке-муравке.

— От нас требуют использования земли, — говорит Москалев. — Пригодна она для пашни, не пригодна — никто не разбирает. Ослиная глупость, кретинизм! Тем не менее… Был здесь главный землеустроитель Беклемишев, смотрел. Только-только разлилась река, росли такие камыши, что нельзя было зайти. Все равно: «Числить в пашне». — «Но тут никто никогда не пахал!» — «Осушите!»

Новожилов смотрит за окно, где с пронзительным криком стрелами проносятся стрижи, потом на белую рубашку секретаря, минуту молчит и все-таки спрашивает:

— А вы не хотите отвлечься? Приехать в наше хозяйство на пару-тройку часов? Поездите по степи, побродите по лесу… Покажу вам массу дичи. Но еще увидите поля. Распаханные, между прочим. И растут на них одни сорняки. Амброзия там огромного роста. Вымахивает такая из года в год. Так не лучше ли приложить руки на полях? Оставьте маленькие клочки в покое! На них толком все равно ничего не вырастет, хоть сметаной удобряй.

— Амброзия?..

Слово, известное каждому агроному, Москалев не мог связать с чем-то реальным, тем более с землей, сельским хозяйством. Из книг он знал: амброзия — пища богов, а по Новожилову выходило что-то неудобоваримое, зловредное и живучее.

— Да, амброзия! И сорняки вместо кукурузы и подсолнухов. А как семена созреют, их запахивают, чтобы вылезли на следующий год и опять вымахали с километр. Запахивают-то еще полбеды. Жечь принялись. И когда? Весной! В самое гнездование. Спалили рядом с полем наш микрозаповедник. Цапли, фазаны, утки, камышовки, лысухи все погорело. По воле одного дурака, которого сто раз предупреждали, чтоб не жег.

Об этом случае секретарь знал. Но слушать лишний раз о безобразиях в районе было неприятно.

На пожарище секретарь выезжал с председателем колхоза. Уже было тихо, но по деревьям, которые столбами чернели на межах, он мог представить, что здесь творилось.

…Огонь рвался к небу, неистовствовал, гудел. Как порох, загорался иссушенный прошлогодний тростник, мгновенно испепелялся, перекидывая жар по ветру, пока заросли не обратились в яростный гигантский костер. Кроме гари, ничего не осталось, лишь дикие утки кружили над пепелищем. Конечно, бригадир колхоза не думал о птицах, когда подходил к камышам с факелом. Он выполнял задание своего председателя — привести в порядок земли, выведенные из севооборота. Огнем ли, плугом ли — председатель не уточнил. И бригадир решил: огнем интереснее и быстрее. Когда же разъяренный Новожилов приехал к нему, бригадир удивился. В колхозе, где он работает, привыкли жечь: стерню, чтоб уничтожить вредителей, солому, чтоб не возиться с ней… А что огонь кого-то там уничтожает да еще вредит почве, а солома — корм для скота и зимой приходится ее закупать у более рачительных хозяев — зачем ему думать за начальство?!

На обратном пути Москалев больше и больше склонялся к мысли, что слишком много развелось этих самых исполнителей. Как панщину отбывают. И тоска по обыкновенному добросовестному работяге мешала расслабиться.

— Придется штрафовать! — бросает секретарь.

Однако такое наказание не устраивает Новожилова.

— Его, сукина сына, судить надо! За землю, что под сорняками. На трехстах гектарах пахотной земли ничего, кроме колючек, не растет! Из года в год. Думал бы лучше о них. А в камышах как была вода, так и осталась. Лягушки квакают, а на пшеничных полях лягушек не бывает.

Телефонный звонок, длинный, настойчивый, вмиг расстраивает лад, который было объединил собеседников. Холод Земли Франца-Иосифа снова подбирается к Новожилову. Ничего не поделаешь. Надо терпеть. Ведь от встречи с Москалевым так много зависит. Без поддержки властей какая охрана природы! И едва Москалев освобождается, директор спешит договорить:

— Пожалуйста! Наводи порядок. Но не шкодь! Не с огнем в руках. Опахивай, коси, борись с сорняками. Главное, камыш поднимается снова, опять вымахает под небо, а сотни ондатр как не бывало. Рядом поле. Отличная земля. Забита сорняками. Дальше три поля, снова дурнишник — карантинный сорняк. Наводи там порядок! Чего ты полез сюда, на несчастный пятачок?..

— Придется наказывать!

Но разве штрафами дело исправишь? Хуже другое — дикие звери и птицы не учитываются в сельском хозяйстве.

Москалев поднимается: время встречи исчерпано. Интересный человек Новожилов, с удовольствием потолковал бы с ним еще, однако сев на полях. Впрочем, если Новожилов не против, разговор можно продолжить в машине.

И, шагая с Москалевым по коридору, спускаясь по лестницам, Новожилов твердит свое:

— Не думайте, что успех дела зависит лишь от зон покоя, микрозаповедников, заказников. Сами по себе они ничего не решают. Один заказник в охотничьем хозяйстве — все равно что патрон без пули, пороха, капсюля, без ружья и стрелка. Что таким патроном можно добыть? Ничего! Точно так же и другие принадлежности для охоты ничего не стоят без заряженного патрона. Нужно все вместе, и тогда будет трофей. Комплекс мероприятий — это и есть наш метод. Он прост, доступен каждому хозяйству, каждому человеку.

Часть II. ПЫЛЬНАЯ БУРЯ

13

Ручная ворона Карпо снялась с насеста и, перелетев двор, опустилась на крышу остановившейся машины. Едва из нее вылез человек, Карпо оказалась на его плече и яростно закаркала. От неожиданности человек пригнулся, отвернул лицо, замахал руками. В ту же минуту Карпо узрела между зеленью Новожилова и полетела к нему, каркая еще требовательней. Пришелец с облегчением выпрямился, и Новожилов сразу узнал Мореного. Теперь он был не в красной рубахе, а в пестрой, застегнутой, несмотря на жару, по горло.

— У нас казаки ворон не боятся, — пошутил Новожилов, разрешая Карпо приземлиться себе на голову и подолбить металлическую дужку очков.

Смущенный предводитель бахчевников отряхивался, хотя ни пера, ни какого другого сувенира Карпо не оставила ему. Она вообще не удостоила бы его вниманием, если бы яркие кружочки на рубахе Мореного не приняла за ягоды шелковицы.

— Когда хочешь есть, не то перепутаешь, — сказал Новожилов, направляясь к столу, куда уже перелетела ворона. — Правильно, Карпо. Не до церемоний. Не поорешь, никто жрать не даст. Так и берем с тобой глоткой.

Поощренная воспитанница усилила крик, едва первая сухая корочка полетела в миску с водой. И не унималась, пока Новожилов не искрошил хлебную горбушку до конца. Потом приступил к кормлению, дивя выдержкой Мореного, который отроду не видал птицы скандальнее, нахрапистее и сварливее. Настоящая карга. А директор препровождал кусочек за кусочком:

— Она у нас молодая. Не научилась сама брать корм. Думает, я — ее мамка.

Чуть кормилец позволял себе промедление, Карпо снова опускалась до разнузданного крика. Пробовала даже ухватить клювом палец Новожилова.

— Протестует, — объяснил он, — против однообразной вегетарианской еды. — И сказал Карпо: — Мяса нет!

Мореный отступил в тень. Чтобы в полное удовольствие наблюдать за сценой, присел на приступку подвала. Рядом лежал завязанный мешок. Не долго думая, Мореный переложил его на стол. В мешке что-то шевельнулось.

— Змея, — сказал Новожилов, вытирая руки. — На жаре у нее может быть солнечный удар.

Мореный вскочил точно ужаленный.

— Неядовитая, — успокоил Новожилов равнодушно, сгоняя Карпо: насытившись, она примеривалась, какой бы блестящий предмет стянуть. — Сейчас покажу.

Мореный брезгливо отшатнулся.

— Водяной уж, — образумляюще сказал Новожилов.

Все равно Мореный не горел желанием увидеть его. Однако Новожилову так хотелось показать красавца, что он развязал бечевку и вытащил ужа. Карпо точно ветром сдуло.

— Нервы слабые, — простил ее Новожилов.

Длинный, тускло-серый, в шахматных пятнах, уж извивался в руках Новожилова. Мореный смотрел с отвращением. Не гадюка ли, скользкая тварь? Больно серая голова.

— Сейчас окатим водой, будет красивей, — заботливо пообещал Новожилов.

— А если укусит? — раздался тоненький голосок.

Новожилов оглянулся. На верхней ступеньке террасы, оказывается, была зрительница — соседская девочка с цыпленком в руках.

— Умрешь! — ответил Новожилов. — Как царица Клеопатра.

Девочка совсем оробела.

— Хочешь, сфотографирую со змеей и пошлю карточку в «Юный натуралист»? Будут говорить: «Ах, какая смелая! Настоящая героиня!»

Жажда славы заставила девочку сойти на ступеньку вниз, потом еще на одну. А директор делался веселее и веселее. Из-за этой самой Клеопатры. Вернее, из-за картины «Смерть Клеопатры», которую написал художник Лисс. Новожилов хорошо запомнил фамилию: ведь она почти звериная.

Развеселила его, конечно, не бедняжка Клеопатра, прекрасная, в беспамятстве запрокинувшая голову, и не черная печальная служанка, подносящая кобру в корзинке, а реальная старуха смотрительница, неусыпно следившая, чтобы посетители держали дистанцию, чтобы не касались оградительной веревки, не толпились, не напирали… Она понукала и свирепствовала как могла. И вдруг налетевшая с бешеным жужжанием огромная жирная муха — порождение душного сонмища и бестолковости — нахально пересекла запретную зону и села на белую грудь царицы. Не довольствуясь этим, она принялась возить по ней, словно по заурядной стене.

Новожилов уверял, будто не на шутку испугался за судьбу шедевра. Это же международные осложнения! Заграничные владельцы картины обнаруживают на груди Клеопатры ранее не существовавшую родинку! А сколько исследователей наплодит она?! Станут восторгаться утонченным колористическим мастерством художника, толковать: сколь умело, сколь ненавязчиво-изысканно оттенена лилейная женская кожа.

И Новожилов бросился на муху. После чего был с позором выдворен шипящей смотрительницей. Она посчитала его человеком «под мухой», хотя он был трезв, как стеклышко, которое отсутствовало на картине.

Крик скворцов заставил всех поднять голову. Лишь Новожилов понял, отчего скворцы в страшной панике. И, сажая змею в мешок, перевел:

— Карпо примостилась на крышу их домика и стучит по ней клювом. А внутри птенцы. Вот родители и предупреждают: «Осторожно! Бандит возле вас!»

Возмущенная девочка живо спустилась вниз и предъявила своего цыпленка как еще одно доказательство преступной натуры Карпо: у бедняги вытек глаз. Вместе с другими инкубаторскими он сидел в клетке, было все хорошо, но вот прилетела Карпо, стала совать клюв в решетку — и пожалуйста: четверо убитых, двое раненых!

Новожилов почесал затылок… Однако ничего не поделаешь. Придется лишать Карпо свободы и платить штраф: по рублю за цыпленка. Услыхав о деньгах, девочка сразу же увеличила число убитых.

Теперь настала очередь Мореного требовать правосудия. На бахче появились посторонние — грачи. Выклевывают всходы. Можно ли стрелять воров? И Мореный достал охотничий билет. Медленно, со значением, точно и не билет вовсе, а удостоверение своей человеческой полноценности. Билет был аккуратно вправлен в тисненый кожаный переплет, внушительный и богатый, подобранный с любовью, как всякая вещь, смысл которой — свидетельствовать об избранности владельца.

Ну что ж… Настоящему охотнику директор готов помочь. И, возвратив билет, вынес из кладовки несколько маленьких пачек.

Рассолодевший под зенитным солнцем, Мореный не торопится спрятать выданный порох. Куда спешить? Стыдно признаться: бригада устроилась возле леса, а кроме бахчи, Мореный ничего и не видел. И это он — охотник. Спроси сейчас, что за рябые птицы роются возле сарая, не ответит. Да что заморские птицы! Огарь вон ходит, но много ли известно Мореному про жизнь этой красивой рыжей утки?! Вот про вкус утиного мяса может сказать. И как лучше приготовить, сообразит. Где подкараулить, знает. А что у животных натура — Мореный и думать не утруждался. Ну, не смех ли: у змеи солнечный удар?!

И, кивнув на мешок, спрашивает:

— Зачем ее туда?

— Уйдут посторонние, выпущу подальше. Надо, чтобы на базе жили шахматные ужи. А то орлы есть, косули тоже, уток до черта, а змей мало.

«Посторонних» шабашник отнес на счет девочки, разглядывавшей рябых птиц. Головки светлые, оперение сизое из-за частых белых и черных крапин, которые при движении будто перетекают одна в другую. Белые особенно походят на капли.

— То цесарки, — нехотя говорит Новожилов. — Мелеагриды, нумидийские птицы.

Узнай Мореный, какая легенда связана с цесарками, он возгордился бы меткостью своего глаза. Однако у директора не лежит душа рассказывать разную брехню. Будто бы жил такой грек Мелеагр, сын Энея, вроде у грека были сестры, и когда он умер, то сестры никак не могли утешиться. Будто их превратили в птиц, оперение которых кажется усыпанным каплями слез.

Но, видно, Новожилову не суждено сегодня обойтись без истории.

К цесаркам подходит красавец петух и тоже с забавным усердием начинает рыться в песке. Глядя на него, Мореный смеется и вспоминает басню о жемчужном зерне и навозной куче.

— Гогочи, гогочи… — обижается Новожилов за петуха, заподозренного в суетной человеческой страстишке. — Просто никто лучше не оживляет жемчуг, чем птица в своем желудке.

Мореный, который не хотел обидеть ни Новожилова, ни петуха, пробует откашляться, делая вид, что першит в горле. Однако Новожилова не проведешь, и не даст он спуска тем, кто плохо думает о животных.

— Такому вот красавцу давали склевать потухшую жемчужину, потому что человеческая алчность неистребима. На том мир стоял и стоит сейчас. В древности считалось: чем ярче оперение, тем радужнее будет оживленная жемчужина. И он склевывал, глупый… А через некоторое время птицу забивали и вынимали проклятую драгоценность. Но бывало, что петух оказывался расторопнее, вот и соображайте, кто копался в навозной куче!

— А огарь? — выпытывает Мореный, коль уж директор разговорился.

И про огаря Новожилову известны подлинные факты. Сам наблюдал. Их, может, какой заядлый специалист знает — больше никто. Директор оживляется. И говорит, что огарям все равно, кого воспитывать — собственных детей или чужих, лишь бы своего вида. Чем больше, тем лучше.

— Выплыла, например, одна семья на прогулку, а навстречу — другая. С недельными птенцами. Тихо-мирно они могут и не разойтись. Каждая мать норовит захватить чужих огарят и присоединить к своему семейству. И часто такие прогулочки заканчиваются потасовками.

Что-то виноватое появляется в лице Мореного. Как бы оправдываясь, он говорит:

— Небось про кукушку не рассказываете…

Новожилов сам обрадовался бы, если бы кто-то открыл ему тайну кукушки. Записался бы в почитатели того человека, кто объяснит, как молодые кукушки, вскормленные приемными родителями, перелетают в тропические страны и находят там своих настоящих родителей, которых никогда не видели.

Однако пора и честь знать. Дружок подает сигнал из машины. Мореный лениво идет к воротам. Секунда-другая, спрашивает:

— Может, подвезти куда?

Нет, к Хаустину, главному агроному, Новожилов поедет на полевой машине «Охрана природы». И не один. Спасибо Карпо, навела на дельную мысль. Новожилов прихватит надежного помощника — Филимона.

14

Горячая пыль поднималась над белой, как мел, дорогой. Начала выгорать и степь. Но еще нетронуто-голубой сиял цикорий. В полдень и он поблекнет, готовя себя к утру, к новому чистому цветению. Заслоняя листву, уже дымом стоял в лесополосах серовато-розовый пух скумпий. И поспевающие хлеба дышали солнцем, самим цветом напоминая испеченный каравай. Жарко-рыжим казался воздух над ними.

Время от времени директор посматривал на верного помощника, который тихо сидел в затемнении. Это был Филимон — ручной филин-пугач, приспособленный для необычной охоты — на ворон.

Неподвижный пристальный взгляд Филимона уже сейчас сверкал лютой ненавистью к серым вертихвосткам: «Чтобы филин позволил себе такой подлый образ жизни, какой ведет ворона?! Вечная разорительница чужих гнезд, хитрая воровка, тянущая без разбора все, завсегдатайка свалок! Чтобы филин был так вероломен при добывании еды, хватая беззащитных птенцов и детенышей! Да он даже вооруженному ежу дает возможность защититься. Правильно делает Новожилов, уничтожая это отродье. Дай волю, и оно пожрет все живое.

Или дичь в хозяйстве, или ее истребители. И вообще, раз сообщество зверей и птиц управляется человеком, человек и решает, сколько должно быть хищников. Он и разберется, кто участвует в естественном отборе, как филин, а кто дерет глотку гнусным карканьем, постоянно скандалит и носится как оглашенный. На что филин — мощная птица, не зря же называется королем ночи, — а летает бесшумно, шороха не услышишь. Хотя тетеревятник ему не пара по орлиной силе, но Филимон готов пожать честную лапу ястреба и почтить всяческим уважением как своего единомышленника — вороньего истребителя.

Нынешней весной деревенская ласточка, пролетавшая над Малайзией, поведала Филимону о последней нахальной выходке ворон. Их гостеприимно пригласили в страну как крылатых санитаров, а они расплодились так, что стали выхватывать еду у людей изо рта. Ну, не живучая ли тварь? Конечно, хулиганкам объявили войну. Не то что редкому филину. Эх, Филимона бы в Малайзию! Вот где насладился бы зрелищем уничтоженных врагов. Нахохотался бы вдоволь».

Этими словами Филимон отозвался бы о воронах, умей он говорить. Нет в птичьем мире более заклятых врагов! И Новожилов подтвердил бы: правильное управление биологическим сообществом вовсе не означает охраны всех его видов и что полчища хитрых ворон — это бедствие для природы.

Правда, Новожилов мог раскрыть и кое-какие не очень достойные повадки филина. К лицу ли королю ночи, которого, говорят, побаиваются сами волки, унижаться до расправы над мертвым противником? Не раз егеря находили распотрошенные чучела ворон, подвешенные возле фазаньих кормушек.

Да и с зоркостью у филина случаются промашки. Как-то в сумерках один из огромных диких собратьев Филимона приземлился на плечи Новожилова. Принял за пенек! Новожилов, не слыхавший ни звука, обомлел. Сзади кто-то давил на плечи. Развернувшись во всю ширь, чтобы дать отпор браконьеру, он увидел обезумевшего филина — лишь сейчас птица установила ошибку и поспешила взлететь.

Филимон, нахохлясь, сидел в корзине, чувствуя скорое освобождение. Около одинокого дерева Новожилов наконец распутает ему ноги. Петрухин тем временем укроется в шалаше и начнет дергать Филимона за шнурок, чтобы он двигался, бил крыльями. Окрестные же вороны не заставят себя просить. Заметив привязанного тирана, они с криком слетятся, приглашая остальных товарок напасть всем миром. Но сначала они опустятся на одинокое дерево по соседству. Оттуда их и снимет дробью Новожилов. И Петрухин ему поможет. Потом освобожденный Филимон снова займет место в затемнении, в корзине.

Все это директор с егерем проделали и сейчас, уложив к ногам Филимона десяток поверженных врагов.

Теперь Филимон с удовольствием вернулся бы домой и выкупался бы в большом тазу, однако Новожилов попросил ехать куда-то в незнакомую сторону. Но что это? Впереди показалась машина. По единственной дороге она шла навстречу.

15

Звериное чутье, выручавшее Новожилова не раз, и сейчас подсказало: сию минуту нежелателен серьезный разговор с Москалевым. Однако не воспользоваться встречей глупо, особенно теперь, когда начинается жатва.

— Спрашивается, Кирилл Николаевич, можно пустить комбайн от центра поля к краю? — говорит Новожилов, не теряя времени на заверения о том, что будущие беды хозяйства его беспокоят больше, чем прошлые.

— В принципе можно, — отвечает Москалев, не сразу переключаясь и воспринимая вопрос как экзаменационный: каждый дурак знает, что прежде надо прокосить дорогу комбайну.

— Верно, надо иметь желание! А у нас? Гонят от края к центру… Дичь, что прячется в холодке, весь молодняк сбивается посреди поля и оказывается под ножами косилок. Зайчата, молодые косули, фазаны, перепелки… Или остается искалеченной, а потом все равно погибает.

— Разъясняйте людям, проводите беседы…

Похоже, Москалеву надоело нагнетание неприятностей, половину которых Новожилов мог предотвратить, используя свою, директорскую, власть.

— Разъяснял! Читал! Проводил! — отрезает Новожилов. — Без толку. Потому что за природу никто не спрашивает. Даже фильм в бригадах крутили, чтоб посмотрели, как заведено в ГДР, Чехословакии, Венгрии… Говорил про отпугивающие устройства. Не можете начинать с центра поля, прикрепите к комбайну железяки: они гремят, дичь их слышит и бежит с поля.

И опять настороженность повисает в воздухе. Опять Москалев ощущает ее, как твердое тело, словно стоит перед непробиваемой стеной. А рядом поле пшеницы, исходящее теплом, испепеляюще желтое. Что хотят доказать эти люди, не победившие слабостей в себе, намекая на недостатки вокруг? Почему не понимают, что новое рождается на стыке противоречий, а действительность — незавершенный процесс? Москалев любил повторять: жизнь — это созидание… Просчеты неизбежны… От ошибок никто не застрахован… Но сейчас он молчал. И Новожилов по-своему истолковывает его настроение.

— Между прочим, Кирилл Николаевич, охотничий сезон закрыт, — говорит Новожилов подчеркнуто вежливо.

— Ну и прекрасно… Меня это мало волнует: разве вам не известно — я не охотник?

— Как же, как же… Зато ваших гостей волнует. Вчера Бердюгин прислал гонца, чтобы егеря разбросали под кустами зайцев: нехорошо, мол, если гость райкома уедет без трофеев.

Конечно, секретарь знал, что существует подобное гостеприимство. В своем кругу смеха ради кто-нибудь нет-нет и расскажет о нравах охотничьих хозяйств. Но всегда это было где-то…

— Разве гость сам не может убить? — резко спрашивает Москалев.

— Зайца нужно выслеживать, гнаться за ним. А у гостя радикулит… Да и времени в обрез, его в городе самолет ждет. И вообще не охотник он…

— Зачем же не охотнику давать ружье?

— Ну как… Чтоб доставить удовольствие…

— Но ведь это же грубое нарушение! К тому же и человек околпачен: зайцы-то подставные.

Правильность, логичность рассуждений порой так отдаляла секретаря от людей, что ему просто кивали из вежливости. Однако Новожилов не преминул заметить:

— Гость обычно в такой кондиции, что ему все равно… Рад, если сам на ногах стоит.

— И часто у вас такая морока?..

Новожилов с великой радостью переадресовал бы Москалева к другому директору — Хлыстобуеву. Этот не только даст исчерпывающую информацию, но и дополнительно расскажет много чего интересного. У него есть охотничий домик, специальные вышки, даже костюмы — с теплорегуляторами.

— Да как сказать… На то и щука в море, чтобы карась не дремал!

16

Заслышав машину, гнедая лошадь, стреноженная недалеко от колхозной конторы, мотнулась, от ее головы облаком полетели слепни.

Хаустин отыскался в ремонтной мастерской. Он и не думал смущаться при виде Новожилова, даже как будто обрадовался.

— Перепахали, — согласился главный агроном, не мешкая, и в его светлых глазах появилась решительность полководца, сжегшего за собой мосты.

— Но вы же ничего там не посадили! — возмутился Новожилов.

— Не посадили, — опять согласился главный агроном, следя, как Новожилов достает из полевой сумки голубенькую брошюрку с гербом и начинает ее листать. В эту минуту звон и грохот представляются Хаустину особенно нестерпимыми. Он раздраженно кричит: — Тише там! — И машинально читает название брошюрки, наставленной ему в самые глаза: — «Закон… об охране… животного мира…»

Секунду-другую соображает и осатанело вперивает в Новожилова взгляд. Так во-о-от зачем пожаловал! Деньги содрать. Чертов фанатик! Лезет с пустяками, как будто не знает о колхозной беде. Хаустин глядел уже не полководцем, а зверем, загнанным злобными псинами.

— Больше сотни телок объелись люцерной и пали, а вы — про свое! Со вздутыми животами! — И отчаяние искажает лицо главного агронома.

Понимает ли Новожилов, что значит потерять годовалых телок, ремонтное стадо, предназначенное для замены негодных коров?! Их тоже закопали из-за негодяя пастуха. Хаустин и сейчас видит гору раздувшихся тел, сваленных в огромный ров. Хрипенье бульдозера до сих пор в ушах. Он готов четвертовать мерзавца пастуха, который спьяну упустил скот, и тот подался в люцерну. Убыток колоссальный. Разве сравнить с новожиловской чепухой: жалкие двадцать — тридцать гнезд!

Новожилов знал о случившемся. Догадывался: по головке не погладят за такое. Всыплют всем старым знакомым: и главному зоотехнику, и пастухам. Однако на месте Хаустина Новожилов не лез бы на рожон. И не сравнивал бы убытки. Если на то пошло, по милости колхоза охотники пострадали на две тысячи рублей. Кроме фазаньих гнезд, запаханы гнезда куропаток, уток, изрезано много зайчат. Новожилов понимает состояние главного агронома. Готов помочь: людьми, техникой. Даже нескольких егерей готов снарядить на покос. Но снисходительности не жди. Если Хаустин хочет знать, падеж телок и распашка микрозаповедника — преступления одного порядка. Да, преступления! Не по деньгам. По сути. Не для ласковых слов занимается Новожилов охраной природы. И не для того, чтобы его пробовали подмять любители запрещенных приемов. С больной головы на здоровую! Интересно: кто нашкодил — он или колхозники?! Кто не сдержал слово?.. Знает Новожилов, что думает главный агроном. «Не русский человек — директор. Не сельский!» Раз не дает спуска, сразу и не тот человек.

И под дребезжание пущенных станков, под зудящие звуки сверления и гром кувалд Новожилов режет:

— Настоящий хозяин поднимает на ноги всех, но сделает как положено. И телки у него не погибнут, и дичь уцелеет.

С ненавистью смотрит Хаустин, не желая смириться с тем, что колхозных телок Новожилов приравнивает к каким-то фазанам. Кому они нужны в наш век! Его горящее лицо обращено к распахнутым дверям — оттуда, провевая запахи керосина, солярки, машинного масла, сквозит воздух.

— Тем более могли подождать с распашкой до пятнадцатого июля, — гнет свое Новожилов. — Дичь подросла бы и спокойно ушла бы сама.

Точно протянутый плеткой, Хаустин открывает рот и не говорит, а орет, стараясь втемяшить в непробиваемую башку:

— Тогда уже начнется уборка! Комбайны, ток, элеватор!.. Между прочим, мы тоже люди, нам тоже надо отдыхать! До распашки ли в страду? А в начале лета трактора свободны, солярки много и делать особенно нечего.

— Оно и видно, что нечего…

А он, старый дурак, взывает к сознательности. Дождешься ее от лоботрясов. Хороша логика! И Новожилов понимает: больше не о чем толковать с молодым олухом, который и работать толком не начал, а уже говорит об отдыхе. Он резко заканчивает:

— В общем, так: виноваты — кайтесь, признавайтесь и платите штраф. Наше дело — протокол. А иск вам предъявит охотинспектор.

— Плевать на ваши бумажки! Земля-то колхозная, а звери — ничьи. Значит, их как бы и нет. И вся ваша охрана природы — просто смех, мистика… дичь! — В пылу Хаустин незаметно влез рукой в солидол. Теперь с неистовой отчужденностью оттирая его, снова кричит: — Дичь!

17

Жалобы ли бердюгинцев повлияли или иная причина, но охотничья инспекция выдала лицензии на отстрел лосей. И вынудила директора подчиниться — открыть доступ в заказник.

Приехали добытчики — заплечных дел мастера, с рюкзаками, в штормовках. За плечами торчали-поблескивали топорики. Острили, пока устраивались. И громко хохотали, показывая белые зубы с металлическими литками. Не работали — играли, звонко пуская топорики. Нарубить ли чего или костер развести, освежевать, выпотрошить, отсортировать — не было дела, которого бы они чурались. А Новожилов им руки не протянул. Вместо теплого приема — разгон. Глупость, мол, страшная — истреблять, не успев развести. И пяти лет не прошло, как лоси появились в области!

Добытчики разозлились: с них-то какой спрос? Люди посторонние. Не на прогулку присланы. Постреляй-ка лосей без снега! Без лаек! Однако не привыкшие унывать, они быстро вошли в форму, заправившись настойкой зверобоя напополам с перцовой. И, выполнив задание, подбодрили неприветливого директора: не унывай, вместо положенных пяти сохатых выследили двух. О том, что стрельбой вспугнули лосих и они навсегда бросили лес, добытчики не обмолвились. Не сказали и про оставленного подранка. На него, мертвого, наткнулся егерь через несколько недель.

Возмущался Новожилов страшно.

Лосихи покинули сухоерикский лес!

Не одну ли из беглянок сфотографировал он недавно на закате солнца? У маленького озерка. Она подошла бесшумно, и Новожилов увидел ее, когда лосиха нагнулась к воде. Щелчок затвора так испугал беднягу, что она кинулась напрямик, в тяжелом беге ломая ветки. Треск стоял такой, что не верилось: как минутами раньше она пришла сюда неслышно, словно мышка?

А Новожилов остался ждать следующего водохлеба.

Но никто не появился.

В зыбкой воде растаяло отражение солнца. Заухали филины. «Угу…» — звала первая птица. «Угу-угу…» — откликалась другая. И что-то таинственное чудилось в их голосах, родственное густеющим сумеркам, темноте.

А теперь обездолено озеро! Кому оно нужно без лесных обитателей?! Разве что горе-специалистам из охотничьей инспекции? Если их не одернуть, некого станет караулить на водопое. И Новожилов поехал в город. К ним, лицензионным магам.

Самые необидчивые из них говорили:

— Зачем вам лоси? Хозяйство специализированное… Зайчики, фазаны… Ну и думайте о них! А лоси? Лосихи? Баба с возу, кобыле легче.

Ну и советчики! Запах медикаментов проник не то что в стены — им разит от сотрудников. Будто набальзамированные. Окопались рядом с аптечным складом. Почти одни стариканы. Неспециалисты. Где им упомнить, что зайцам и фазанам нужна среда, которая их создала?!

— Кустарники, деревья, а в них насекомые, ящерицы, птицы и… лоси. Должна быть арена… Жизненная! А без лося ее не будет. — И Новожилов почти с ненавистью смотрел на чучела, черепа и рога, украшающие помещение.

Будто нарочно подобрали морды — одна свирепее другой. Ощерившаяся рысь, кабаны с кинжалоподобными клыками…

Разве что на пресноводной жемчужине, радужной, гладкой, отдыхал глаз. Она лежала рядом со своей раковиной за стеклом шкафа. Но едва Новожилов вспоминал, что жемчужина извлечена из орлана-белохвоста и обработана кислотой его желудочного сока, как начинал жалеть великолепную птицу, ставшую жертвой какого-то научного работника.

Кажется, вышвырнул бы за окно бутафорию и проветрил бы хорошенько. Ну, не смешно ли в солидной инстанции долбить то, что известно первоклашке? И все равно напрасно. Какой-нибудь старичок, выслушав, всматривался в него пристально и предлагал любое на выбор: психотропное или вегетативный регулятор — помягче, пожестче — пожалуйста, и пробовал участливо образумить:

— Да на кой лях зайцу лось?

Тихие глаза старичка предполагали отзывчивую душу и голову, восприимчивую лишь к мудреным медицинским названиям.

— Как вы рискнули пойти на должность охотоведа? — спросил Новожилов однажды такого инспектора.

— А я систематически смотрю передачу «В мире животных».

Новожилов почувствовал приступ хандры. Но инспекторские начальники были довольны ответом коллеги. Они кивали, что-то мычали, урчали. Чем больше занимались старички охотоведческими проблемами, тем сильнее уверялись, что и проблем никаких, — стреляй, да и все!

«В самом деле, — подумал Новожилов, — если на экране телевизора они способны отличить жирафа от крокодила, зачем с ними спорить? С таким же успехом они могут считать себя и медиками, коль вдыхают запахи аптечного склада, и писателями, коль знают алфавит, и политиками, потому что читают газеты. Разве счесть их, кто всюду найдет пристанище?! В охотоведении ли, в литературе или канализационном хозяйстве! Всегда одинаково серые, безнадежно средние, везде случайные, чужеядные».

Не аптечными запахами, казалось, дышал Новожилов в комнате инспекторов, а тропическими испарениями острова Суматры, где растет самый зловещий цветок в мире — раффлезия Арнольди. Метровый в диаметре, мясистый, сукровичный, с гнилостным запахом. У него нет ни листьев, ни стеблей. Превращенные в клеточные нити, они врастают в ствол и высасывают чужие соки.

И хандра стала отчаянней.

Однако приучить лицензионных магов советоваться со специалистами так и не удалось. Кто отдавал приказы и требовал неукоснительного исполнения, не привык к рассуждениям нижестоящих. Начались обиды, амбиции. Не много ли Новожилов себе позволяет? Кто он такой, в конце концов! Обыкновенный директоришка.

Если что и брало магов, то лишь аллергия на аптечные запахи. Время от времени кто-нибудь из них, хватаясь за сердце, начинал задыхаться, и тогда тихий старичок предлагал что-нибудь облегчающее. Однако самым радикальным считал переход на менее вредное производство.

18

Он долго стоял, наслаждаясь трогательным пением. В клетке был крупный бордово-вишневый щур. Иногда птица поднимала чудесные перья, и тогда под ними обнаруживался сероватый пух. Потом принимала обычный вид, какой и подобает заслуженному музыканту, и опять Новожилов слышал трогательный голосок. Рядом верещали щеглы, глухо рокотали горлицы, а в центре зала по-человечьи выкрикивала что-то майна. Безмолвствовали лишь соловьи. От них исходили сиротство и грусть. Особенно несчастным казался один — невзрачный, без хвоста. Его клетка помещалась в углу, и всякий, кто подходил к ней, пренебрежительно бросал:

— Чего это он… общипанный какой-то?

— Линяет, — в который раз сердито буркнул хозяин, насыпая питомцу корм.

Поклевав, соловей немного повременил, затем открыл клюв и неожиданно издал чистейшую трель, да так, что посетители остолбенели. Потом вторую, третью… И защелкал, засвистал, забил дробью… Пение других птиц как будто пропало. Даже их оперение померкло. Не тратя себя на бессмысленное соревнование, птицы умолкли и тоже, как люди, повернулись в сторону певца. Казалось, приглушился и шум воды в фонтанчике.

Дежурный восхищенно кивнул хозяину:

— Ну, бродяга!.. Корм отрабатывает.

Польщенный старичок скромно ответил:

— Фомка у меня молодец.

Лишь сорока попробовала возмутиться чересчур долгим концертом, однако на базарный треск никто не обратил внимания.

— А говорят, соловьи не поют в неволе, — растерянно сказал кто-то.

— Это скворцы… — авторитетно заметил другой. — Бестолковая птица, не то что мой попугай Крылатый Серафим.

Однако его тотчас опроверг длинный худой посетитель с колючими щеками:

— Да они не только поют, но даже и говорят. Мой скворушка выкрикивал: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского». Да что там! Целую фразу: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».

Возвращаясь электричкой в Сухой Ерик, Новожилов с грустью думал, что вот вытесняют любителей птиц городские собачники, кошатники… Хуже того! Появились орнитофобы — ненавистники птиц, особенно голубей, громящие их замечательный род, который веками служил людям.

Он не понимал, как можно жить, не видя в своем дворе диких уток, которые подсаживались к домашним курам подкормиться. Почти всю жизнь провел он в лесу, если не считать студенческой поры, — а было это каких-нибудь тридцать лет назад.

Когда Новожилов рассказывал горожанину о заячьей свадьбе, то нередко спрашивал, не думает ли слушатель, будто зайцы собираются на лужайке в кружок, хлопают в ладоши и кричат: «Горько!» И на всякий случай пояснял: «Заячья свадьба — это настоящий кросс. За одной зайчихой бегут и на ходу дерутся семь — десять кавалеров. То в клубок собираются, и тут шерсть летит клочьями, то вытягиваются цепочкой. Зайчиха благосклонна к самому быстроногому».

Случалось, после рассказа слушатель вздыхал и глубокомысленно интересовался: «А скажите, Василий Прохорович, вкусна ли зайчатинка?»

Новожилов делал вид, что подобный оборот его не смущает. Да и чего дергаться, успокаивал он себя, чего ждать от обывателя? И уезжал в Сухой Ерик с твердым решением больше не появляться в городе.

Но дела вынуждали, и через несколько месяцев знакомые слушали про дикую свинью Машку, подобранную в младенческом возрасте, про то, какое это доброжелательное и жаждущее общения существо. Но на самом интересном месте, едва заходила речь о Машкиных золотисто-мохнатых ушах или хвосте, которым она, как собака, приветствовала людей, история повторялась: «Василий Прохорович, говорят, их лучше колоть на зиму?..»

И опять Новожилов не кипятился. Он с жалостью смотрел на практичного собеседника и отвечал: «Я как примитивный первобытный человек, что-то вроде неандертальца, может, делаю что не так… Но колоть ее не собираюсь. Правда, у меня в мозгу четыре извилины… Да и то одна, кажется, усохла».

— Какая же?..

— Ведающая потребительством.

— Можно подумать, что вы живете святым духом! Тоже что-нибудь да потребляете. Таков закон жизни… биологии…

— Из биологии знаю только, что произошел от обезьяны!

Собеседник, желающий щегольнуть осведомленностью, заявлял:

— Так ведь доказано, теория Дарвина — пройденный этап. Обезьяна — бред. Да и с зарождением жизни на земле… Существует гипотеза, что она заброшена из внеземных цивилизаций.

— А я произошел от обезьяны! — настаивал Новожилов. — Но пусть будет по-вашему. Пусть вы заброшены!

Довольный слушатель дивился разумности Новожилова: дремуч-дремуч, а обходительности не лишен. И, заинтересованный, спрашивал: есть ли у Василия Прохоровича оригинальные соображения относительно будущего человечества? Или все как было, так и останется: человек человеку — волк. Вот тут Новожилов вставал на дыбы: если бы это было так, то люди жили бы припеваючи. Известно же, как ведут себя дерущиеся волки. Победитель никогда не перекусит шею побежденного, которую он подставляет в знак признания своего поражения. Кровь себе подобного ему не нужна. Хотел бы Новожилов посмотреть на двуногого победителя! Впрочем, у него своя версия зарождения человеческой кровожадности, но поведать о ней он желал понимающему человеку. И директор шел к своей старой учительнице Александре Михайловне, кому беседы с ним были необходимы, как рыбе подо льдом кислород.

19

«Разные исследователи, Александра Михайловна, указывали на то, что в местах обитания человекообразной тропической обезьяны валялись черепа гиен. Но что интересно — там же находили и берцовые кости антилоп. Прелюбопытное обстоятельство! А что, если берцовая кость, такая ровная, по виду смахивающая на молоток, служила орудием убийства?..

Мысль бредовая, ведь обезьяна травоядна, зачем ей гиена?! Если что-то ее и может интересовать, то лишь содержимое антилопьего желудка. Его проквашенная сила! Представьте, Александра Михайловна, засуха, есть нечего, гибнут копытные… Из них самое крупное — антилопа. В желудке ее — остатки растительной пищи; их не ест падальщица гиена. Но они годятся обезьяне. К ним она и спускается с бесплодного дерева.

У тела антилопы обезьяна сталкивается с гиеной. Кругом валяются обглоданные кости. Насытившись, обезьяна начинает ими играть и дразнить гиену. И вот однажды попадает гиене в висок. Эффект потрясающий. Только что огрызалась — и вдруг лежит бездыханная…

Обезьяна в восторге!

В следующий раз она уже специально целится в самое пробиваемое место. Итак, случайность закрепляется.

Метод убийства найден. Вот где грехопадение-то и свершилось!

Любопытство заставляет обезьяну проверить, что там у мертвой в голове. Она проникает через висок… И вкус ей узнать интересно. Что ж… Вполне съедобно. Так она начинает специализироваться на поедании мозгов. Сначала гиены, затем других… Ее собственный мозг развивается лучше, целенаправленней и в конце концов обнаруживает склонность к зарождению мышления».

20

Шум, поднятый Новожиловым в охотничьей инспекции, не оградил уцелевших лосей от новых нападок лесников. Не желали они видеть в своих соснах ни сохатых, ни пернатых, ни косых… Ничего не значит, что лосей мало. Сегодня — мало, завтра — много. Разведутся и съедят последнее. Интересно, по чьей вине, если не охотничьего хозяйства, землеустроитель Беклемишев списал больше трехсот гектаров пашни?! Их затянуло песком.

Средь бела дня исчезла земля. Сосенки неподалеку остались, выпас, разбитый копытами скота, уцелел, а земля сгинула точно по волшебству. Вместо нее — холм.

Особенно заволновались бердюгинцы после того, как прочли сообщение о засухе в Гане, а по телевизору увидели засыпанные поселения, бредущих изможденных людей, рядом с ними верблюдов, которых тоже сбивал с ног колючий ветер. Поясняя события, комментатор привел мнение специалистов: повинны в стихийном бедствии западные компании, из года в год уничтожавшие леса.

Переполошились бердюгинцы не на шутку. И приравняли к колонизаторам новожиловских зверей.

Тогда-то и подоспел Беклемишев — единомышленник и приятель Бердюгина со студенческой скамьи. И надоумил однокашника требовать возмещения убытков. Если колхоз платит за потраву леса скотиной, почему не может раскошелиться Новожилов? Выложит денежки, как миленький, и сразу умерит размах. А еще посоветовал: списать погибшую сосну на зайцев. Он сам, землеустроитель, даст справку: «Настоящим подтверждаю — насаждения злостно уничтожаются дикими зверями, и вина за последствия в виде засыпанных песком земель возлагается на охотничье хозяйство». И пусть Новожилов попробует отвертеться.

Бердюгин живо ухватился за идею. С бору по сосенке набрали комиссию. Измерили площадь под молодой двухгодичной сосенкой: где засохшей, где угнетенной, где обкусанной. Прикинули по действующей таксе. И ахнули. Триста шестьдесят девять тысяч восемьсот девяносто пять рублей! Да лесники же работают вхолостую.

И полетело канцелярское отправление: «О взыскании ущерба на сумму…» И было вручено Новожилову.

«В случае отказа, — читал он, — направлены… государственный арбитраж…» И, отшвырнув бумагу, сказал:

— Вот короста!

Но, поразмыслив, не стал шуметь, честя профанов. Арбитраж? Согласен! И все же чуть не сорвался, когда в коридоре землеустроительного заведения столкнулся с Беклемишевым.

Снисходительно-плутоватая физиономия, толстые губы и улыбочка загадочная: мол, знай наших, горишь на производстве, а я тебе не то чтобы свинью, но поросеночка подложил… Улыбочка и разбередила Новожилова.

— Покажи, — сказал он, — те самые триста гектаров, которые съели звери до последней сосенки!

Веселость мигом слетела с Беклемишева. Черт побери, не вовремя высунулся в коридор! Но, быстро придя в себя, Беклемишев заулыбался. Мысли его, было перемешавшиеся, опять обрели прежний, непогрешимо стандартный ход. Слова заструились тихо, успокаивающе.

Факт имел место. Списал землю за наступлением песков. Но разве можно на обычное дело так реагировать? Беклемишев сокрушенно вздохнул, вытер края губ платком, и вновь потекли-заструились слова.

Речь о событиях двадцатипятилетней давности, когда Новожилов не работал в Сухом Ерике, о событиях, спрогнозированных на будущее и могущих обратиться в реальность, поскольку барханные пески не дремлют.

— Если меня тут не было, то и дичи… раз-два, и обчелся! Как же она могла подчистую все съесть? — спросил Новожилов, отметив, что Беклемишев завилял, как ужака под вилами.

Землеустроитель опять вытер края губ и повторил: «Барханные пески не дремлют» — с таким видом, словно не ручается за поведение этих самых песков.

Однако Новожилов пропустил его слова мимо ушей.

— Ты и камыши занес в пашню. Колхозный бригадир их и зажги. И спалил наших зверей. Где это видано, чтобы озеро пахали?!

Оба посмотрели друг на друга, ясно понимая, что никогда не договорятся.

— Придется возбуждать уголовное дело за очковтирательство и клевету на диких животных.

Хитрый Беклемишев словно того и ждал. С признательностью поклонился, руку приложил к груди: «Спасибо скажу». Разве неизвестно, как землеустроитель рвется на пенсию? А благодаря Новожилову скорее выгонят, и он будет спокойно сидеть дома. Мемуарчики почитывать. В огороде копаться. И Беклемишев пошел себе, не обидевшись.

21

Кажется, все пересказал Новожилов о своей жизни. Но всякий раз при встрече с учительницей находилась новая тема. Если Александра Михайловна была в плохом настроении, Новожилов старался повеселить ее. Не одними же профессиональными соображениями потчевать старушку, она и прежде отличалась широтой интересов!

В ее доме Новожилов впервые увидел книгу цветных фотографий животных. Давным-давно. Поразил снимок кукушки, подбрасывающей яйцо в чужое гнездо. Он долго смотрел на гладкий лист, запечатлевший одну из тайн природы, и гадал, сколько же провел в укрытии фотограф. «Мастер, — думал он с восхищением. — Настоящий мастер!» И ему захотелось сделать такой же снимок.

— Был у нас егерь, — начинает Новожилов неторопливо, глядя на фотографию глицинии, которой прежде не видел здесь. — Тоже захотел стать фотоохотником и лез мне под руку в мои шалаши. Как-то с огромными трудностями, высоко на дубе поставил я шалаш для съемки орла-карлика…

Заметив оживление в глазах Александры Михайловны, Новожилов спрашивает:

— Помните, как просвещали своих юннатов?.. Вынимали монету и говорили: «Самая маленькая на свете летучая мышь — с пятачок». Забыли?.. А я нет. Но мечтать о разведении такого существа перестал: не приживется в наших краях. А вот самый маленький орел есть в Сухом Ерике. Хоть он и с ворону ростом, но тоже редкость.

Старая учительница, увлекшаяся в последнее время японским искусством — оттого и появилась в ее комнате глициния, — пытается и орла-карлика воспринять в духе японского чувства прекрасного. Александра Михайловна не на шутку ударилась в теорию «моно-но-аваре» — очарования печали вещей, — решив: ее постижение даст чувство гармонии и единства с миром.

Однако ничего этого Новожилов не знает. Он безразличен к прелести фарфоровой вазы, прозрачной, как скорлупа, с мерцающими точками на темной глазури. Их звездная россыпь располагает его не к мыслям о бесконечности мира, а к разговору.

— Как станет вести себя орел-карлик, я понятия не имел. Бывает, птицы не боятся человека и не обращают внимания на щелчок затвора, вспышки импульсных ламп. Бывает, самка не боится, а самец робеет страшно. Достаточно чуть дрогнуть занавесочке в шалаше или упустить спичечную коробку… А то шевельнуться, и птица слетает с гнезда и три часа орет возле него, сообщая всему свету, что в шалаше человек.

Александра Михайловна слушает, точно Новожилов не душу отводит, а отвечает урок. И по старой привычке подбадривающе кивает.

— А егерь, горе-фотоохотник, влазит в шалаш и сидит, как кот возле мышиной норы. Вот прилетает орел с сусликом в лапах. Начинает кормить. Егерь чуть шелохнулся, упала крышка от объектива. Птица мигом взлетает, часами парит над гнездом, но так на него и не садится. Ни о каких съемках, конечно, и речи не может быть.

Как егерь, он ровным счетом ничего не делал, только ходил с фотоснайпером по лесу, все искал, где бы щелкнуть на готовенькое. За лето не нашел ни единого гнезда! Решил, что птицы полетят к нему сами, как люди — в фотоателье.

Александра Михайловна улыбается, вспоминая далекое время, когда внушала юннатам: если взялись за фотографию животных, ищите натурщиков в поте лица. Одни любят места посырее и потемнее, другие — посуше, третьи — погуще. Иволги, например, предпочитают квартиры на вершинах деревьев, филины — в труднопроходимых зарослях, береговые ласточки — в земляных норах, а чомги — на воде. И все они стараются быть от человека подальше.

— А помнишь, Вася, — спрашивает она, и даже голос ее становится молодым, — нашего Бобку?

— Как не помнить… С тех пор всех ручных сурков называю Бобками. Ну вот, повел однажды этого егеря к барсучьей норе. Ясно, барсук путь к себе не асфальтирует, указателей не ставит. Несколько раз сбивались, царапали руки, продирались через колючие ветки. От комаров ошалели! Но по дороге видели страшно много интересного. Кабаньи лежки! Оленьи! И что думаете? Не дойдя до барсучьего городка, он плюнул и сказал: «Чтоб я так мучился? Лучше в клетках буду снимать». То есть заключенных животных он предпочитает вольным… А когда я начал требовать работу, он стал обижаться и даже жалобу, подлец, написал: директор просиживает в кустах сутками, в угодьях его не видят, интересуется только фотографией!

Неожиданный оборот удивляет Александру Михайловну. Она смотрит на изображение глицинии, потом на гостя, не зная, что и сказать.

— Правильно! — говорит Новожилов. — Благодаря фотографии я познал тайны разведения животных. Чтобы снимать, их надо иметь возле себя. А чтобы они были рядом, нужно охранять от хищников и браконьеров, кормить, поить, то есть заниматься биотехнией. А биотехния и привела к тому, что вокруг меня много живности. Она бегает, прыгает, летает рядом со мной, потому что ей хорошо. А кто-то не понимает, что места, где фотографирую, — моя лаборатория. Правда, она не запирается, вот и считают, что можно везде лазить, все пугать, бить, стрелять, а потом писать жалобы.

Александра Михайловна не может взять в толк, чего ради о зловредности кляузников Василий Прохорович говорит так весело? Но, глядя на него, тоже начинает улыбаться. Разница между японским и сухоерикским постижением очарования вещей, увы, так велика.

22

Электрический самовар давно остыл. Но начни хлопотать из-за чая, Василий Прохорович кинется помогать. А ей так не хочется лишать себя удовольствия: в кои веки заглянет еще интересный собеседник.

— Или вот еще любители, будь они неладны и я вместе с ними — всех принимаю… Пишет один: видел ваши фотографии в книгах и вот как родственная душа хочу познакомиться. Разрешите снимать вашу флору и фауну. Я согласился. Приехал он с фотокамерой и своей любовницей в придачу. Уж извините, Александра Михайловна, из песни слов не выкидывают. И поясняет, что у него есть жена и дети, а это его друг жизни. Поселил их в Журавниках, на берегу. Подальше от базы. И вот я должен был поехать в город, но случайно остался. Заявляется он из Журавников с утра пораньше, думая, что меня нет. А я в гараже, рядом. И вижу, как он пошел в дом и сразу вылетел как миленький. Оказывается, в комнате он упал перед моей Наташей на колени и давай Есенина петь и читать… Больше «Как жену чужую обнимал березку…». И это при живом муже… Хорошо, что я не ревнивый… Хотел удавить его на месте. Но вспомнил, что много в жизни еще не успел…

А приезжие горожане почти все одинаковые. День походят, восторгаются: «Ой, как красиво! Вода, лес, птички поют!» На другой день спрашивают: «Удочки есть?» Даю удочки, садятся ловить. Через некоторое время и это надоедает. «Дайте ружье, пойду в лес на охоту». Ружья, конечно, не даю. К вечеру спрашивают: «А бабы здесь есть?» В станице, говорю. Только за чужих баб ноги переломают. Они, конечно, пугаются и наутро уезжают.

— А приличные были? — спрашивает Александра Михайловна, улыбаясь. И ставит перед дорогим гостем наливку.

Сосуд благородно мерцает под светом, и Александра Михайловна, любуясь, сравнивает цвет с глазурью фарфоровой вазы.

— Нефритовая пена, — говорит она, искушая.

Но час поздний, разве чтобы ублажить хозяйку, наполняет Новожилов стопку и откликается:

— Сколько угодно! Но это уже другая тема. На следующий раз.

Разговор с учительницей всегда кончается одним и тем же. Александра Михайловна привыкла, что главную роль в историях Новожилова играют браконьеры, и жизни Василия Прохоровича без борьбы с ними она не представляет.

— Все-таки трудно тебе, Васечка, живется, — говорит она, выходя с гостем на крыльцо и отыскивая лучом фонарика дорожку между высокими кустами жимолости.

Легкий запах ночной фиалки, трубные крики лягушек-жерлянок из дальнего тростника бодрят Новожилова. Он чувствует себя молодым, полным жизни.

— Трудно? — переспрашивает он. — Наверно… А без борьбы природу не сохранишь. Есть же люди — как слепни: дорвутся до крови и так сосут, что слепнут. — Уходящий было гость задерживается возле кадки с водой. — Тут после нервотрепки схватил приступ. Думал, конец. Укатали сивку крутые горки. Пот пошел холодный, как дождь. Вызвали «скорую»… А сегодня был в поликлинике. Сняли… Забыл, как называется… А… кардиограмму. И оказывается, месяца три назад перенес этот самый…

— Инфаркт? — ужасается Александра Михайловна.

— Весной газик сел в грязи, я выталкивал изо всех сил, и вдруг сердце кольнуло, и стало немного плохо. Это и был инфаркт. Но воевать буду до гроба. Иначе нельзя.

— А Наташа не сердится?

— Хочешь быть женой Новожилова — терпи!

— В город не уговаривает перебраться?

— Кое-кому я уже сказал: женщин много, а работа одна.

Не стал огорчать старушку, скрыл — и Наташа подалась к матери в город. Нашел после ее отъезда письмо, залитое слезами.

23

Непробиваемость Бердюгина сначала удивляла, потом Новожилов понял: вызвана она одним — желанием не доставлять себе лишних хлопот. Судите сами: по заведенному порядку Бердюгин получал саженцы сосны, акации, абрикосов, яблонь. Всю жизнь его склоняли за посадку лесозащитных полос и шелководческих плантаций, определяя деятельность лесничества как «неудовлетворительное проведение работ по облесению песчаных массивов и овраго-балочных земель». И вдруг какие-то фазаны… Директор попробовал взглянуть на себя со стороны.

Ведь каждому балбесу известно: на фазанах и зайчиках новожиловцы наживаются. Сначала отлавливают, а потом расселяют по другим хозяйствам. И гребут денежки. Потому и берегут как зеницу ока. А душещипательные разговоры о будущих поколениях, все эти «хочу, чтобы звери и птицы были на земле» — для красного словца. Народ ушлый, прикидывается болеющим за дело. Правда, Новожилов однажды заявил: если ему перестанут платить, все равно будет работать по-прежнему. Но со злости чего не скажешь?! Лесной человек, дичь.

К тому же и до пенсии Бердюгину рукой подать. А тут сгорело четыреста гектаров сосновых посадок. По неосторожности туристов. Вспыхнули, как свечка, а теперь торчат на виду огромными головешками. Да и без пожара полно неприятностей. Несколько сот кубов леса: бревно на бревне, черт ногу сломит — лежат брошенные, огромная вырубка заросла камышом, уже сгнила почти, только глаза ею колют. Он же — Новожилов. Обвиняет в бесхозяйственности, разгильдяйстве. Мало того. Постоянно ловит лесников. Составляет протокол за протоколом. И шельмует, как первых браконьеров района. В отместку бердюгинцы взяли да и спилили сторожевые вышки егерей: нечего превращать зеленую зону в караулку: земля-то лесхозная.

Конечно, Бердюгину вынесли порицание. От имени райисполкома вменили: не нарушать, не пилить, не браконьерничать…

Нахлобучка не прибавила любви к охотничьему хозяйству. Тем более что лоси давно вредили сосне. Они обкусывали ее, и дерево засыхало. Не одну стопку бумаги извел Бердюгин, жалуясь на вопиющее нарушение природного равновесия со стороны лосей. А Новожилов вместо того, чтобы признать вину, взялся нападать, утверждая: сосну заел вредитель — жук-пилильщик, потому она и сухая, лесина в лесину.

Незабываемое давнее воспоминание оживало в директоре, едва заходила речь о мертвом лесе. Есть ли картина призрачнее?

Безжизненный цвет пепла — им, казалось, проникнут воздух. С верха до низа деревья сплошь покрыты серебристо-серым лишайником. Ни зеленой травинки, ни живого звука. Под ногами ничто не хрустит. Слышен лишь шорох отживших веток. Полые внутри, они рассыпаются от прикосновения, превращаются даже не в прах, не в труху — в тонкую пыль. Кроны, когда-то полные жизни, словно окутаны паутиной, и серые лохмотья свисают вместо зелени. На фоне ясного неба они выглядят еще мертвее. Если бы не лес рядом — звонкий, зеленый, — стало бы жутко.

Новожилов хорошо запомнил: ведьмин участок состоял из однопородных деревьев. И, давая отпор Бердюгину, говорил об упрощенных биоценозах, о примитивных биологических системах — неустойчивых и подверженных болезням, о том, что искусственный лес — скудная простота по сравнению с естественными богатыми древостоями: ни смешения пород, ни подлеска, хорошо, если трава кое-где, грибы растут.

Не место было спорить, но возводить напраслину, притом в райисполкоме! В присутствии почтенных заседателей! Бердюгин живо возразил:

— Положил бы руку на сердце, Василий Прохорович! «Кое-где»! Поворачивается же язык. В молодых сосенках прорва маслят! — Вид у Бердюгина такой, что хоть сейчас под присягу.

И ретивые заседатели, а среди них заядлые грибники, дружно отозвались: «Маслят хоть косой коси!» — и легонько зачмокали, потянули носами, распаляя в себе гастрономические видения, мягко-скользкие, пахнущие гвоздикой и перчиком. Кое-кто вообразил и подсолнечные круги постного масла, оправленные кольцами лука.

Немалого труда стоило успокоить заседателей, требуя взглянуть на проблему шире, задаться вопросом: почему искусственный лес выгорает и страдает от вредителей в первую очередь?

Почему? Бердюгин ответит скорее, чем несведущие заседатели. Разве он не знает, что желательно восстанавливать многовидовое сообщество! Не мальчик, чтобы слушать поучения. Худо-бедно окончил инженерно-мелиоративный институт, видал лекторов почище Новожилова. Учился не у кого-нибудь, у профессора Спасского — биолог известный, специалист по паукам. Спасскому и сдавал экзамены по биогеоценозу. Но ведь желательное — еще не действительное. Какие саженцы дают, те и сажают. Монокультура не так уж и плоха! Тоже, между прочим, лес.

— Лес!.. — поднимал его на смех Новожилов. — Унылые ряды одинаковых деревьев… Как по линейке выстроены, глядеть тошно!

А что лоси едят сосну — с этим Новожилов не спорил. Но в Сухом Ерике их недостаточно для того, чтобы они уничтожили обширный массив. И приводил в пример другие хозяйства, где лосей не счесть, но лесники не жалуются, а сажают для них отвлекающие лиственные породы. Пусть кормятся без вреда для сосны.

— Какие еще лиственные? — пугался Бердюгин.

— Из-за чего сыр-бор?! — стыдил Новожилов. — Кому скажи, не поверят. Большое лесничество не в состоянии прокормить двенадцать лосей.

— Кто их считал? — изумленно вопрошал Бердюгин, ожидая, что у Новожилова появится совесть и он перестанет защищать ораву сохатых дармоедов.

— Извините! — отрезал директор. — На каждом участке егерь, он свою землю знает, исходил вдоль и поперек, изучил все тропки, следы, лежки. Перепись животного населения — его обязанность.

Не принесли успеха и последние переговоры.

Обычно меднолицый, с густыми темными бровями, под которыми сквозили блестящие темные глазки, Бердюгин был неузнаваем. Не казак, а опухший кривой доходяга сидел напротив Новожилова. На рабочем столе Бердюгина стояла тарелка с чаем, в ней мокла вата. Рядом, на бумажке, лежало скрюченное тельце виновника происшествия — шмеля. По черно-оранжевой шубке Новожилов определил — «шмель изменчивый», редкий вид, занесен в Красную книгу. Но заикаться о благородном происхождении насекомого — значило обострить разговор с первой же минуты.

Какая нелегкая понесла беднягу навстречу Бердюгину? Наверно, сбил с толку запах перегара.

Каждые пятнадцать минут Бердюгин смотрел на часы, после чего прикладывал вату к затекшему глазу. Время от времени он методически совершал акт мести, тормоша тельце обидчика острием карандаша. Но делал это осторожно: а вдруг оживет да вонзится с удвоенной яростью. Тогда уж не миновать переливания крови.

— Ну что, Василий Прохорович, опять с жалобой на сосну?.. А вот старые-то ученые… Не дураки ведь были… Они бы вас осудили.

— Это почему же?

— А потому… Сосну тут триста лет сажают.

— Да хоть тысячу! Будь самим господом богом, а без ягодных кустарников фазана не разведешь. Этой птице нужны непродуваемые посадки. На далекие расстояния она не летает. Ей корм, вода и галька на месте нужны, потому что нет надежды на крылья. Ей нужно, чтобы она всех видела, а ее никто.

— Жили и без фазанов… Можно подумать, до вас тут и заповедников не было.

— При чем тут я?! Первый, кто вообще завел речь о заповедниках, был профессор Кожевников.

— Кожевников, говорите? — И Бердюгин поднял изумленный черный глаз, загоревшийся вдруг интересом: — Не родственник ли тому Кожевникову, что работает у нас, в лесхозе?

— В 1907 году, — сквозь зубы продолжил Новожилов, — он поднял шум насчет памятников природы… Тогда же и комитет учредили по акклиматизации животных и растений.

— Комитет — дело хорошее… — Бердюгин отнял примочку, выпрямился и спросил: — Ну а повесточку-то получили?..

— А как же! Сам расписался.

— Вот и славно… А то что же — мы сажаем, а они едят. Морковки им мало.

— Вы про пилильщика?

— Да нет, про ваших косых.

«Нарочно валяет дурака, — подумал Новожилов. — Или он действительно непробиваемый?» И спросил без затей:

— Собираетесь выполнять постановление министра лесного хозяйства?

Как будто оставленное шмелем жало пустило корни по всему бердюгинскому существу. Он полюбопытствовал язвительно и вкрадчиво:

— Какое распоряжение?

— Которое обязывает сажать для дичи терн, шелковицу, лох!

Единственным глазом Бердюгин уставился в стену и ласково проворковал:

— Самое нужное дерево — это сосна… Хоть с промышленной точки зрения, хоть с декоративной… С медицинской в том числе. С тибетской в частности. Светлолюбивое. Ее древесина используется для изготовления оконных рам, дверей, шпал, столбов.

— Вот именно, что столбов! — В эту минуту Новожилову показалось, что даже шмель задергал сведенными ножками.

А Бердюгин как ни в чем не бывало добавил:

— Шелковицу-то, между прочим, мы посадили.

— Да, посадили! Посреди станицы, где фазанов и духа нет. На пир воронью.

И вышел из кабинета, пустив дверь так, что шмель слетел на пол, а Бердюгин, передернувшись, покачал головой. Затем потянулся к тарелке:

— Народные средства вернее, чем вливания-переливания из пустого в порожнее.

Часть III. СКЛОН

24

Вид птиц, летящих над степью, всегда приводит директора в отличное настроение. И когда они с Петрухиным проезжают мимо озера, Новожилов не может отказать себе в удовольствии остановиться на берегу. Хоть несколько минут, но должен полюбоваться на лебедей.

Снежно-белые, с красным клювом, они виднеются между узкими листьями рогоза. Поросли так редки, что птицам негде спрятаться. И огромное гнездо-плот они устроили недалеко от берега. Если лебедей не тревожить, они гнездятся на одном месте много лет. И егеря сделали все, чтобы птицы задержались, вывели потомство. Тогда озеро — так от душевной широты называли большую лужу, разлившуюся под кручей, — станет их родным домом.

Ближайшей весной лебеди действительно вернулись. Но чего стоило их возвращение?!

Неприятности начались с установления предупредительного щита: «Воспроизводственный участок! Запрещается охота, ловля рыбы, нахождение туристов». Кто бы мог представить, что именно здесь надпись вызовет бешеную ярость? В первую же ночь щит расстреляли, а опору, держащую его, выворотили. Для погрома не поленились пригнать и трактор. Его следы отпечатались на песке, и, ступая по ним утром, Новожилов клял врагов природы, подбадривая лебедей: «Ничего, ребята, не унывайте, в обиду не дам». То, что подобное устраивали в других зонах хозяйства, не удивляло. Там хоть знаки стояли в глуши, а не в соседстве с колхозным током.

Егеря поставили новый столб. Врыли — глубже нельзя. На краю обрыва. Если кто-то попытается снести трактором или грузовиком, то не удержится и ухнет вниз. Круча, правда, не слишком высокая, но кому интересно зарыться носом даже с низкой или застрять под откосом?!

Долгое время щит не трогали. И вот недавно опять изрешетили.

Надежный страж бахчей Мореный сообщил приметы возмутителя спокойствия.

Летун! Новый работник тока. Как Новожилов сам не догадался?! Ну, этот долго будет отыгрываться. Хотя мог бы и поблагодарить за чудесное спасение. А дело было так.

Пошла одна развеселая компания на лося, но вместо одного убила двух. И скорей сдирать с незаконного зверя шкуру, прятать в кузове грузовика. Разделавшись, приятели и сами забрались наверх, расположились за бутылкой «Столичной». Осоловев на холодном ветру, самый хилый из них незаметно отполз, натянул на себя лосиную шкуру и будто провалился — заснул в тепле. Но приятели не забыли про улику. И когда машина проезжала мимо реки, хвать шкуру и на полном ходу долой. Так спешили, что она даже тяжелой не показалась. Ближе к дому хватились: батюшки! Нет человека… От ужаса протрезвели.

А летун угодил в стог, занесенный снегом. Здесь его и обнаружил егерь. Тот самый, хмурый, которому в свое время советовали креститься, когда мерещится. Он обнаружил при свидетелях, так что не отопрешься, не свалишь с больной головы на здоровую.

Дальше — своим чередом: лосиные погубители предстали перед Новожиловым. И хмурый егерь доложил:

— Раньше, Василий Прохорович, детей находили под кочаном капусты, а теперь — бери крупнее… Готовый браконьер! Шкура задубела, а он ничего… теплый.

Конечно, мнения приятелей и директора разошлись. Браконьеры считали, что они уже понесли наказание, отправив дружка в амбулаторию и, кроме того, сдав незаконную лосятину. А Новожилов утверждал, что справедливый ход вещей нельзя путать с наказанием, а оно впереди и называется — гласность!

Почему бы, в самом деле, не осведомить общественность о неслыханном цирковом номере? Читали же про трюк знаменитого американца. Живым сумел выбраться из засыпанной могилы. А тут без тренировки, не владея сверхъестественным мастерством, человек вернулся с того света! Можно сказать, не в рубашке родился, а в лосиной шкуре.

«Летающий человек» — так назвал директор свою заметку. Однако в районной газете появилась она под заглавием: «Ну и ну!»; редактор забраковал прежнее название, найдя его мистическим, балаганным и неудачно-двусмысленным.

25

Раньше в скудных здешних угодьях с трудом, заверяли охотники, они вытаптывали за день плохонького русака. И этот единственный заяц — сколько чувств вызывал! Почести ему отдавали последние, словно крупной добыче. (Есть такой охотничий ритуал, непосвященным он кажется странным.) Прежде чем укладывали трофей в рюкзак, рассматривали на свету, гладили, шерстку ворошили и говорили, гордясь: «Чем рыжее, тем дорожее». После же вспоминали совсем далекие времена, когда и заяц, и куропатка выскакивали ну просто из-под ног, когда деды охотничали в усладу, на выбор и с понятием.

Про рыбу старались не заикаться. Но порой заходил разговор где-нибудь на току — здесь побольше пенсионеров, — в обеденный перерыв, и вздохи летели со всех сторон.

Попочтеннее и посолиднее рассказчик как зачин вознесет: видели недавно — колоннами раки ползли на берег, а горожане их хватали — и в сумки. По десять заходов делали. И прокатит рассказчик крепким словом металлургический завод, который сбросил в реку отходы, а под конец восчувствует, чуть зубами не заскрипит:

— Прежде, бывало, рыба взбрыкивала на зорях, как застоявшиеся жеребцы в стойле.

Сам он — как коренник в упряжке: крепок, хотя стар, полуседые волосы блестят на солнце.

— Пре-е-ежде, — подхватит кто-нибудь из слушателей-пристяжных, — судака лопатой гребли, а сейчас и в магазинах шаром покати. Сказать совестно: «Простипома!» — во какое название. Такой рыбой потчуют едока.

— Точно, — подтвердил третий. — Длинная, темная. Страшеннее не приснится. С худой головой. Тощая, как смертный грех. Зубы акульи. Лахудра лахудрой. Но в командировке чего не съешь?

— Если поймаешь уклейку, — повелительным голосом продолжит рассказчик, не давая пристяжным разойтись, — то ребрышки, как обручи, пересчитаешь — не рыба, а скелет. Да и где разгуляться ей? Заилились реки. Котенку по пузо.

— Третьего дня, — подхватит тот, кто ездил в командировки, — называется искупнулся… Возле дамбы… Глянь, жинка спать с собой не пускает. Дух, говорит, от тебя невозможный. Одеколонов пять испортил, все равно не пускает.

— На кой ты ей, черт старый?! Ты бы еще в болото полез. Возле дамбы перевозчики удобрений споласкивают самосвалы. Или не видел на берегу желтые подтеки?

— То жижа текет по балке, — встревает четвертый, районная знаменитость — Летун. Он только что отобедал, не прочь поучаствовать в беседе. — От свинотоварного комплекса. В жару-то она каменеет. А в дождь — как кисель. Уже сколько телят в ней утопло!

И властно вознесется дьяконский бас рассказчика:

— В половодье, бывало, река поднималась до электрических проводов. С бугра посмотришь — кругом вода на лугах. А теперь русло с карандашик… Еле сочится. Тальник весь высох. Песок и камыш взамен прежнего дна.

Но и полуседого коренника — не последнее слово. Подавал голос подревней старожил. Из тех, кто видел степь нетронутую — в серебристом волненье перистых ковылей, то гонимых ветром вперед, то бегущих обратно, к синим душистым шалфеям. Из тех, кто поднимал на заре стаю огромных дроф, похожих издалека на светлых овец.

С тяжелым свистящим шумом пролетали вспугнутые птицы, сильно махали крыльями, стремительно достигая безопасной земли. Там, за холмом, замирал последний взмах, и трели жаворонков, покуда не замечаемые, словно обрушивались на ошеломленного наблюдателя.

Он и сейчас, через полвека, чувствует пряный запах шалфея, помнит давнюю синеву небосклона. Но как расскажешь? И нужно ли? Однако умиление собеседников перед прошлым заставляет откашляться молчуна.

— Я по поводу сознательности прежних отдельных граждан. Какое, к черту, «охотничали с понятием»? Дроф резали, как баранов! Пользуясь их бедственным положением. В раннюю гололедицу они, горемыки, намокали и обмерзали. Как копны, бывало, сидят, полупудовые… На крыло не могут подняться. Тут-то их и загоняли стаями. Прямо во дворы. Тоже считались охотнички…

Из уважения к деду молчат собеседники. Постукивает ложкой Летун. Что ему дрофы, если в здешних краях они давно перевелись? Про них ли толковать, про динозавров ли — смысл один. Да и работать пора. На току зерно само не провеется.

Но что это? Машина остановилась за грудой зерна. Никак гость. Ба! Новожилов.

И, приветствуя, теснятся собеседники, освобождают место на деревянной скамье под навесом. Директор же, заметивший, что Летун — боком, боком и к веялке, — еще минута, и улизнет, останавливает его:

— Чудеса, да и только! Слыхали, рыбу на лугу народ собирал?

Смеются колхозники, предвкушая розыгрыш.

— Серьезно! — настаивает Новожилов. — Неужели не читали?

Полуседой в курсе дела, но не торопится вставлять свое лыко в строку. Сам не любит, если перебивают.

— Не то в Белоруссии, не то на Украине, боюсь перепутать, — начинает Новожилов, садясь под навес.

— В Белоруссии, — уточняет коренник, сдвигая миски.

— Вот! — подхватывает Новожилов, обрадованный тем, что есть человек, почтенный товарищ Феоктистов, фронтовик, ветеран труда, который не даст соврать. — Средь бела дня… Смерч!!! Налетел. И воду из реки высосал, а после перенес и шарахнул у деревни. Рыба посыпалась, будто манна небесная.

Дивятся слушатели, пытаются представить себе белорусских счастливчиков. Одно дело, когда подтравленные раки лезут на берег, и совсем другое — чистенькая, серебристая рыбка!

— Тише, вы! — командует Феоктистов, наводя порядок в рядах рыболовов.

— Поднял этот смерч, — продолжает Новожилов, — и трактор! Тридцать тонн кувыркались в воздухе вроде спичечного коробка.

— И председателя колхоза в «уазике» поднял! — торжествующе кричит Летун.

— И посадил в песок, — осаживает Феоктистов.

— Вроде нашего Летуна! — ахают деды.

— Вроде, да не совсем, — многозначительно поправляет Новожилов, не желая приписывать стихии то, в чем она не повинна. — Вот я и подумал: под стать ли нашему циркачу пустяковые трюки? Не пора ли совершенствоваться? Если лупить по железу, то собственной головой.

Пасуя перед осведомленностью, Летун ворчит:

— Зубы-то скалить горазд… С нашим братом, дураком… Других-то начни остепенять, и снимут с работы.

— Новожилова, допустим, не тронут, руки коротки, — восстанавливает справедливость старейшина дед. — А другого? Заклюют, как тетеревятник фазана, и перышки по ветру пустят.

— Это Новожилов-то фазан? — спрашивает Феоктистов.

— А что, не похож? — выпрямляясь, интересуется директор, и что-то петушиное действительно появляется в его осанке.

Не оттого ли сравнение с птицей, которая отсиживается в густых кустарниках, делается еще смешнее?

— Смех смехом, — говорит Новожилов, — а Летуна предупреждаю. При всех!

То ли рыданье, то ли адский хохот вдруг раздается. Круто повернувшись, Новожилов направляется к машине, откуда дал знать заждавшийся Филимон.

26

Скоро пришел вызов в арбитраж. И завертелось дело. В солидном здании позади фонтана.

Из спора сторон государственный арбитр вынес принципиально непреложное: ответчик вину зайцев не признает, указывая на полевых мышей и коз как на злостных поедателей сосновых верхушек.

Ясно, на разбирательство подозреваемые явиться не могли. «Дело рассмотрением отложить, — записала протокольная девушка, — ввиду необходимости явки компетентных специалистов».

Маленькая, шустрая, в ярком наряде, она напоминала Новожилову птичку колибри. Он предпочел бы увидеть возле нее не кучу бумаг, а букет диких маков или тюльпанов.

Новое слушание открылось в большом зале арбитража.

Солнечные лучи играли на лепном потолке, когда авторитетные представители расселись. От строгих костюмов стало сразу темнее.

Последним вкатился арбитр. Мило улыбаясь и выставив вперед брюшко, он принялся искать местечко, где бы его не продуло. Присутствующие немедленно пришли в движение, помогая кто советом, кто перетаскиванием тяжелого заседательского кресла. Наконец, арбитр устроился, довольный, оглядел присутствующих, и лицо его преисполнилось священнодейственной строгости.

Пустовало лишь одно кресло. В углу. Поблизости от Колибри. И выступавшие невольно косились на него, как бы видя там самих подсудимых. Но они в это время бегали по угодьям.

Едва арбитр произнес вступительное слово, ветер рванул незакрытое окно, что-то упало, Колибри вспорхнула, а лучи переметнулись с потолка на стену и начали мелко дрожать.

Первый же представитель науки — университетский доцент — взял косых под защиту и сообщил уважаемому собранию, что зайцы, увы… не употребляют в пищу зелень сосны. И вслед за ним опротестовали иск лесхоза все присутствующие компетентные зайцеведы. Один даже привел в пример сельских жителей, которые обкладывают хвоей стволы плодовых деревьев, чтобы отпугнуть этих самых косых.

Любопытное сообщение, как и вся речь, было занесено в протокол старательной Колибри.

Но лесники стояли на своем. Под стать дереву, которое защищали: сосна по-латыни — значит скала.

И, кивнув на пустующее кресло, главный лесной специалист сказал:

— Если распустить им брюшко, там в аккурат вы найдете хвою.

Ропот оскорбленных зайцеведов перекрыл шум фонтана. Вновь зашелестели бумаги. Закачались листики-сережки в ушах Колибри. А солнечные «зайчики» рванулись вверх и затаились на потолке. Да и арбитр при слове «распустить» слегка передернулся и постарался скрыть возникшую неприязнь к лесному специалисту, углубившись в рассматривание собственных ногтей.

И тогда единственный среди присутствующих зайцевед завладел вниманием зала. Свою речь он начал с обращения к средневековью:

— Четыреста — пятьсот лет назад собирались попы инквизиции и судили крыс, клопов, саранчу и предавали их анафеме и проклятиям. Но в это же время судили и хорошеньких девушек, — и Новожилов показал на Колибри. — Понравилась, например, она графу, а он ей — нет! У него от любви закружилась голова. Он сразу: ведьма, напустила колдовские чары. Ее, кисочку, за ручки, за косы — и на костер, и сжигали, бедняжку, без жалости и даже с удовольствием. Вот и сейчас тоже хотят расправиться с невинными зайцами за то, что они якобы едят сосну. Во-первых, это поклеп, во-вторых, зайцы и лоси — суть души государственные, и нет такого закона, чтобы за их еду кто платил.

Представители истца с возмущением уставились на арбитра, не желая и слушать, что там Новожилов собирается зачитывать из журнала. Но арбитр, уравновесивший в своей душе неприязнь к главному лесному специалисту и неблагоприятное впечатление от средневековой картины, остался невозмутим. И лесники волей-неволей услыхали то ли про ФРГ, то ли про ГДР, — в общем, про немцев какие-то байки: будто за год они стреляют пятьсот тысяч зайцев и столько же диких кроликов.

— А стреляют всегда четвертую часть поголовья, — пояснил Новожилов Колибри, которая строчила без передышки, окрыленная тем, что могла понравиться графу. — Значит, у них живет по четыре миллиона зайцев и кроликов, и ничего они не съедают. Просто никто не додумался сваливать на зверей свои неурядицы. Видно, дурман от сосны не проходит зря. Что-то в нем есть кунсткамерное.

И опять Новожилов поставил в тупик арбитра обращением к истории. Сколько можно отвлекаться? С неудовольствием арбитр повернулся — и вот досада! — зацепился рукавом за щербатый подлокотник. И конечно же вырвал клок. Конец речи он не слыхал, будучи занят поглаживанием пострадавшего места. Таким образом, зал получил историческую справку нескомканной.

— Правда, петровская сосна была целая, — просвещал Новожилов, — никто с нее не скусывал почки, зато один сук, здоровенный и с загогулиной, произвел на царя такое же неизгладимое впечатление, как скусанная верхушка — на лесников. И царь приказал сделать сук первым экспонатом Кунсткамеры.

Дальше Новожилов беспрепятственно обстрелял представителей вопросами:

— Рыбаки развели в пруду рыбу, а чайки и цапли прилетели и едят ее. Кто будет платить за чаек и цапель? Школьники повесили пятьсот скворечен. Скворцы вывелись и в соседнем саду поели вишни и черешни. Кто раскошелится? Грачи склевали всходы кукурузы и спелые подсолнухи…

Представители истца молчали, сраженные причудами царя, сжиганиями на костре и безучастностью арбитра.

— Все такие умные, только не знают, что охотничье хозяйство не владеет дикими зверями и птицами. Оно их охраняет. Дикие животные — собственность хозяйства, если они в вольерах, клетках и других местах передержки. Но как только их выпускают в угодья, то они сразу становятся собственностью государства. И с этих пор находятся в состоянии естественной свободы и миграции.

Компетентные зайцеведы дружно зашевелились, расправили плечи, выпрямились, точно их самих выпустили на волю. А государственный арбитр, услыхав: «естественная свобода», нахмурился и наконец-то попросил не отвлекаться.

27

Не богаты степи лесами. Что уцелело от былого великолепия, от байрачных и пойменных дубрав, березняков, от ольховых левад и непроходимых тугаев — в долинах рек, в низких колках, по дну оврагов, балок. Но и последнее изводили. При сельскохозяйственных работах больше всех доставалось тернам. Чуть мешают пройти поливальной машине, и готово — выкорчевываются, вырубаются. А новые сажать никто не торопится. Владельцы земли — колхозы, лесничество, их воля — закон. Благо терн — растение живучее, лезет на вырубках само. Но пока вырастет — не одна пыльная буря пронесется над станицей. Давно ли пересевали озимую пшеницу взамен уничтоженной? Минувшим апрелем поднялись сильные восточные ветры, и пыльная буря трепала округу пять дней. Чего только не натворила?! Полуплешивыми глядели поля на холмах. Их выдуло вместе с посевами. Низины засыпало сплошь. А лесополосы занесло, как во время зимних буранов. Лишь деревенской ласточке ничто не помешало возвратиться под крышу новожиловского дома, а коршуну издать первый клич.

Однажды после пыльной бури по станице прокрались невиданные существа: черные, страшные. Но старики даже не крестились, не говорили: «Свят, свят!»

Кто ахая, кто смеясь, глядел им вслед. Никак новожиловские практиканты? Не убереглись, сердечные. Купались в реке, от жары осовевши. По простоте и обрадовались, завидев огромную черную тучу. Приняли за грозовую. Повыскакивали из воды и давай плясать: «Сейчас дождь будет!»

А туча, ломая деревья, налетела, исхлестала и облепила жирной пылью с головы до пят.

Грязные, полуголые, с волосами, как дыбом торчащая пакля, практиканты насилу добрались до базы. От стыда прятались за каждый плетень. Еле отмылись. На их беду, вода пересохла: из артезианских глубин не выкачал насос ничего. Размягший, горячий, лежал резиновый шланг. Выручила цистерна, накануне доставленная трактором и установленная посредине усадьбы. Двухнедельный запас воды вылили за час. И запомнили на всю жизнь, что такое пыльная буря в чистый безоблачный день.

А бердюгинцы продолжали толковать о гидроклиматическом режиме района. На их плечах — судьба засушливых степей. Их задача — закрепление почвы. Первостепенная — на равнинах. Второочередная — на склонах, холмах. Чтоб не усиливался поверхностный сток. И не срывался бы плодородный слой…

Что возразить? Правдоподобнее несусветицы слышать не приходилось. Разве что удивиться способности оправдывать собственное упрямство?! Как будто бердюгинцев первых волнует судьба засушливых степей! Как будто у них не было такого предшественника, как Докучаев! И Новожилов призывал великого почвоведа в свидетели, обращаясь к его портрету, висящему в кабинете Бердюгина. Рассчитывала ли докучаевская экспедиция на диких животных, закладывая сто лет назад лесополосы в степи? И сам же отвечал: «Лох, боярышник, груша, яблоня, бузина — вот что сажала его экспедиция!»

Бердюгин соглашался, но советовал оставить Докучаева в покое. Лучше не прятаться за авторитетную спину. Уши торчат. Архиведомственные! И предостерегающе опускал голову: не спорь — забодаю. Глоткой Бердюгина не возьмешь. Разве основной бич — пыльные бури? Или не знает Новожилов: вокруг станицы пески, да не простые — движущиеся. Вот их, а не чужеродных фазанов, надо удерживать: иначе часть плодородных земель — замечательных черноземных, каштановых, пойменных — опять пропадет под заносами.

И бердюгинцы гнали, гнали сосну. Она тоже неприхотливая, растет на песках, прекрасно их закрепляет. И к климату нетребовательна. Сосну на сухоерикском участке сажали еще до революции, культура проверенная, не чета сомнительным новинкам. Культура объективная, не связанная с узковедомственными страстями.

Новожилов диву давался, слушая. «Объективная культура!» Лишь бы отыскать словечко позамысловатей. Бред, и больше ничего. Не объяснять же, что он выше местнических настроений. Все равно лесники переиначат. Им сам бог велел не видеть бревна в своем глазу и замечать сучок в чужом.

Да просто за нарядную красоту хвалил Новожилов ту же шелковицу! Густая, темно-зеленая, с высокой большой кроной. Ветви, как опущенные крылья, касаются земли. Под ней не видно неба, можно сидеть, как в шалаше. И обрывать сладкие, сочные ягоды. С мая по сентябрь земля под деревьями усыпана ими: белыми, черными, красными. Когда говорил, Новожилов слышал шелест шероховатых листьев. А в пальцах возникало ощущение шершавой коры. Самые свирепые бури не своротят это дерево.

Про что другое, а про шелковицу лесники сами знали, что она отлично растет на плохих почвах. Видели ее и в горах. Совершенно правильно. И живет двести — триста лет. Согласны. А вот что тутовая ягода превосходна — вопрос. Люди, например, ее не жалуют: безвкусная. Ах, животные любят? Тянутся к дереву, тропки пробивают?.. Все в крестах от фазаньих лап?! Не говорил ли Бердюгин, что диких животных Новожилов любит больше, чем одностаничников?! Дело в том, дорогие товарищи, что сухоерикские лесники работают не для того, чтобы обслуживать Новожилова с фазанами. Если каждый… грести… под себя… Их задача — закрепление почвы. Первостепенная — на равнинах. Второочередная — на склонах, холмах. Чтобы не усиливался поверхностный сток. И не срывался бы верхний слой, не крались бы по станице черти.

28

— Будь моя воля, — откликается Москалев, забираясь в машину, — я бы вообще запретил охоту!

От неожиданности директор останавливается. Озадаченный, глядит на шофера. Но бесстрастный шофер может помочь лишь при посадке. И, опережая его, Новожилов захлопывает дверцу сам, с опаской спрашивает:

— Почему же?..

Москалев, повернувшись по-свойски, поправляет сбитый чехол и говорит Новожилову как давнему знакомому, который простит за признание:

— По-моему, негуманно убивать беззащитных зверюшек ради пустой забавы.

— Если подходить с позиций логики, то… конечно… Но ведь для истинных любителей охота — страсть. Состязание со зверем… Человек может и не выйти победителем. Часто более ловким и хитрым оказывается зверь.

— На взгляд одних — страсть, а по-моему, темные инстинкты… Атавизм это!

Секретарь говорит это с такой неприязнью, что Новожилов понимает: перед ним принципиальный антиохотник. Его и радует открытие и вызывает беспокойство. Радует, чего греха таить, сильнее. Значит, сам Москалев не будет ездить в заказник, надеясь поохотиться с привилегиями или, проще говоря, побраконьерничать. Беспокоит же потому, что отрицание охоты, на профессиональный взгляд Новожилова, чистое дилетантство. Переубеждать напрасно, но все-таки честь охотоведа мешает и промолчать.

— А кто, по-вашему, будет охранять природу? Туристы, что ли?..

И ощущение пустоты неожиданно наваливается на директора. Он чувствует: разговор исчерпан. Даже видит, как расстанется с Москалевым на дороге. Пересядет к Филимону, в общество убитых ворон. А секретарь помчится дальше, и каждый останется при своем мнении. И опять дерись в одиночку.

Разочарованный Новожилов не замечает полей, раскинувшихся за поворотом, высокого неба, обесцвеченного солнцем, и тянущих плуги тракторов. Опахивают края перед жатвой. И тут, в смотровом зеркальце, взгляд Новожилова на мгновение скрещивается с другим взглядом. Хоть и бесстрастно лицо шофера, однако Новожилова не проведешь. Знает, как ловит каждое слово, как вбирает сведения, чтобы поделиться с другими. Может, и уму-разуму учится, если охотник. Хотя вряд ли. Иначе давно бы не утерпел, присоединился бы к разговору.

— Именно охотники, — говорит Новожилов, — разводят и охраняют животных в природе! Подкармливают в снегопады и гололеды, спасают на лодках во время разливов… Охотники знают повадки зверя, места обитания… Они объединены. Их больше, чем два миллиона!

Прописные эти истины вызывают у Москалева улыбку. Новожилов потому и воспринимает все так болезненно, что в жизни идеальный охотник редок. Большинство стараются «снять проценты»: стреляй, дави, гони, бери больше.

Однако Новожилов не отступает. Ведь известно: настоящая охота лишь завершается выстрелом. А до этого человек столько всего насмотрится, надышится воздухом, столько получит впечатлений, что надолго хватит. Бывает: и выстрела не сделает, а доволен.

— А беззащитных стреляют одни хамы, браконьеры. Я их, гадов, давлю, вот они и злые, смотрят, как хорьки, когда их ловишь в курнике. Но они часто маскируются под честных охотников и по внешнему виду совсем неотличимы. Поэтому и происходит путаница: где браконьер, где охотник?.. Точно так не посвященный в тонкости герпетологии не отличит ядовитую змею от безобидного полоза. А настоящий культурный охотник всегда дает зверю спортивный шанс на спасение.

Слова «хам», «гад» заставляют секретаря поморщиться. Он не чистоплюй, но в спорах предпочитает обходиться без них. Впрочем, он и не спорит. В конце концов, не призывает же Москалев запретить охоту. Просто у него свое убеждение. И оно неизменно. Почему? Потому, что охота никогда не была в почете у русских интеллигентов, которых теперь положено уважать. Интеллигенция — дух, а зачем духу кровь?

Что ответить на такое заявление? Первое, что приходит в голову:

— И Тургенев, и Толстой были охотниками.

— Были-то были… Они и барами были, владельцами имений… При всем при том… Жили на колоссальные доходы, за счет крепостных. Выросли в дворянской среде, где охота была одной из забав. Вот что они — люди интеллигентного труда, не спорю… Гуманисты, аристократы духа… Но насчет остального?.. Вот если бы вы упомянули Чехова, тут я бы не возражал!

— Ну, не знаю, — чуть сбитый с толку говорит Новожилов.

Слова Москалева не то чтобы поколебали его, но обделили как-то.

— Я лично не против охоты. Я за разумную охоту, когда в лес или поле идут не за куском мяса, а за впечатлениями от природы… И потом, — с прежним сомнением продолжает Москалев, — одно дело — бродить с ружьем, чтобы поразмышлять о жизни, побыть в одиночестве, и совсем другое — пускать кровь.

Новожилов хочет что-то возразить, но секретарь поворачивается к окну, как человек, утративший интерес к разговору. Оба замолкают.

И здесь уже началась жатва. В кабине не слышится ничего, кроме рокота комбайнов да хрипения идущей следом машины. О чем думают собеседники? Наверно, о том, что вот оба стремятся к хорошему, а спотыкаются на пустяках. Что же мешает? Да все оно — собственное, неразделяемое чувство, выше которого так трудно подняться. Не то что над районом, забравшись в вертолет.

Они действительно прощаются на дороге.

В пыли, оседающей под ногами, досадно видеть горки просыпанного зерна.

— Теперь бесполезные, — говорит Москалев, хмурясь.

— Птицы возьмут, — замечает Новожилов, не упуская случая поведать еще об одной беде: — В посевную так же просыпают семена. А они протравлены. Птицы поклюют, и готово — откинули лапки. Тоже разъяснял, беседовал, предупреждал…

И, следуя дальше, Новожилов долго оглядывается, гадая, будет ли Москалев так же строг к врагам природы, как строг сейчас к механизаторам?

29

Притворив за гостем калитку, Александра Михайловна еще долго размышляет над его странными словами.

Шагая к вокзалу, думает о прежнем и Новожилов.

Не приживались в Сухом Ерике женщины. Они только были рядом, а потом уходили. Сначала Вера. Умная, молчаливая.

Чего не хватало ей в большом доме? Все стало валиться у нее из рук, когда поняла, что жизнь в глуши, среди зверей, до конца лет. Перестала застилать кровати, наводить порядок. Однажды в сердцах Новожилов поднял гору немытой посуды и сбросил со второго этажа. Черепки пролежали до утра, потом исчезли. Ни шума, ни крика. Не обижалась и когда Новожилов шутил: самая нужная вещь в доме — жена.

Он отпускал ее на курорты, чтобы лечила астму и не дышала звериным запахом. Она ездила и возвращалась, такая же обреченно-покорная, равнодушная. Только таблетки глотала горстями.

Как-то Новожилов увидел у нее в руках темную стеклянную пластинку, на которую были приклеены серебристые нити.

— Что это за черная магия? — спросил он между прочим.

— Волосы Пеле, — сказала она.

Новожилов подумал: уж не сошла ли с ума бедная Вера? Какое отношение к ней, безвольной и равнодушной, имели бразильский футбольный кумир и бешеные страсти вокруг него? Он даже не спросил, как попала пластинка к Вере. Потом решил: амулет, надежда на чудесное исцеление…

Но умерла она от медикаментозного отравления. И тоже тихо.

Просто рано утром, выйдя на кухню, чтобы сказать: «Затопи печку», — он увидел ее мертвой. Одетая, она сидела на стуле. Перед ней лежала черная пластинка.

— Ой, Василий Прохорович, как вы постарели! — посочувствовала через несколько дней знакомая в станице. — Вовсе стали серый, прямо дед.

— Да, постарел. Но чувствую себя бодро. — И совсем как прежде: лихо и едко расправился со злорадным участием: — А вы-то как сдали. Того и гляди — долой с копыт. Так что готовьтесь. Не забудьте сказать детям, чтобы пригласили на ваши похороны. Хоть поем на дармовщину.

И вторая жена Наташа затосковала скоро. Городской быт, пусть самый захудалый, представлялся ей желанней самой расчудесной лесной скукоты. Заманивала в чудесный город Сухуми. Работай себе в ботаническом саду или питомнике для обезьян, по выходным фотографируй на пляже.

— Какой питомник, какой сад? — кричал Новожилов, если даже в заповеднике он работать не может.

— Почему? — не отступала жена.

— Там нельзя разводить зверье. Сохраняй природу как есть, и все!

Разве не ясно: для успеха дела он должен оставаться в Сухом Ерике? Ведь он развел столько зайцев, что они сидят на дороге.

Тогда Наташа отрезала:

— Или я, или зайцы!

И однажды исчезла.

«Женщин много, а работа одна». И Новожилов занес в полевой дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Десять лебедей-кликунов отлетели на юго-запад. Наташа уехала в город».

И чтобы развеять ненужные мысли, взял на ночь глядя «Зеленые холмы Африки» — книгу, которую давно не снимал с полки. Раскрыл и увидел надпись: «Я тоже так хочу» — ясный почерк Веры.

Больше ничего в ту ночь он не прочел.

Позднее Новожилов узнал: волосами Пеле геологи называют нити вулканического стекла. Их выдувает ветер из фонтана жидкой лавы.

Новожилов разыскал черную пластинку и запер в сейф вместе с телеграммой, пришедшей уже после смерти Веры: «Уезжаю в экспедицию. Место труднодоступное…»

30

Чего только не вспоминает Новожилов при виде лебедей! И свой объезд полевых бригад, и разговоры с колхозниками. Он и сейчас испытывал то лихорадочно-радостное возбуждение, с каким прошлой весной сообщал: «Давние деды и те не помнят, когда в последний раз у нас гнездились лебеди. Может, лет сто назад, а может, и больше!»

И людям передавались его чувства. Всем хотелось кого-то опекать, чему-то умиляться. Особенно трогал рассказ про лебединую любовь.

— Не дай бог какой-нибудь утке приблизиться к семейной паре. Тут уж поклюют ее и перышки пощиплют. Нагорит и соседу, если посягнет на чужую территорию. В своем уголке лебеди не потерпят никого.

Какой-то маленький рябой мужичонка, расчувствовавшись, вздохнул:

— Почему я не лебедь?

Поднялся смех, но мужичонка не растерялся:

— Ни тебе попреков, ни оскорблений, и получки никто не спрашивает, а по воскресеньям и поднесут.

— Ишь, чего захотел! — прервал Новожилов. — А лебедь, между прочим, не тягает из дома добро, как некоторые… И не таскается по гулянкам. Наоборот, когда самка строит гнездо, муж ей всегда помогает. Сухой рогоз подчистую выщиплет вокруг… Не одну сотню тростинок перекусит да и другие водяные растения подгонит. Сам садится высиживать, если подруга идет кормиться.

Разговор этот был так недавно. А вот уже год прошел. Лебеди вернулись и вывели на озере второе поколение. А колхозники так привыкли к ним, что, завидев на берегу подозрительного человека, гонят его чуть ли не до станции.

Директор неожиданно говорит Петрухину:

— В Англии лебедь считается королевской птицей. Если он никому не принадлежит, а свободно живет на открытых водах, он — собственность короны. И если кто его убьет, то либо штраф, либо тюрьма.

Новожилову по душе любовь англичан к естественной природе, если и подправленной человеком, то незаметно: лишь опытный глаз отличит в английском парке искусство озеленителя.

— У них, я слышал, и лебединые заводы есть, — откликается Петрухин с таким видом, что и он не лыком шит. — Вроде нашего конного.

На днях Петрухин прочитал, что у них там, в Европе, в средневековье и фазанов берегли не хуже лебедей. Браконьеру, захваченному в фазаннике, отрубали правую руку.

Однако Новожилов слишком по-своему толкует сказанное, недовольный биологическим недомыслием феодалов.

— А я считаю, — говорит он убежденно, — дичь надо разводить в природе. Вольным способом! Для будущих поколений природу иначе не сохранишь. Стоит в фазаннике или на лебедином заводе затесаться микробу, и повальная болезнь скосит обитателей. Издавай хоть сто законов, а природу не перемудришь. Все упрощенное, одновидовое — нежизнестойкое.

Прошлой осенью уток садилось на озеро — тьма: воды не было видно. В основном кряквы… Стая поднималась на несколько тысяч. И вся кряква местная, вывелась на подножном корму.

Трудно остановить Новожилова, задетого за живое. Ведь он перебывал во многих заграничных хозяйствах и нигде не видел дичи больше, чем в Сухом Ерике. Дичи, а не полуручных животных!

И недавняя поездка за границу тоже не удивила. Если о чем и вспоминал, то о пересадке в Москве, когда, продравшись через вокзальную толпу, очутился на воле и пошел по набережной, вдыхая морозный предмартовский воздух.

Запорошенный лед на реке был будто прошит-простеган лапами ворон. Они и сами кружили над головой, яростно каркали. По снегу скользили их слабые тени. И вдруг впереди, на бурой полынье, Новожилов заметил стаю диких уток. У гранитного края, там, где из трубы хлестала теплая вода.

Птицы спокойно грелись в легком пару. С высоты виднелась волнистая песчаная отмель. Был среди уток и огарь — дымчато-желтая головка, оранжево-красное оперенье. Полусонное общество ему скоро наскучило, и он поднялся в воздух. Сверкнули на солнце бело-крахмальные подкрылья с черными наконечниками. На водной ряби одиноким бело-синим поплавком теперь покачивалась картонка из-под молока.

Новожилов бросил корм парочке уток, уединившейся на пятачке. Тут же налетела оравой стая, нарушила уединение, и парочка отступила к набережной. А растревоженная стая долго еще ковыляла по ледяному плесу в поисках крошек.

Он следил за утками, переводя взгляд на снег, такой же ячеистый, как хлеб, которым потчевал их. На морозе хлеб по-особенному пах — пекарней. И теплый дух его соединялся с едва уловимым запахом сусла: где-то на противоположном берегу был пивной завод.

Затопленная солнечным светом, набережная казалась зыбко-голубоватой. И Новожилову стало еще удивительней. Напротив — высотное здание, за спиной — махина Совета Министров, в стороне — теплоэлектростанция, здесь же, в тени моста, по которому беспрерывно снуют машины, — дикие утки. Нужно ли лучшее подтверждение?! Животные — создания негордые, если новые условия напоминают им среду обитания.

А сквозь шум машин прорывался голос большой синицы. Быстрый, звонкий, напоминающий звук колокольчика.

31

Каких только цветов не были селезни — опалово-сизые, серо-черные, красно-рыже-каштановые. Плавучее население так привыкло к лошадям и коровам, приходившим на водопой, что не обращало на них внимания. Да и Новожилов с Петрухиным не слишком смущали птиц. Только лысухи сразу удрали в камыши, оставляя на воде серебристые дорожки. Да несколько белых цапель взлетели, плавно взмахивая крыльями и неуклюже откинув длинные тонкие ноги.

«Неуклюже-то, неуклюже, — думает Новожилов, — а как летят!» И любуется их легким воздушным махом, их сияющей белизной.

Небо ему трудно вообразить без птиц. Озеро и подавно! Но вот додумались… Новожилов читал недавно про искусственные озера, у которых дно будет из пластика. А вместо уток и лебедей тысячами поплывут пластмассовые шарики — чтобы не испарялась вода. Ох и скукота же наступит! Дальше некуда. Хотя нет. Есть озера и помертвей. Те, на которых за день расстреливают все живое. Минувшей осенью приезжий охотник хвалился — ставил в пример своего дружка, тоже директора хозяйства. Гостеприимный-де человек, умеет принять. И что впечатляет — стрельба по водоплавающим. Специально припасает дичь для избранных и открывает доступ в заказник. «Уж не о Хлыстобуеве ли речь?» — спросил Новожилов.

Конечно, о нем! Рассказчик не замечает настроения слушателя. Он — как глухарь на току. Ведь и он попал в число избранных, палил в свое удовольствие, пока не расстрелял запас свинца. Простаки пускай называют трофеем несчастных двух-трех уток! Лодка, набитая птицами до отказа, — это да! Девать некуда! Пришлось закапывать. Ничего не поделаешь: вошел в азарт. Птички непуганые. Не боятся человека. Попадание в цель обеспечено.

Глаза у рассказчика сверкают, голос срывается. А Новожилов так бы и дал ему по башке!

Рассказчик осекается: не такие, как он, увлекались.

— В ком жив первобытный инстинкт, поймет, что значит живая мишень. Без химии, без синтетики. Не всегда же находятся дураки — отказываются от добычливой охоты!

— Почему дураки? — совершенно рассвирепел Новожилов.

— Птицы-то все равно улетят в Турцию или Африку, и там их перестреляют!

Новожилов плюнул и неоспоримый довод растер в порошок. А для чего международные конвенции об охране?! Птицы летят, чтобы благополучно перезимовать и вернуться домой, на место гнездования.

На противоположной стороне озера густо высился рогоз, возле него золотилась ряска. Еще недавно здесь ухали выпи, но теперь их время миновало, слышно было одну лишь кукушку. Ее вещий голос почему-то всегда звучал вдалеке. Остальные птицы затихли при виде людей, но, освоившись, скоро стали подавать голоса: сначала иволга — чисто и коротко, потом, где-то в глубине чащи, обморочно вскрикнул фазан, и, осмелев, заворковали отовсюду дикие голуби. Под конец вступил соловей. И притихли голоса остальных: ведь им петь и петь, а соловей отпевает в начале лета последние песни. И прощание, которое чудится в соловьиных трелях, наводит на грустные мысли — о времени, о том, что оно проходит и тогда, когда о нем думаешь. И не задержать его, не остановить. Так и гадкие утята, которые сидели сейчас на спине матери, незаметно тоже станут белыми, с длинными изогнутыми шеями, научатся летать и перед ледоставом отправятся за родителями в теплые края. На неделю-другую их место займут северные птицы — лебеди-кликуны, не такие красивые, как южные, желтоклювые, с более короткими, толстыми шеями, зато со звонкими чистыми голосами. Они отдохнут — и в путь дальше; их серебряные трубные звуки долго будут доноситься издалека. Та самая лебединая песня. Она действительно становится похоронной, когда птицы, застигнутые холодами, собираются на полынье, пробуя добыть со дна пропитание. Обессиленные, они не могут лететь дальше и, отчаявшись, испускают жалобные тихие звуки — последние в жизни.

Озеро опустеет, а Новожилов запишет в дневник: «Днем шел снег. Ноль градусов. Ночью — дождь. Девять кликунов отлетели на юго-запад».

31

Четверть века назад Новожилов смотрел фильм «Голубые дороги» — о том, как наши саперы обезвреживали немецкие мины. Отвинтит сапер крышку, а перед ним — сплетение проводов: желтый, зеленый, красный… Перекусывает плоскогубцами желтый провод, мина начинает шипеть, а сапер скатывается в окоп. Взрыв. В следующий раз на другой мине он начинает уже с зеленого провода. И опять — сапер в окоп, взрыв. Подруга-медсестра и спрашивает: «Что будешь делать в следующий раз?» — «Начну с красного провода… И так, пока не найду нужного». Но мина может и не шипеть…

Что-то общее находил Новожилов в преодолении опасности: своей и сапера. Одного браконьера обезвредил, теперь возьмется за другого. Но браконьер может и не сдаться без боя. И тогда… То, что может произойти, не пугало. В трудные минуты он и смерть представлял себе как приятный постоянный отдых без скандалов и нервотрепки.

Столько раз Новожилов оказывался свидетелем различных возмущений в природе, что у него сложился образ смерти, отличный от общепринятого — женщины с косой.

Однажды в Карпатах он видел зеленый склон горы, на котором оставил след скальный поток. Он пронесся с такой скоростью, что с лесом срезал часть горы, глубоко взбороздив камень. Там же, где поток был слабее, гора блестела, точно отшлифованная. По краям пробитого русла торчали вывороченные корни — немо вопиюще серые мощи, сторожившие границу живого и неживого; от их вида делалось не по себе.

Новожилов скорей пошел прочь, точно гора могла вновь проявить страшный норов. Он пошел в сторону леса — к жизни, там ждал проводник. И едва ступил на опушку, как палка его воткнулась во что-то, скрытое в траве. Он вскинул странный предмет… и, ошеломленный, замер. То был детский череп.

Проводник, ничуть не удивившись, будничным голосом пояснил: лет восемь назад гора съехала на туристский лагерь. «Стихийное бедствие», — сказал он, кивнув на вершину, и непонятно было, кому он сочувствовал больше, горе или жертвам. И тогда Новожилову пришла мысль: не любит природа человека!

Не счесть катастроф, вызванных стихией. Обвалы, лавины, землетрясения, ураганы, наводнения, извержения вулканов… Может быть, природа преследует человека как изгнанника — единственное свое творение, наделенное сознанием?

Совсем недавно Новожилов видел в газете фотографии, сделанные в Бангладеш. Низкие длинные строения на берегу реки, лестница, пальмы. Юная бенгалка с красивыми зубами. И вот сообщение о страшном тропическом урагане. Поразила цифра: энергия, высвобожденная за время жизни циклона, равна энергии девяти миллионов атомных бомб, подобных сброшенной на Хиросиму…

А через три месяца новое бедствие. Землетрясение в Мексике. Снова тысячи погибших, разрушения… Оползни в Пуэрто-Рико… Извержение вулкана в Колумбии… Армения…

Вечное столкновение между мыслящей материей и немыслящей — можно ли их примирить? И что выше? Интеллект человека, который считает себя венцом творения, или природа, создавшая его?

И тогда же, в Карпатах, Новожилов впервые по-настоящему вникнул в смысл слов: «покорение природы» — мечту мятежного Фауста. И как естествоиспытатель, знающий цену своим наблюдениям, подумал: «Не она ли и есть вечный двигатель, который неизменно воплощает себя между отмиранием и обновлением? Сам себя восстанавливает, сам себя поддерживает…»

Часть IV. ЖУРАВНИКИ

32

Через несколько дней после суда над невинными зайцами пришло решение: «Лесхозу в иске отказать».

Не успел Новожилов обрадоваться, как произошло непредвиденное. Из глубины двора он услышал странные возгласы и причитания. Спустившись с крыльца, он увидел работниц и шоферов хозяйства, которые кого-то рассматривали. Заметив директора, они разомкнули круг, и… навстречу Василию Прохоровичу выступил не то чтобы павлин — царь птиц, венценосный и гордый, с королевской мантией, в сапфирово-изумрудных овалах, — а что-то ободранное и жалкое, что-то непонятно дикое с выщипанным хвостом. Новожилов онемел, потом грозно спросил:

— Кто это сделал?

Все неловко молчали. Секунду Новожилов медлил, затем в ярости помчался к сараю, где известная сочинительница легенд Катя готовила корм для зверей.

Павлин в это время отошел в сторону, влача за собой голые белые ости. При виде индюшки он величественно поднял их и веером распустил. Зрелище до того жалкое, что народ снова ахнул. Но кто выглядел хуже всех — это сама Катя. В рабочих шароварах, красноносая, на возмущенные слова директора она бойко отвечала:

— По рублику перо. Триста рублей как-никак. Сумма! А ему что? У него новые отрастут…

Пожелай Катя рассердить Новожилова сильнее, она не сумела бы постараться лучше. Ни конфуза, ни раскаяния — продувная бестия, и все тут.

И Новожилов понес:

— Стоит отлучиться на день, и шкода готова! Чего-нибудь да недосчитаешься! Сейчас хвоста! В прошлый раз уморила Бобку…

— Какого такого Бобку? — насторожилась Катя, успевшая забыть имя старого сурка, которого не кормила неделю, — с голода он наелся гнилых подсолнухов и умер.

— Что же теперь, безвылазно торчать?! — кричал Новожилов, собираясь припомнить обстоятельства смерти и других Катиных жертв.

Тут и народ подсказывал, сочувствуя директору.

Неизвестно, чем кончилось бы выяснение, если бы из дома не донеслось:

— Василий Прохорович, к вам приехали!

Новожилов метнул последний свирепый взгляд на Катю, которая и не думала уходить, разинув рот на свежего человека, показавшегося на дорожке. (Это была девушка со светлой косой.) И пошел навстречу гостье, отчитывая по дороге другого павлина, невредимого, горделиво-великолепного, выступившего из-за кустов. Он ступал, аккуратно приподняв хвост. Новожилов отогнал павлина от индюшки, объясняя девушке:

— Он, подлец такой, пасет ее. Индюшка глупа, от восторга млеет. Ведет к своему гнезду. А соблазнителю больше ничего и не надо. Тюк-тюк — и расклевал индюшачьи яйца.

Девушка изумленно покачала головой:

— Ну и коварный кавалер!

— И страшно властолюбивый. Обожает, чтобы на птичьем дворе все ему подчинялись. Брема читали? — И, не дожидаясь ответа, напомнил: — Так и пишет: перья у павлина ангельские, голос — дьявольский, а поступь — тайного убийцы. — И крикнул павлину: — Серафим, ты зачем пасешь чужую жену? — И снова объяснил: — У них с индюшками межвидовая борьба, мне же без мяса сиди на диете.

— А почему, Василий Прохорович, не держите корову?

— Если буду держать, найдутся художники, обязательно скажут: Новожилов кормит ее государственными кормами…

И, вновь отгоняя павлина, который наконец-то с царственной нерасторопностью двинулся в сторону, повел гостью через двор. По дороге Новожилов успел шепнуть:

— Вон та красная утка влюблена в эту черную, а те двое черную охраняют.

Уже не тянуло возобновлять разговор о поругании павлина. Зачем отравлять хорошие минуты?! Не часто в Сухой Ерик наведываются биологи-практиканты.

33

Есть такое место на излучине — оно называется Журавники. Когда-то в близкой степи за пойменным лесом гнездились здесь журавли-красавки, но давно, перекликаясь, они пролетают мимо. Не манит степных обитателей распаханная земля возле кинутого хутора. С высоты они видят крыши заколоченных домов и дворы, заросшие вишнями.

Вымывая почву из-под корней, река тут делает плавный изгиб. Крут правый берег. Как плети, висят вдоль него оголенные корни. Промытые водой, высушенные солнцем, они словно тянутся к воде и не могут дотянуться. Пройдет баржа, волны едва смочат концы и откатываются назад.

После каждого набега уносилась почва, обнажались новые и новые корни. А потом дерево падало вниз головой и пило, пока не высыхало. Неровная вмятина на круче да вверх торчащий вывороченный комель — вот и все, что от него оставалось.

Бывало, найти свой конец помогал ему какой-нибудь рыболов. Сталкивал с обрыва, чтобы в заводи под ветвями держалась рыба.

Стоит на берегу старый дом Новожилова. Сюда, в глухое урочище, много лет назад он перебрался после бурного разрыва с Хлыстобуевым. Отлученный от леса, Новожилов вновь обрел природу, которая нуждалась в его заботах. И в первое же утро новой, директорской, жизни ушел с рюкзаком пшеницы в лес. А к полудню вернулся за егерями, чтобы вместе устроить кормушки там, где высыпал зерна.

Сюда и повез он свою гостью Альбину, которая одолела просьбами взять ее егерем.

Год назад она была в хозяйстве на практике и поразила Новожилова тем, что умела свистеть и кричать по-птичьи. И до того похоже, что директор, который терпеть не мог «кваканья» совы, даже зажал уши. Обычно же практиканты не могли отличить грача от вороны, оправдываясь: «А нас в институте не учат охранять природу. Все внимание — использованию… Обдирать, вялить, сушить, продавать…»

Новожилову пока не доводилось встречать зоолога, который добровольно стремился бы к черной работе, да при этом хотел бы жить постоянно в лесу. А уж стать егерем… Ведь егерское занятие не только грубое, но скандальное и опасное. Находиться в угодьях или устраивать для зверей кормушки — еще не все. Нужно постоянно ловить браконьеров, как хороший матерый кот — крысят. Под силу ли женщине оставаться непреклонной и когда пригласят в теплую компанию: тут и коньячок, и копченая колбаска, и сыр, нарезанный тонкими ломтиками, — и когда поднесут закуску на вилочке, уверяя в большом уважении к егерской работе и к самой прекрасной даме.

Скольким егерям предлагали договориться по душам. Да еще к своей нематериальной душе присоединяли машину угля, сена или — где наше не пропадало! — строительных материалов. Не находка ли для сельского жителя! Обычно грехопадение случалось с новичками, служба которых сразу же и заканчивалась.

Но разговоры о трудностях лишь подхлестывали Альбину. Она решила — и все тут! Пусть директор даст ей возможность вжиться в работу егеря.

Новожилов не возражал. Благо и должность освободилась: известная сочинительница легенд и павлинья лиходейка Катя взяла расчет.

А дело было так.

Не успели у ощипанного павлина отрасти перья, как на ее совести появилась новая жертва — ворона Карпо. Любопытная птица села на плечо кормилицы, чтобы узнать, что там блестит у Кати возле ушей. А кормилица выманила ее из клетки, увлекла за собой, а потом бросила на произвол судьбы. И Карпо заблудилась, сбитая с толку видом одинаковых домов.

Потрепанную, хлебнувшую горя, с остатками расклеванной бечевки на ноге, ворону через день увидела Альбина, сняла с плетня и принесла на базу.

Благодарный Новожилов лег костьми, но раздобыл бензин и к вечеру повез воронью спасительницу в Журавники. Под надзор Петрухина. А по пути устроил парадный смотр зверей.

Стоя в кузове, он показывал на разбегающуюся и разлетающуюся живность, и, наблюдая за ним украдкой, Альбина понимала: настал звездный час директора. Стараясь пересилить шум ветра, он кричал:

— Сизоворонка! Ястреб-перепелятник! Коршун! Косуля!

34

Приехали поздно. Усадьба была пуста. Сколько ни звал директор Петрухина, никто не откликался.

Вокруг сумрачной толпой стояли деревья. Перешагнувшие кое-где через ограду, они словно теснили усадьбу к берегу, ведя за собою лес.

Новожилов глянул на чемоданчик Альбины, прислоненный к ступенькам крыльца, и подумал, что в хуторе, за лесом, тоже ни души. Не вернуться ли в Сухой Ерик?..

Отправиться, несолоно хлебавши?! А потом? Когда выпадет случай снова сюда попасть! Когда выхлопочет Новожилов бензин? Пусть лучше директор укажет координаты места: мало ли, вдруг егерь загуляет, и Альбине придется топать обратно одной.

Твердость Альбины понравилась Новожилову. Ну что ж… Ориентироваться на маяк; до него — лесом полкилометра, держаться берега, после же — девять километров по степи, мимо электрических столбов.

Кажется, сведения смутили Альбину… Но директор и вида не подал, будто что-то заметил. И, пожелав спокойной ночи, забрался в машину.

Едва гул мотора потерялся за далью, как темная тишина обступила Альбину. Первозданная, без электрических огней, непривычная.

По звяканью цепи в стороне Альбина угадала собачью конуру. Слышалось жужжание жуков-оленей, где-то вдалеке квакали лягушки.

Дом был кирпичный, с высоким крыльцом. Альбина взошла по ступенькам и потянула дверь. Скрип отозвался среди пустых стен. Нежилым дохнуло на нее давнее пристанище директора. И вдруг…

Лучом фонаря Альбина осветила лоскутную дорожку, потом кровать, женское зимнее пальто, распятое на плечиках… И сразу подумала о крючке, который набросила на входную дверь. Его ничего не стоило скинуть снаружи — лишь протянуть руку через широкую щель. Если обитательница пустого дома вернется и увидит закрытую дверь, то как испугается сама и как испугает Альбину?! Даже днем подобные встречи малоприятны. Кто она? Почему Новожилов ничего не сказал? Или само собой разумеется, что здесь живет знакомая егеря, которую он не рискнул поселить под собственной крышей, в домике рядом?..

На кухне, среди хлама, возле раскрытого холодильника лежала груда нераспечатанных пачек соли. Ее запаса хватило бы лет на десять.

В следующей комнате не было ничего, кроме голой кроватной сетки, прислоненной к стене. Лучом фонаря Альбина отыскала выключатель. От вспыхнувшего света в разбитое окно сразу же вылетела птица. Альбина посмотрела вверх, под потолком было гнездо ласточки. Несколько крохотных головок высовывались из него.

Привлеченная огнем, влетела медно-рыжая бабочка с черными крапинами, покружилась и села на Альбину. Тень с бабочкой на макушке, неправдоподобно огромную, она увидела на стене. Так же неожиданно, как села, бабочка поднялась и опустилась в пустой аквариум, прикрепившись к зеленоватой стенке. И соединила крылышки.

В последней комнате оконные стекла тоже были выбиты. Скорее всего, птицами, которые спасались от ястреба.

Альбина закрыла пустые рамы. Краем глаза она увидела что-то светлое под окном. И не захотела признаться себе, что там лежала мертвая змея — желтым брюхом вверх.

Альбина выключила свет и легла на одну из голых кроватей.

Ей приснилось, что сюда, в журавниковскую дичь, брошенную даже егерем, пришла ее мать, чтобы ободрить и защитить.

35

Птичья возня на чердаке заставила открыть глаза.

Уже рассвело. Но дом был по-прежнему пуст. Под окном все так же лежала мертвая змея.

Вспомнилась сказка про девочку, которая забрела в дом медведей… Альбину же никто не потревожил, и это вселило в нее чувство хозяйки. Лелея его в себе, она двинулась на осмотр владений.

Со двора хорошо виднелся конек крыши. На нем, по всей длине, сидели голуби: под солнцем плавные продолговатые тела отливали перламутром. Завидя человека, они с шумом взлетели, приземлившись поблизости, в загоне, опоясанном сеткой. Тут серые гуси и кряквы что-то клевали. Между ними прохаживался селезень.

Он уже начал линять. От великолепного зеленого воротника уцелело несколько жалких перышек. Неряшливый вид бывшего утиного сердцееда подтверждал еще одну старую истину: вот что значит стать одомашненной птицей — всегда при подруге, вечно у нее на глазах, обабился, опустился, превратился в подкаблучника, а дикие собратья, отпировав свадьбы, давно вернулись к холостяцкой жизни. И линяют себе там, где их никто не видит.

Возле тростникового шалаша под ногами у взрослых путались темно-желтые утята.

Гусиное население загона вдруг отделилось от крякв и гурьбой остановилось напротив Альбины. Писк да и несчастный вид гусей говорил о том, что они истосковались по воде, что им не мил белый свет. Купель, выбитая в земле, давно пересохла, а ведра и тазы, расставленные на земле, пусты. Начинался длинный день, который, как и предыдущий, обещал быть жарким. За что безводная пытка плавающим птицам?!

Шесть ведер из колодца — и купель ожила. Кряквы окружили ее, полоща клювы. Еще одно ведро Альбина поставила у плетня. Гуси кинулись к нему, перегоняя один другого.

Последним Альбина наполнила таз. Возле него сразу же выстроилась длинная гусиная очередь. Сначала птицы пили, а потом самая находчивая гусыня, наверно самая главная, — Альбина назвала ее Лукерьей Егоровной за сходство с институтской буфетчицей, — залезла в таз и, расположившись, как в ванне, стала чистить перышки клювом. Остальные терпеливо ждали. Закончив туалет, Лукерья Егоровна вышла, и таз тут же заняла другая.

Гоготанье прекратилось, когда выкупался последний гусь.

Потом птицы чистились на суше, расправляли короткие крылья, трясли хвостами.

Через некоторое время к тазу подошли цесарки, презрительные и чопорные, выхватили плавающие зернышки и, судача, удалились.

Огород тоже изнывал от жары. По капустным кочанам и цветущей редиске он угадывался на заросшей земле. Почти вплотную к нему подступал донник, в его благоухающе-желтых зарослях можно было скрыться с головой.

И здесь раздавалось воркование голубей, но пение иволг перекрывало все. То было настоящее царство птицы-флейты. Если бы не тревожащая мысль о егере, Альбина чувствовала бы себя счастливой.

На его домике по-прежнему висел замок. Знак качества и цена «5-45», впечатанные в литую поверхность, придавали замку большую основательность.

Альбина направилась к берегу и тут впереди, на тропе, увидела человека. В фуражке с лесной эмблемой. Испуг ли, удивление ли выразили его глаза?.. Их выражение Альбина почему-то связала с видом мертвой змеи. А затем и со странной комнатой, куда никто не явился. И с облегчением подумала: испытание одиночеством кончилось!

— Ну и попадет же вам от директора, — сказала Альбина.

Глаза Петрухина сделались виноватыми.

— Любовь зла, — посочувствовала Альбина.

Возле домика егерь как будто пришел в себя.

— Ночевать не страшно было? — уже тоном старшего спросил он.

— Ничуть, — обманула Альбина, предпочитая не вспоминать лунатическое оцепенение, которое охватило вчера. — А чего бояться?..

— Ну как… Сумасшедшие сбегают из дурдома.

— Ну и пусть сбегают, — ответила Альбина, не понимая, почему, собственно, это ее должно касаться.

— Неподалеку здесь… За шлюзом… А прячутся у нас…

Альбина открыла рот, и Петрухин, сообразуясь со своим понятием уважливости и расположения к гостю, честно перечислил опасности, которые еще могут подстерегать в большом доме:

— Мыши бегают, змеи вползают. — И чтобы быть честным до конца, добавил: — А еще свояк дурака валяет… Пьяница. Сестра там вещи прячет, сама иногда ночует.

Тайны загадочной комнаты больше не существовало, она исчезла с темнотой, словно тоже рассеянная солнцем. «Как просто все на свете!» И Альбина вздохнула, не подозревая еще, что и ночь способна развеять тайны дня.

— За вами ухаживать? — неожиданно спросил Петрухин, робко глядя прямо в глаза.

— В каком смысле?..

— Как за женщиной, — ответил Петрухин обезоруживающе просто.

Все новожиловские слова о сути егерской работы не прояснили бы того, что выразил ожидающий взгляд Петрухина. Так смотрит человек, готовый ко всем услугам.

Альбина поморщилась.

— Еще чего!.. Только без этого.

На лице Петрухина удивленно дрогнула бровь: «Почему?»

«Действительно, почему?» — подумала Альбина. Разве плохо, если около нее станет виться молодой парень, пусть из желания угодить по долгу службы? Ведь он может так войти в роль, что влюбится по-настоящему. «Он-то, может, и влюбится, а я?..»

«Нет?» — снова осмелился спросить глазами Петрухин, объясняя ее отказ разборчивостью пресыщенной горожанки.

«Нет».

«Почему?»

Потому что егерь предложил услуги, даже не зная, с кем его свела судьба. Будь на месте Альбины другая, он и к ней бы со всем вниманием.

Петрухин вздохнул и пропустил Альбину в дверь.

Обиженный положил на стол пакет фотографий.

Но Альбина сняла со стены гнездо ремеза, похожее на вытянутый в длину кошелек, серый и мягкий (редкий охотник устоит перед подобной находкой и не выставит ее напоказ), и с преувеличенным вниманием стала разглядывать. Желая оправдаться, сказала:

— Я к вам по делу, а… не любовь крутить.

Но Петрухин не поверил. Даже если бы Альбина завела разговор о муже или там городском кавалере, и тогда он не изменил бы мнения: если за женщиной не ухаживать, она может обидеться.

— У вас в голове одни шашни, — сказала Альбина презрительно. — Ночью-то где пропадали?..

— Ночью?..

Петрухин почему-то растерялся и не сказал, что был на обходе.

Альбина насильно улыбнулась и решила держаться от егеря подальше. Хватит с нее городских любовных разочарований.

С тем же странным чувством она слушала Петрухина, когда на следующий день степью они шли в Сухой Ерик.

В руках егерь нес маленького ястреба-тетеревятника, своего воспитанника.

Подобранный в лесу задолго до появления гостьи, птенец жил под присмотром егеря, но вчера вдруг перестал брать корм и, сколько Петрухин ни хлопотал, не проглотил ни кусочка. Пронзительным писком он извел и Петрухина, и Альбину. Его болезнь и вынудила искать помощи у Новожилова.

— Почему бы вам, — спросила Альбина, когда птенец смирился с походным положением и притих, увидя незатененное пространство жаркой песчаной степи, — не привести базу в порядок, не сделать ремонт? Чтобы люди жили по-человечески?

— Нельзя… Тогда гостей не оберешься.

— Но все равно же едут.

— Зря не едут, — ответил Петрухин, тоном давая понять, что праздношатающимся тут делать нечего, а специалисты мирятся с любыми условиями, — а при удобствах повалят отдыхающие… дичь беспокоить… природу уничтожать… Здесь заказник, а не база отдыха.

Отголоски новожиловской интонации уловила Альбина в отповеди Петрухина. Да и не все ли равно, в каком состоянии база, если Альбина поставила цель: вернуть в Журавники журавлей!

— Природа не железная, а вовсе наоборот… Вроде стеклянного солнца… Ломкая…

— Такого солнца не бывает, фантазер. Вон оно впереди… А что в нем стеклянного?

— Солнце позади нас, на востоке.

— Что ж тогда впереди восходит?..

— Не знаю…

— Эх ты, не знаешь, где восток, где запад, а поучаешь…

— Впереди Сухой Ерик, директорская база… Отродясь не было там востока.

— Что же тогда полыхает?

— Никак пожар! — сказал Петрухин, не веря глазам. — Там порох, патроны… Точно, горит!

— Да какой пожар с утра, выдумщик?!

— А такой!.. Или дыма не видишь?

— Вижу, — ответила Альбина, пугаясь. — А может, это смерч.

И, как бы в ответ, далекое пламя, метнувшись под ветром, припало и вдруг взорвалось, выбросив огненный сноп. Слабый отзвук, не дойдя до людей, потерялся в степи, но жаворонки на мгновение умолкли.

Рассказы