Забежала как-то Паня в диспетчерский закуток попытать Ольгу Матвеевну, мудрена ли ее работа, а снизу девчоночий голос:
— Эй, где тут лифтеры?
Ольга Матвеевна с места снялась, очки взгромоздила, сошла в парадное.
— Какие еще лифтеры?! Где это слов таких нахваталась?
Девчонка растерялась.
— Кто такое лифтер? — продолжала Ольга Матвеевна. — Это бабка, которая сидит в подъезде и вяжет.
— А вы кто?
— Как это кто? Диспетчер!!
— Лифт, что ли, чините?
— С какой стати?! — возмутилась Матвеевна. — У нас в подчинении штат механиков! Наше дело — сигнализировать. Вот когда мой муж работал диспетчером… Он действительно чего-то там ковырял.
Паня ухмыльнулась и пошла поглядеть, кого просвещает Матвеевна.
Вот тебе на! Незнакомая почтальонша! Паня поспешила за ней.
— Нет ли чего Стебуновой?
Почтальонша встала посреди двора.
— Стебуновой? Квартира 1? Открытка! Пляшите.
Паня вздохнула и выхватила открытку, в которой предлагалось выкупить ковер с такого-то по такое-то.
«Не пойду, — решила. — Вон свекор живет, ничего не боится, а мне и во сне нет покоя. Первый же милиционер заграбастает».
Посидела, подумала.
«Старалась, выкладывалась, а теперь церемониться?! Сама же слыхала разговоры в магазине: «Денег не жалко, лишь бы купить».
Засобиралась Паня в магазин. Совесть притишила: «На ковер иду поглядеть».
Кто кого объегорил, неизвестно. Грузинка из Кутаиси была довольна до смерти, что открытка за гроши досталась, еще и в гости к себе пригласила. Паня же радовалась, что с налету сплавила «товар».
Вернулась веселая. С шальных денег купила медовых пряников и четвертинку свекру.
А магазины точно прорвало. Месяца не пропустят — открытка.
Продала Паня четыре открытки. Настал черед последней, на польскую мебель.
Пришла Паня под вечер в магазин — и хоть тресни: ни одной кавказской души. Возле польского гарнитура стоит старушка, что листочек осенний, беретик на белой голове. Черенок у того беретика — будто высохший арбузный хвостик. У Пани духу не хватило предложить открытку, хотя по глазам поняла, что не от праздности старушка у гарнитура топчется. Все же попытала:
— Что, нравится?
— Нравится-то нравится… А толку-то?.. Я не шишка какая, мне бумагу не выпишут, чтоб без очереди… А очередь не осилю — стара.
— Внучка пошлите. Пускай для бабушки порадеет.
— Нету у меня, любезная, никого.
— Одни живете?
— Третий месяц, слава богу, одна.
— Отчего ж «слава богу»?
— У-у-у, песня долгая! Это я сейчас рассуждаю, а раньше — ни до чего. Домой было тошно идти.
Паня понимающе покачала головой:
— Соседи допекали.
Старушка нахмурилась, махнула рукой:
— Хуже, любезная. Сожительница! Чтоб ее мухи съели!
— Как это?
— Чего не бывает в жизни! На двоих дали однокомнатную квартиру. До той поры о ней знать не знала, слыхом не слыхала. Я всю жизнь угол снимала, а она-то у сестры жила, ясное дело, как кошка с мышкой. Состояли обе мы на учете в райисполкоме. У ней первой подошло время на площадь. Вызывают. Однокомнатную квартиру, говорят, одной дать не можем, а выбирайте себе такую же одинокую пенсионерку, вместе и поселитесь. Вот такие-то у нас на очереди. Кого хотите? Стала она перебирать: та скандальная, та нахрапистая, та еще какая-то. И остановилась на мне. Про меня ей уже говорили: тихоня, мол, слова не пикнет. Приходит она ко мне. Адрес разузнала, имя, отчество, всякие обстоятельства. Коробку конфет — на стол. Милица, говорит, Игнатьевна…
— Милиция?!
Старушка привыкла, что имени ее удивляются, покорно кивнула.
— Ну вот, Милица, говорит, Игнатьевна, давайте вместе жить. Обе мы пожилые, делить нечего, вдвоем вроде веселей. Квартира хорошая, на втором этаже, в новом доме, ванная, горячая вода — это не ваш сырой угол у земли. А с другой стороны, старикам внизу оно и лучше. Напротив окон садик. Цветочки. И от центра близко. Возле Бауманского метро. А мне уж больно надоело платить двадцать пять рублей каждый месяц! Пенсия-то грошовая. И дом, где проживала, мрачный. Со сводами. Еще при Петре Первом строили. Впотьмах даже ходить боязно. Всякие страсти мерещатся. Думаешь, кокнут — и поминай как звали. Хозяева, правда, ничего были. Старуха с дочкой. Они мне отгородили угол, покупали кое-чего в магазине, посуду давали. А тут дочка завела ухажера, того гляди, замуж выскочит, меня-то и попросят. И опять иди скитайся, попадешь на каких-нибудь алкашей или жуликов. И вдруг такой выход! Какая-никакая, а все ж своя квартира! А что вдвоем поселиться — меня не смущало. Привыкла с людьми, притерпелась, думала, с чертом сживусь. В исполкоме расписку взяли, что съезжаемся по доброй воле. Вот так-то…
Сначала она характер при себе держала. А потом вздумалось ей, что я у нее в приживалках. Торчу будто перед глазами нарочно, чтоб досадить. Квартиру, мол, ей дали, она и хозяйка. И люстра, и половик, и шторы — все мое, а шкаф свой, говорит, убирай, он только вид поганит. Иконку мою выкинула… Себя больно ученой ставила! А что я, что она — одинаково в бухгалтерии работали. Свою половину с балконом отгородила шторой, у меня темень от этого. Если в ванной или на кухне какое пятнышко, напустится, и все в третьем лице: «Она у меня дождется! Я ей мозги прочищу!» Стала есть меня поедом, хуже короеда. Записки пишет, всякие приказания. Летом я по скверикам околачивалась. А зимой куда?
— Что же не разменялись?
— Разменя-а-а-ешься с ней! Мне, говорит, разъезжаться ни к чему, дождусь твоей смерти!
— И вы терпели?
— Ходила в райисполком, с людьми советовалась. Соболезновали, конечно… Но говорили: «Ведь сами расписку дали. Ждите теперь. У нас еще в подвалах живут». А она из-за моего хождения стала еще хуже. — Старушка вытерла платочком лоб. — Пятнадцать лет крест я этот несла — и вот дождалась!
— Померла?!
Старушка испуганно замахала руками.
— Что ты! Ну ее к лешему! Пусть себе живет. Мне самой комнату дали на «Щелковской». Да еще в доме с аптекой. В аккурат возле метро.
— А квартира вся ведьме досталась?!
— Выходит, так.
— Во как! Ни холивши, ни боливши!
— Да ведь и ей не сладко жилось. Тоже как в общежитии.
— Она из вас цифру пять выгибала, а вы еще жалеете.
— Да на радостях, любезная. Я теперь у себя каждый уголок целую. Закроюсь и гляжу на стенки. Три месяца на пустую комнату любовалась. Нажить-то ничего не нажила, по чужим людям скитаясь. Думала, хоть под старость по-человечески поживу. Обстановка — один срам. Двадцать пять рублей, что ни говори, перестала платить за угол, вот и накопила за пятнадцать-то лет. — Старушка обвела магазин растерянным взглядом. — Зря только деньги таскаю. Записываются тут…
— Паня виновато промолвила:
— Такой уж порядок на дефицит. А кое-что свободно можно купить.
— Ну, люди зна-а-ают, за чем гоняться. Что другим пригляднее, оно и тебе дороже. Все поскромней да поскромней, все чай с сухариком! А как со сдобою?! Или не заслужила я дефицита? — Старушка доверчиво пододвинулась к Пане. — Да я б не пожалела… Чего уж теперь?.. Да где их найдешь, штукарей!
При этих словах Панино сердце заколотилось сильнее. Жалко старушку, однако свой интерес на уме. Мелькнула, правда, мыслишка: «А не подарить ли открытку?» Но тут же подумала: «Да не возьмет старушка задаром. Посчитает себя в долгу. Начнет подарки носить. А чем тратиться на всякие там сувениры, пусть лучше деньгами дает».
Рассудить-то Паня рассудила, сказать же — язык не поворачивается. И не засобирайся старушка домой, Паня так бы и не решилась.
Старушка сразу и не поняла ничего. Паня отвела ее за шкафы, показала на губы: потише — и достала открытку.
Старушка в открытку вцепилась, от радости руки трясутся.
— Да не дадут вам! На мое имя! Мне и оформлять. Лучше деньги готовьте. Да поскорей, пока магазин не закрыли!
Старушка пальтишко расстегнула, под ним — кофтенку, руку внутрь запустила, отшпилила тряпичный мешочек. Пока возилась, Паня прямо сопрела от нервов. А еще гарнитур выбрать надо, деньги в кассу внести, себе отсчитать, шоферу шепнуть, что везти по мамашиному адресу, да не задаром, конечно.
Взяла себя Паня в руки, промахнула быстренько операции, а машин нет. Паня туда, Паня сюда, все по нарядам уехали. Паня на улицу. Никого. Паня назад в магазин. Пусто!
— Да приходите завтра! — не выдержал продавец. — Куда денется ваша мебель?! Заберете собранную. И обивку при свете лучше рассмотрите!
А старушка стоит обомлевшая, одна горесть в глазах, словно Паня нарочно все это подстроила. Паня давай оправдываться, а старушка хоть бы рот распечатала.
— Не верите?! — вспыхнула Паня. — Айда ночевать ко мне!
— Вы меня, любезная, заведете…
— Ну разве я на душегубку похожа? Похожа?!
— Все они чистенькие… Жулики… Христопродавцы…
Хотела Паня ее отчитать, да видит: со старушки много не спросишь.
— Ну ладно… Деваться некуда. Приходите завтра к открытию. На всякий пожарный киньте свой адресок.
Старушку совсем в холод бросило.
— Это зачем же?
— Мало ли… Запозднитесь вдруг. Пенсионеры-то любят понежиться в постелях. Если не подоспеете, сама привезу.
— Вишь ты, сама… Приду, не поживишься… Чужим-то добром…
Паня махнула рукой и пошла прочь, а за спиной старушка что-то бормотала.
Вечер, ночь, как искры из-под лома, мелькнули — и нет, потому что взяла Паня у генерала успокоительные таблетки. Утром начала минуты считать и, чтоб себя не испытывать, сорвалась до срока. Ожидала, что и старушку пораньше поднимет. Магазин отворили, час-другой протопталась Паня, а старушки все нет. Уже и продавец заметил: «Ну что за покупатель пошел! Да тут хоть ангелом будь, сожрут и спасибо не скажут».
Перед обеденным перерывом Паня велела грузить гарнитур и покатила с двумя ременными молодцами восвояси.
А влетев в дом, рванула из-под свекра стул: «Нечего тут рассиживаться! Подсоби вон ребятам».
— Ах, Прасковья из Московья от Васильевых дворов! Добытчица ты у меня! Давайте, братва, давайте!