– Понятно, сейчас лето, никаких событий, писать не о чем, – пробормотала я.
– И не о чем, и не могу я. Главный редактор просил сделать обзор читательской почты, но это такой кошмар...
– Что, даже письма не пишут? – испугалась я.
Мы присели на полуразрушенную лавочку в тени старой липы, где обжигающие лучи солнца не могли нас достать.
– Пишут, да еще как, – покачала своей золотистой головкой Инесса. – Но все не по адресу, как будто от нынешней жары все немного спятили. Не про политику, не про урожай, не про грядущие выборы мэра, не про новый культурный центр, который собираются строить в Тишинске, – а все про свои личные драмы. Или ты не хочешь говорить на эту тему?
– Нет, если про других... – откровенно призналась я. – А что за драмы?
– Самые разные. Женщины мучаются и мучают своих любимых. Вот одно письмо, например... – Она порылась в своей сумочке, но ничего не нашла. – Наверное, на работе оставила... А хотела его перечитать, потому что было в нем нечто такое, что вызывает и грусть, и раздражение одновременно.
– Ты хотела бы ответить этой женщине?
– Нет, ее история такова, что ей уже ничем не поможешь, – вздохнула Инесса. – И раньше нельзя было помочь. Просто... такова любовь. Иногда она как наказание.
– Что за история, ты меня заинтриговала! – Я умоляюще протянула к ней руки.
– А история самая незатейливая – жили-были двое, не плохо и не хорошо жили. Много лет рядом. Жена была довольно вспыльчивой, нервной, часто пеняла мужу по пустякам, ругала его за всякие мелкие грехи. А потом он умер. И все.
– Как? – удивилась я. – Ничего не понимаю! Что же тебя удивило?
– А то, что она его любила.
– Ну и что? – упорствовала я.
Инесса посмотрела на меня пристально, потом поправила на моей голове какой-то локон – так мать машинально прихорашивает свою дочку.
– Ну – что? Что?
– А то, что она теперь не может сказать ему, что любит его, не может попросить прощения за свой скверный характер.
– Нет, но... – Я вдруг смешалась, и мне стало не по себе – как будто Инесса специально рассказала об этой женщине. – Ну, пусть теперь утешается тем, что муж ее – если загробный мир существует – знает о ее страданиях и о ее любви.
– Дело еще в том, что эта женщина только теперь поняла, что ей надо было прожить свою жизнь совсем по-другому, тогда бы вместо глупых обид она подарила своему мужу покой и любовь. Он ведь и умер-то оттого, что у него слабое сердце оказалось, как у большинства мужчин, а если б она не пилила его, он пробыл бы с ней дольше. Может быть, и нет – всякому свой срок, но это ее мало утешает.
– Господи! – Я закрыла лицо руками. – И вправду ужасная история. Зачем ты мне ее рассказала?
– Ты сама спросила, – удивилась Инесса.
Некоторое время мы сидели молча, и было только слышно, как ветер едва шелестит сухой листвой.
– Я так рада за тебя, – сказала я. – Это как искупление... Бывает наказание, и бывает искупление, как утешение...
– Ты опять?
– Что?
– Нет, ты опять!
– Силенциум, силенциум!.. – пропела я и вдруг поперхнулась на полуслове – из кустов перед нами вышел худой юноша, лысый, с огромными темными подглазьями, больше похожий на призрака, чем на живого человека.
– Что это? – прошептала я, вцепившись в Инессу.
– Это Костя, – в ответ прошептала она, и только тогда я узнала местного дурачка.
– Хаминю бусила мушрает, – робко произнес он свое заклинание, приблизившись. – Котеньке!
И опять он бросил мне что-то на колени, завернутое в газету. И убежал.
– Ну вот! – в отчаянии произнесла я. – Зачем его обрили?! Ведь если и было что-то у него... Вши завелись, что ли?
– Господи! – с удивлением и даже страхом произнесла Инесса, развернув газетный сверток у меня на коленях. – Я думала, тут опять цветы. А это...
– Это волосы, – растерянно произнесла я. – Костины волосы!
С недоумением смотрела я на пряди чудесных Костиных волос, перевязанных узкой розовой ленточкой – такими обычно перевязывают букеты с цветами, – и постепенно мне стало страшно.
– И как это понимать? – озабоченно произнесла Инесса, пальцем осторожно поворачивая перевязанные пряди. – Может быть, тут еще что-то...
– Отрезанные детородные органы! – истерично расхохоталась я. – Да нет, тут никакой загадки нет!
– Ты думаешь, что...
– Тут даже думать нечего – я все хвалила и хвалила его волосы, а в прошлый раз – помнишь, мы у пруда сидели – изъявила одно желание.
– Помню! – быстро кивнула Инесса. – Вот тебе и подарочек. Царские кудри!
– Да, я хотела его волосы...
– Хорошо, что только волосы, а не...
– Инесс, как ты можешь шутить! – с отчаянием воскликнула я. – И что мне теперь с этим делать?
– Как – что? Забирай свои трофеи.
Если с лютиками было проще и можно было даже пошутить о влюбленности местного дурачка – кстати, цветы я в тот раз не выбросила, а принесла домой, они простояли вечер в стакане с водой, а потом стремительно завяли, и я со спокойной душой отнесла их к мусорному контейнеру, – то проблема с волосами показалась мне неразрешимой.
– Зачем? – с ужасом произнесла я.
Волосы на мятой газетной бумаге казались не такими красивыми, как когда-то на Костиной голове, вблизи было видно, что они не вполне чистые, с неровными концами и блестят не дивным светом золота последней пробы, а каким-то дешевым самоварным жаром.
– Ну, выброси, – улыбаясь, посоветовала Инесса. – Только ты не выбросишь, тебя совесть замучает.
– Конечно, замучает! Ах, и зачем я только сказала это тогда...
– Ты так хотела в подарок эти кудри, эти царские кудри! Вернее, кудри средневекового принца, которые отдают приятным мускусным запахом...
Она шутила, но, как ни странно, ее холодная веселость привела меня в чувство. Я снова завернула волосы в газету и засунула их к себе в сумочку.
– Я их, пожалуй, отдам в пастижерную мастерскую, – вдруг решительно заявила я. – Пусть сделают шиньон.
– Ты его будешь носить? – удивилась Инесса, похоже, она не ожидала от меня такой решительности.
– Но должна же быть хоть какая-то польза от этих волос, которые бедный мальчик... – сварливо начала я, но подруга перебила меня:
– Я нежно вас люблю, несчастные уроды...
– Что? – вытаращила я глаза.
– Помнишь – есть такое стихотворение, у Бальмонта, кажется...
– Помню, только ты все переврала, милочка, – «Я горько вас люблю, о бедные уроды, слепорожденные, хромые, горбуны, убогие рабы, не знавшие свободы, ладьи, разбитые веселостью волны».
– Ну, дальше, дальше! – подтолкнула меня Инесса.
– «И вы мне дороги, мучительные сны жестокой матери, безжалостной Природы, – кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды. Чума, проказа, тьма, убийство и беда, Гоморра и Содом, слепые города, надежды хищные с раскрытыми губами, – о, есть же и для вас в молитве череда! Во имя господа, блаженного всегда, благословляю вас, да будет счастье с вами!»
Она засмеялась и обняла меня с закрытыми глазами, правда, потом мне показалось, что смех ее переходит в плач.
– Ты что? – испугалась я.
– Я? Ничего! Только, пожалуйста, пойдем сейчас к Ивашову! Я знаю, ты не любишь ходить на кладбище, но сейчас...
Я поняла, какого Ивашова она имеет в виду.
– Да-да, я знаю – тем приятнее потом глядеть на Ника, молодого, красивого и живого...
– Ты такая ворчливая стала в последнее время!
Мы пошли, и, пока прогуливались по парку, я все оглядывалась – нет ли где поблизости Кости, но его не было, он словно все свои силы вложил в этот последний подарок и исчез навсегда.
– Мы были там с Ником недавно, но я глядела только на Ника. Странное у него лицо – такое красивое, что кажется ненастоящим. Нет, ты скажи мне – он правда мне не приснился?
– Нет! Вечером ты снова увидишь его. Да?
– Удивительно, но некоторые считают, что внешность для мужчины не важна – да я и сама так считала недавно, а теперь...
Я поняла, что она вспомнила о Владимире Ильиче.
– Еще как важна! – горячо поддержала ее я. – Вот взять, например, Глеба...
– Глеб редкостный раздолбай, он опять не ночевал дома!
– Они с Ником похожи. Как будто Ник – его отец. Но это никому даже в голову не приходит, честное слово!
– Ах, мне уже все равно...
Мы вышли из парка, и обжигающее солнце обрушилось нам на плечи. От тротуара шел нестерпимый жар, и каблучки застревали в асфальте – словно под ногами лежал подтаявший шоколад. Мимо пропылил грузовик.
– Миша Потапов, – сказала Инесса, прикрыв глаза ладонью. – Бедный, каково ему... У него даже нет в машине кондиционера!
– А ты в последнее время что-то жалостливой стала...
Но кладбище встретило нас тишиной и густой тенью. Здесь пахло цветами и зеленью. И опять чувство вины овладело мной, опять я вспомнила тот день, когда...
Среди травы последним сном спали потомки трех старинных дворянских родов – беспорядочно и хаотично были разбросаны серые слепые надгробия, когда-то светившиеся белым мрамором, ярко-зеленый мох закрывал имена, на них выбитые. Я вдруг подумала, что от людей в этих могилах уже ничего не осталось – так давно их захоронили.
«Действительный статский советник... одна тысяча семьсот девяносто...» – нет, не разобрать какой. «Покойся с миром... Анна Семеновна Турусова, урожденная Голицына...», годы жизни и смерти не разобрать. Интересно, какой она была? Фижмы, кринолины, бледное личико, букли у висков... И ангелы, и кресты, и плачущие девы. А вот более поздние захоронения, конца девятнадцатого века, – все видно, все читаемо, все режет глаз жестокой красотой. Опять действительный статский советник... «Не говорите мне: «Он умер» – он живет, пусть жертвенник разбит – огонь еще пылает. Пусть роза сорвана – она еще цветет, пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает!» Это Семен Яковлевич Надсон придумал эпитафию всех времен и народов, он был очень популярен тогда.
– Что ты бормочешь? – спросила