И это тоже свидетельствует о том, что все на свете относительно, не только время…
Сейчас, бредя по Покровке и вспомнив про ту победу, она тоже была совершенно счастлива, и, пожалуй, завершение ни одного романа не прибавляло ей столько гордости собой, как одна запутанная история, которую она распутала-таки, как одна загадка, которую она все же разгадала… Причем словно бы невзначай разгадала-распутала, само собой, как бы от нечего делать, методом, строго говоря, тыка, и даже не слишком-то научного.
Конечно, еще оставались белые пятна на этой как бы карте, оставались неразгаданные знаки в этой как бы криптограмме, но главное было ясно. Настолько ясно и понятно, что можно было только диву даваться, как Алена не поняла всего с самого начала.
Ничего, лучше поздно, чем никогда!
Теперь главное было – обратить в свою веру сыщика Александра Бергера из «Бюро независимой юридической поддержки».
Алена так задумалась, что совершенно забыла о конфетах, которые собиралась купить для Клары Федоровны. Но той все равно не оказалось на месте, она почему-то ушла сегодня с работы пораньше. Бергера тоже еще не было, а впрочем, до назначенной встречи оставалось десять минут.
Алена села в уголке на шаткий стул. Интересно, кстати, почему во всех канцеляриях в нашей стране стоят непременно шаткие, чуть живые стулья, а если не стулья, то сколоченные воедино ряды неудобных кресел?! И только собралась она немножко перевести дух, как телефон в ее сумке снова зазвонил. Обреченно вздохнув, Алена его достала, но добивался ее, как ни странно, не Алексей, а дорогой Лев Иванович.
– Говорите! – начал он с места в карьер.
– Что? – не поняла Алена. – О чем?
На самом деле отлично поняла: Муравьев озвучивает принцип «сначала деньги, а потом стулья». Но она придерживалась того же принцапа, и выдавать информацию первой совершенно не входило в ее планы.
– Только после вас.
– Я ничего не скажу.
– Нет, Лев Иванович, скажете. А то я тоже ничего не скажу.
– Я вас арестую, – пригрозил он мрачно. – За сокрытие улик.
– Ну и арестовывайте, – согласилась Алена так же мрачно. – Тогда вы никогда в жизни не узнаете, что, например, происходило с вашим приятелем Алексеем Стахеевым.
– А вы знаете? – недоверчиво спросил Муравьев.
– Думаю, да.
– Ну и что?
– Ничего.
– Кончайте мне хамить! – заорал Муравьев. – Кончайте! Что вы себе позволяете?!
Ему, между прочим, никто и не хамил. Он спросил, Алена ответила. Чистую правду, кстати. Но ведь каждый понимает согласно своей испорченности…
– О Господи, Лев Иванович, ну почему вы на меня все время орете? – спросила она со вздохом. – Неужели нельзя хоть раз нормально поговорить? Удалось вам что-нибудь узнать насчет Тамары Семеновой?
– За кого вы меня принимаете? – буркнул Муравьев с неожиданно примирительной интонацией. – Мне бы – да не удалось? Я вам что, Ванька Жуков, девятилетний мальчик, подмастерье сапожника? Я все-таки начальник следственного отдела ГУВД, могу получить любую информацию. Ну, слушайте. Тамара Семеновна содержалась не в отделении для буйных, а в нервном, где порядки такие же, как в обычной больнице. Народу, сами понимаете, там много. За ней особо не наблюдали, потому что приступ ее быстро купировали, вела она себя тихо. И когда она вдруг сползла с кровати и куда-то побрела, на нее никто и внимания не обратил. Подумали, может, в туалет направилась. А она вышла на лестничную площадку и бросилась в пролет. С пятого этажа… Насмерть сразу, конечно.
– И это все? Больше никаких подробностей? – тихо спросила Алена. – Не может быть, чтобы вот так просто встала, пошла…
– Именно так просто! – ответил Муравьев, и она словно бы увидела, как Лев Иванович пожал плечами. – Никто ей ничего не говорил, она ни с кем не общалась. Правда, соседки по палате говорят, что зазвонил ее мобильный телефон, но она не ответила на звонок, вышла, телефон так и остался на тумбочке. Очень красивая, говорят, мелодия была, они ее с удовольствием слушали.
– Телефон? – вскрикнула Алена. – У нее не забрали телефон, когда принимали в больницу? Но почему?!
– Да мне-то откуда знать? – уже с ноткой раздражения буркнул Муравьев. – Наверное, не сочли нужным. Ладно, это все, что мне известно. Чем богаты, тем и рады! Теперь ваш черед, расплачивайтесь! И не вздумайте отключиться, клянусь, сейчас пришлю наряд, где бы вы ни были, и вас ко мне под конвоем доставят…
Так, Муравьев начал заводиться всерьез. Львов не стоит попусту дразнить, такие «игры» могут оказаться опасными для жизни. Алена и не стала дразнить.
– Лев Иванович, насколько мне известно, вчера или позавчера был угнан темно-серый «Опель». На нем Павел Власьев и Ашот Акопян приехали в Стригино.
– А вы откуда знаете? – сдавленным голосом произнес Муравьев.
– Случайно их видела. Я была на станции «Скорой помощи» Ленинского района, около станции метро «Двигатель Революции», и видела, как они садились в машину.
– А с чего вы взяли, что «Опель» в угоне?
Алена тихо охнула. Хм, вопрос не праздный… Надо выкручиваться.
– Ну, трудно поверить, что у кого-то из них мог оказаться свой «Опель», верно? Не по чину честь!
– Темните вы что-то, как обыч… – начал Муравьев.
Но Алена дальше не слушала: в канцелярию вошел невысокий, очень худой белобрысый парень с замкнутым выражением усталого лица. Это был Бергер, и Алена, поднявшись ему навстречу, только и успела послать Муравьеву прощальный привет:
– Вот все, что мне известно. Чем богаты, тем и рады.
И выключила телефон.
Москва – Нижний Новгород, 1880 год,
из писем Антонины Карамзиной
«Николаша, я думаю, что раньше мы повидаемся, чем это письмо до тебя дойдет. Хотя кто знает, может быть, мне и не удастся собраться столь быстро. Может быть, я все же успею предупредить тебя, что все мои планы изменились. Если ты получил письмо предыдущее, ты должен знать, какого восторга я исполнилась после того, как Кибальчич пришел в мастерскую, когда я была там одна, и принес мне формулу. Если ты читал мое письмо, то знаешь, что я сделала. И ты можешь вообразить, в каком исступленном восторге я была. Все во мне было потрясено силой гения этого человека!
Потом пришел В.М.
Я больше не могу его видеть! Надеюсь, ты поймешь меня. Он уничтожил все. Когда я наутро пришла в мастерскую, то увидела угол какого-то пошлого разноцветного бухарского ковра на том месте, где вчера я написала формулу Кибальчича.
А бумагу, которую я забыла в мастерской, он сжег…
Не могу описать, что со мной было… Не помню, что я кричала, чем грозила. Потом Костя Красноштанов сказал, что я пыталась изрезать картину или хотя бы соскрести слои краски с полотна, вновь открыть формулу. Но это было, конечно, уже невозможно… О, если бы я обладала силой проникнуть сквозь те слои взглядом! Я бы увидела бесценную формулу…
Увы, невозможно. И никто никогда не узнает… Ну разве что в будущем, десятилетия или века спустя, люди узнают, какой дар преподнес им нищий отчисленный студент-медик.
Но как они узнают, где надо искать?
В.М. назвал это дьявольщиной, от которой человек должен отшатнуться в страхе. А я подумала, что железная дорога тоже должна была казаться людям чем-то дьявольским. Но ведь всему свое время!
Время формулы уже никогда не придет. Зачем, зачем? Ну разве так можно ненавидеть человека, чтобы уничтожить его гениальное открытие? В.М. ярый монархист, но… Как будто царствующему дому могла помешать всего одна формула!
Я сказала В.М., что уезжаю.
Он побледнел. Прибежала Анна Ивановна, заплакала надо мной, как над покойницей: «Мы любили тебя, как родную дочь!» Я тоже любила их, как родных. Но я уеду. И не сомневаюсь, что В.М. сделает то, что собирался: откажется от моих эскизов изнанки ковра. Он не простит мне… Я тоже ему не прощу.
Жалко Анну Ивановну, но я больше не могу его видеть. Я возвращаюсь.
Об одном прошу тебя, брат. Никогда больше не говори со мной о Москве и о моей жизни там. Если я дорога тебе, давай просто молчать об этом этапе моей жизни. Все мечты развеялись в прах. Все надежды рухнули.
Я ничего больше не хочу, только оказаться дома. Может быть, когда я опущу руки в Волгу, а надо мной прошумят старые яблони, у меня отойдет с души то горе, которое я здесь пережила.
Не надо меня встречать, я сама спокойно приеду с вокзала.
Да, еще просьба. Никогда не называй меня Антоном. Хорошо?»
Нижний Новгород, наши дни
Знала Алена об этом человеке немного – на первом же деле он блестяще справился с загадкой, которую практически невозможно было отгадать[11], на втором деле попал под пулю и, с трудом выздоровев, ушел из прокуратуры и начал работать в несколько загадочной организации под названием «Бюро независимой юридической поддержки». Мало того, что в ней можно было получить консультацию и даже нанять адвоката, там можно было провести независимую медицинскую экспертизу и даже воспользоваться услугами независимого расследователя, частного детектива. К числу этих последних и принадлежал Бергер. Инна кое-что рассказывала Алене о странных результатах одного из проведенных им дел: вроде бы преступников не нашли, кто-то из них даже во Франции скрылся, но тем не менее виновники получили по заслугам[12]. Разобраться в этой катахрезе было просто так невозможно, однако за Бергером закрепилась слава существа загадочного и поражений не знающего. В последнее время он продолжал сотрудничать с бюро, но заодно работал и в прокуратуре Нижегородского района, именно поэтому к нему попало дело об убийстве Ларисы Стахеевой.
Из себя Бергер был на редкость невзрачен, но тевтонское непоколебимое упорство, которое просматривалось в его холодноватых серых глазах, а также бесспорная брутальность, так и исходившая от его невысокой, худощавой и, прямо скажем, невидной фигуры, действовали на чувствительных (и чувственных) дам вроде нашей героини очень сильно. Поэтому она смотрела на Бергера с симпатией. Да и ему, такое впечатление, приятно было общаться с ней – как с писательницей или просто как с красавицей. Ибо Алена Дмитриева была, конечно, женщина красивая, из песни слова не выкинешь… Была, да… Была, жила, смеялась, любила, с ума от любви сходила… книжки писала… Печальная это все же штука – глаголы прошедшего времени, такие уж они безвозвратные…