Р о з и т а. Третье из второго тома.
К а т а р и н а. Не притворяйся, будто ты умеешь читать! Педро с тобой замучился.
Р о з и т а. Да и вы не меньше его, дона Катарина.
К а т а р и н а. Я понимаю, дитя мое, что читать наизусть стихи — не совсем обычное занятие для камеристки. Стань к шкафу.
Р о з и т а. И взгляд в окно на море.
К а т а р и н а. Да не говори ты этого, Розита, ты делай!
Р о з и т а.
«Семь струй в реке — семь дней с тобой в разлуке!
Средь волн, стремящих к морю свой напор,
Они — ничто, твержу себе в укор,
Спасаясь тщетно от душевной муки.
И вновь семь дней невыносимой скуки,
Их не согрел твой поцелуй иль взор —
И вот кляну судьбины приговор,
И горестны любовных жалоб звуки.
Натерция! Ты мерой стала мер,
И в этой мере все: и мирозданье,
И вздох, и взгляд, и радость, и страданье.
Что смена дней, движенье звезд и сфер!
Вне милых глаз я бытия не мыслю,
От милых губ я жизнь и вечность числю»[1].
К а т а р и н а. Вечность, да. Но двадцать семь лет!
Р о з и т а. Трудно говорить то, чего не понимаешь.
К а т а р и н а. Оттого что ты не понимаешь, у тебя и получается. Ты читала великолепно, дитя мое.
Р о з и т а. Это только из-за шкафа, и еще что я косилась на море.
К а т а р и н а. Кстати, почему ты говоришь, что не понимаешь? Чего тут не понимать?
Р о з и т а. Я не понимаю чувств, которые зарифмованы.
К а т а р и н а (озадаченно). Ах вот как. (Пауза.) Нет, ты положительно распускаешься. Слугам не пристало иметь такие мысли.
Р о з и т а. Прошу прощения, дона Катарина.
К а т а р и н а. Да чего уж там. Продолжим этот подрывной разговор. Стало быть, рифмы…
Р о з и т а. Да, и Натерция тоже. Почему он говорит «Натерция», когда вас зовут Катариной?
К а т а р и н а. С годами я сама начала сомневаться — не зовут ли меня и впрямь Натерцией?
Р о з и т а. А тогда?
К а т а р и н а. Да, конечно, тогда меня еще звали Катариной. Будем рассуждать по порядку, дитя мое. Рифмы и Натерция — это две совершенно разные проблемы. Нельзя их смешивать. Рифма — это преодоление природы.
Р о з и т а (непонимающе). Ага.
К а т а р и н а. Дело в том, что человеческая нравственность начинается там, где тварь господня возвышается над примитивной, грубой природой. Ну что такое чувства? Трется тело о тело — это и скотницы, и мельники могут. А вот когда чувства начинают рифмоваться, Розита, — это совсем другое дело.
Р о з и т а. Ага.
К а т а р и н а. Понятно тебе?
Розита молчит.
Я так и читаю вопросы в твоих дерзких глазах. Как бесстыдно смазливое лицо, когда оно смотрит на постаревшее, как оно грубо! Вообрази, что я зажимаю себе нос и подбираю платье, спускаясь по лестнице во двор, где чавкают свиньи у корыта и на землю шлепаются катыши мулов.
Р о з и т а. Конечно, у нас одна только природа и есть, дона Катарина.
К а т а р и н а. Да у меня тоже, Розита, у меня тоже. Не обижайся.
Р о з и т а. А что касается свиней — так их сами же держат в грязи, а потом ругают за вонь.
К а т а р и н а (не слушая ее). Нет, рифмовать я не умею. Тоже не умею. Что я такое? Ничто, а если что-то и представляю собой, то лишь благодаря ему, из-за него, возле него… вдали от него.
Р о з и т а (сочувственно). Бедная дона Катарина.
К а т а р и н а. Хорошо, хорошо. Это все оттого, что я позволила тебе рассуждать о рифмах. Я сама не подозревала, насколько опасна эта тема.
Р о з и т а. А Натерция?
К а т а р и н а. Боюсь, что и здесь… Но попробуем. Убери поднос и начинай меня причесывать! Что ты скажешь о моих волосах?
Р о з и т а. Они еще очень красивы.
К а т а р и н а (недоверчиво). Да? А мне кажется, они выглядят так, будто в них уже завелась моль.
Р о з и т а. Все-таки кое-какой толк в прическах я знаю.
К а т а р и н а. Это твой способ рифмовать.
Р о з и т а (с радостным смехом). Да, дона Катарина.
К а т а р и н а. Натерцией же он называл меня для того, чтобы никто не знал, что речь идет обо мне.
Р о з и т а. Ах, этого никто не знал?
К а т а р и н а. Сначала никто.
Р о з и т а. А если он так и не показал никому этих стихов?
К а т а р и н а. Розита! Разве бы он стал тогда величайшим поэтом Португалии? Разве бы мы сидели здесь и рассуждали о нем?
Р о з и т а. Нет, но зато у вас, наверное, были бы дети и внуки. (Поспешно, будто желая загладить сказанную фразу.) Я могу себе это представить. Это как если бы курица яйцо снесла. Зачесать повыше?
Катарина испускает крик.
Я сделала вам больно, дона Катарина?
К а т а р и н а. Я увидела чашку в зеркале.
Р о з и т а (поспешно). А что если вам попробовать переменить прическу?
К а т а р и н а. Это чашка с лилиями.
Р о з и т а. Если поднять волосы с боков…
К а т а р и н а (резко). Я говорю о чашке.
Р о з и т а (смущенно). Да, да, я слышу.
К а т а р и н а. Ну и что?
Р о з и т а. Да, это чашка с лилиями.
К а т а р и н а. А я велела — с розами. Разве Педро тебе не сказал?
Р о з и т а. Возможно, госпожа.
К а т а р и н а. Возможно?
Р о з и т а. По правде говоря, невозможно. Чашку с розами разбила моя предшественница.
К а т а р и н а. Твоя предшественница? Ты у меня уже пять лет. Стало быть, я по меньшей мере пять лет живу в заблуждении, что пью свой утренний шоколад из чашки с розами.
Р о з и т а. Вас это расстроило?
К а т а р и н а. Не расстроило, но навело на размышления.
Р о з и т а. Если еще позволите спросить: он вас всегда называл Натерцией?
К а т а р и н а. Странно, не правда ли?
Р о з и т а. Кому другому такое в голову придет? Только поэту.
К а т а р и н а. Я говорю о чашке и о пяти годах. Да, мысль наша — как туман, но, когда он проходит, все становится яснее.
Р о з и т а. И всегда-всегда, он всегда называл вас Натерцией?
К а т а р и н а. В стихах — разумеется.
Р о з и т а. А иной раз и просто так?
К а т а р и н а. А иной раз и просто так.
Р о з и т а. Надо же — он называл вас Натерцией, когда бы были одни! Хотя ведь тогда-то скрывать было нечего и он тогда не рифмовал?
К а т а р и н а (растерянно). В самом деле. Зачем он меня тогда так называл?
Р о з и т а. Наверное, опять — преодоление природы.
К а т а р и н а. Но узор на чашке, не тот узор, лилии вместо роз! Не тот узор, не то имя! Что еще? Сколько еще всего сокрыто?
Р о з и т а. А может, он это делал вообще без всякой причины.
К а т а р и н а. Что без причины?
Р о з и т а. Может быть, просто так — вроде игры.
К а т а р и н а (растерянно). Вроде игры?
Р о з и т а. Прическа готова. Нравится вам?
К а т а р и н а. Позови Педро!
Р о з и т а (открывает дверь и зовет). Педро!
К а т а р и н а. И за это время я ни разу не упомянула об узоре с розами?
Р о з и т а. Упоминали, дона Катарина, но, собственно говоря, прямо никогда об этом не спрашивали.
К а т а р и н а. Стало быть, меня обманывали.
Р о з и т а. Я не знала, что для вас это так важно.
К а т а р и н а. Меня обманывали.
П е д р о стучится и входит в комнату.
Ну?
П е д р о. Дона Катарина?
К а т а р и н а (вне себя от ярости). Дона Катарина в пеньюаре! Самое время для безупречных поклонов, для изящных секретарских фраз! Говори без обиняков или катись к черту!
П е д р о (обескураженным тоном). Но о чем говорить, дона Катарина?
К а т а р и н а. О лилиях, о розах! Педро, меня злостно обманывают.
П е д р о. Обманывают?
Р о з и т а. Чашка, Педро.
К а т а р и н а. Я десять лет живу в заблуждении, и никто мне ничего не говорит.
П е д р о. Дона Катарина, это случилось лет семь назад. У служанки выскользнул поднос из рук.
К а т а р и н а (резко). Десятого июня 1580 года было десять с лишним лет назад.
Р о з и т а. Вы помните число! Значит, вы все время знали, что я каждое утро приносила чашку с лилиями!
К а т а р и н а. В этот день, как утверждали, Луис Вас де Камоэнс умер от чумы в Лиссабоне. Педро, подумай, в каком меня держат заблуждении!
П е д р о. Дона Катарина, неужели у вас могут быть сомнения…
К а т а р и н а. Кто говорит о сомнениях? Вина, Розита!
Р о з и т а. До захода солнца?
К а т а р и н а. Сегодня необычный день.
Р о з и т а. Как прикажете, дона Катарина. (Уходит.)
К а т а р и н а. Тут уверенность, Педро. Узор на чашке снял у меня пелену с глаз. В каком ослеплении мы подчас живем! И только оттого, что никогда не спрашиваем.
П е д р о. Дона Катарина, но если даже вы меня спросите…
К а т а р и н а. Поздно, Педро, больше меня не проведешь. Сейчас нам остается только обсудить подробности.
П е д р о (неуверенно). Я думал, узор не имеет такого значения.
К а т а р и н а. Как не имеет значения и чума, от которой умер Камоэнс! Подробности путешествия, Педро!
П е д р о. Король запретил вам покидать Сетубал.
К а т а р и н а. Упустить десять лет — и чтобы я еще колебалась? Теперь я знаю, что Камоэнс жив, и я хочу к нему.
П е д р о. Кто жив? К кому — к нему?
К а т а р и н а. Я поверила в его смерть, как в узор с розами!
П е д р о. Узор с розами?
К а т а р и н а. Мы отправляемся в Лиссабон.
На террасе дома доны Катарины.
П е д р о. Сначала я испугался, что это путешествие поломает все наши планы. Но потом поразмыслил…
Р о з и т а. Хорошо, что хоть ты поразмыслил. Я-то уж и боюсь. Чуть поразмыслю — кругом черно становится. Как ты выдерживаешь эти мысли?