Р о з и т а. Уже?
К а т а р и н а. Луна светит достаточно ярко, чтобы я могла увидеть, как ты растекаешься от сочувствия. И глупо делаешь. Прости, Розита, что я тебе это говорю.
Р о з и т а. Да говорите, говорите все!
К а т а р и н а. А кто это сможет? Ты всегда была склонна к преувеличениям, дитя мое. Нет, все много проще: с тех пор как я заразилась чумой, я знаю, что чума есть. А раз есть чума, есть и все остальное.
Р о з и т а. Остальное?
К а т а р и н а. Не прикидывайся, что ты меня не понимаешь! Ты понимаешь больше, чем сама подозреваешь. Не ты ли сказала: я не боюсь чумы, с тех пор как знаю, что она есть.
Р о з и т а. Сказала.
К а т а р и н а. Раз это правда, что Камоэнс умер, значит, правда и то, что он позвал меня. Его любовь — вот единственная правда, и чума мне вернула ее. Какой прекрасный круг — достойный кругов луны и солнца! Посмотри на меня, Розита: чума возвратила мне юность. Да будет благословен король.
Р о з и т а. Да, дона Катарина.
К а т а р и н а. Если осел хорош, мы к рассвету будем в Сетубале. А прибой, кстати, слышен уже и раньше.
Р о з и т а. Много раньше.
Открывается дверь стойла.
Х о з я и н. Ну, пошла, Натерция!
Р о з и т а. Не подходите ближе, дон Фелипе!
Х о з я и н. Я ведь вам говорил, дона Катарина, что в Лиссабоне чума.
К а т а р и н а. Благодарю, дон Фелипе, благодарю.
Р о з и т а. Иди сюда, Натерция!
Х о з я и н. Слева бурдюк с вином, справа хлеб, овечий сыр и финики.
Осел трогает легкой рысцой.
Счастливо добраться до дома.
К а т а р и н а. Благодарю, дон Фелипе, благодарю.
Стук ослиных копыт постепенно замирает.
Перевел А. Карельский.
Вольфганг ХильдесхаймерЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ ЕЛЕНЫ
«Елене» в каждой женщине посвящается
Елена
Менелай
Гермиона
Парис
Е л е н а. Добрый вечер! Смею предположить, что о Троянской войне слышали все. И все знают — или думают, что знают, — как эта война началась: богини Гера, Афина и Афродита поспорили, кто из них самая красивая. Рассудить их они призвали троянского принца Париса, пасшего в то время свиней в горах. Парис решил в пользу Афродиты, богини любви, посулившей ему самую красивую женщину среди смертных. А этой самой красивой женщиной была я, Елена, супруга царя Менелая. Афродита доставила Париса в Спарту и помогла ему похитить меня. Тогда Менелай созвал греческих вождей, поклявшихся стоять друг за друга на поле брани, и они все вместе выступили против Трои: десятилетняя война началась. Но эта версия ложна, как все исторические истины. Неверно сваливать на богов ответственность за все, что происходит с людьми. Неверно думать, что мы — лишь куклы в их руках и поэтому ни в чем не виновны. Напротив, мы все виновны — я, правда, меньше других. Впрочем, лучше я расскажу обо всем по порядку и предоставлю потомкам своим измерить долю моей вины. Для начала познакомлю вас с моим мужем Менелаем. Вот он говорит, обращаясь к народу.
М е н е л а й. Мужи Спарты! Все вы знаете, какая великая миссия досталась нам, грекам, особенно же нам, спартанцам: боги сподобили нас принести цивилизацию в мир и властвовать в цивилизованном мире!
Е л е н а. Глупости, разумеется. О такой миссии никогда не слыхивал и не задумывался ни один спартанец.
М е н е л а й. Любой из вас может внести свой вклад в осуществление этой величественной задачи, дабы благодарные потомки могли сказать: Спарта — вот истинная колыбель культуры!
Е л е н а. Как будто простому спартанцу не наплевать на культуру и ее колыбель!
М е н е л а й. Но, чтобы осуществить эту общую — нашу, правителей, и вашу, народа, — цель, мы должны раз навсегда разделаться с нашими врагами!
Е л е н а. Ну вот, а теперь можно повести речь и о Трое…
М е н е л а й. Прежде всего мы должны разгромить Трою, нашего злейшего врага, который пытается запугать нас своей растущей военной силой!
Е л е н а. Троя вообще никогда никого не запугивала.
М е н е л а й. Уже долгое время мы наблюдаем, как троянцы укрепляют войска и флот, чтобы в один прекрасный день вероломно помешать нашему мирному труду.
Е л е н а. Таков Менелай. Он знал только две цели — личную власть и войну — и всегда был готов пожертвовать всем человеческим в себе и в других для их осуществления. И уж хоть бы они были в разладе друг с другом, эти цели, тогда бы Менелай мучился от раздвоения, что, впрочем, делает человека сложным, но зато интересным. Менелай же, увы, не был интересен. Он был просто целеустремленным, что уже само по себе скверно, а поскольку цели, к которым он устремлялся, были ограниченными, то и он был ограниченным тоже. А еще у меня была дочь Гермиона, которая вечно меня осуждала. О нет, я вовсе не хочу сказать, что она была не права, моя добрая Гермиона. Я казалась ей слишком ветреной, несерьезной. Сама она, правда, была добродетельна, но как-то не умела показать лицом этот свой товар — добродетельность. Хотя она была бескорыстна и неподкупна, она была, что называется, само совершенство.
Г е р м и о н а (детским голосом). Я тебя просто не понимаю, мама! Ну разве так можно! Ни стыда, ни приличий. В конце концов, ты не так молода…
Е л е н а. Мне был тридцать один, но никто не давал мне столько!
Г е р м и о н а. И в твои годы уже неприлично кокетничать с мужчинами напропалую!
Е л е н а. Сама же она никогда не кокетничала — и это в пятнадцать-то лет!
Г е р м и о н а (назидательно). С мужчинами нужно вести себя строго, чтобы противостоять их фривольным намерениям.
Е л е н а. Ну как мне было ей объяснить, что мне вовсе не хотелось им противостоять. Что вообще в мужчинах меня интересовали не столько их намерения, сколько… Словом, она была почти совершенство. Я же отнюдь нет. Слишком много во мне было человеческого, хотя происхождение мое наполовину божественное: ведь моим отцом был Зевс. Но человеческая половина моей души была такой же человеческой и у богов, а у Зевса — так даже слишком человеческой! (После паузы.) Да не обидится на меня мой бессмертный отец! Почему я вышла замуж за Менелая? Ну за кого-то ведь нужно было выходить. О нашем браке я ничего не скажу. Все станет ясно из следующего разговора, который состоялся на склоне одного летнего дня: я сидела на террасе нашего дворца, когда ко мне подошел Менелай — так ненамеренно, так случайно, что я сразу поняла: ему что-то нужно от меня. Как легко все-таки разгадать мужчину! Только Менелай, к сожалению, был не из тех мужчин, которых украшает их наивность.
М е н е л а й. Чудесный вечер! Ты не находишь, дорогая?
Е л е н а. Я решила не отвечать, пока он не перейдет к делу. Я знала, что красота вечера зависела в глазах Менелая не от погоды, а от того, насколько удался очередной его план. О, я знала людей, особенно же мужчин, и особенно — моего Менелая.
М е н е л а й. Дорогая, ты прекрасна сегодня, как закат в горной Аркадии.
Е л е н а. Раз уж я не клюнула на красоты природы, он завел речь о моей красоте. Я холодно ответила:
А ты, как видно, поэтически настроен сегодня.
М е н е л а й. Меня вдохновляет твоя ослепительная красота.
Е л е н а. Если верить молве — а в таких вопросах, ты знаешь, я легковерна, — я прекрасна всегда, а не только сегодня.
М е н е л а й. Гм, по правде сказать, я бы желал, чтобы красота была единственным твоим свойством, интересующим молву.
Е л е н а. Это звучит уже не столь поэтично, скорее — бестактно. Кстати, ты-то уж мог бы знать, что прославиться можно и благодаря дурным свойствам.
М е н е л а й. Эта тема слишком далеко завела бы нас, дорогая. Для меня же в настоящий момент речь идет о твоей репутации.
Е л е н а. О, можно не сомневаться, что речь пойдет о чем-то вполне определенном, если ты начинаешь с «чудесного вечера».
М е н е л а й. Прошу тебя, дорогая, выслушай меня и не перебивай. Ты ведь знаешь, я семнадцать лет терпеливо сносил все твои увлечения, где бы ты их ни искала.
Е л е н а. О, мне частенько стоило труда их найти!
М е н е л а й. Но ты ведь не можешь требовать, чтобы я тебе их подыскивал. Довольно, кажется, и того, что я смотрел на них сквозь пальцы.
Е л е н а. Смирение мужа, мой дорогой, может означать только одно — что совесть его обременена собственной несостоятельностью.
М е н е л а й. Сразу ты обобщаешь, Елена, — это дурная привычка. То, о чем я хотел поговорить с тобой, никак не вяжется со смирением, во всяком случае с моей стороны.
Е л е н а. Короче говоря, ты хочешь предложить мне начать новую жизнь?
М е н е л а й. «Предложить» не то слово.
Е л е н а. Чего же ты хочешь от меня?
М е н е л а й. Того, что далось бы тебе легко, прояви ты хоть чуточку доброй воли.
Е л е н а. За годы супружеской жизни ты бы мог понять, что во мне напрасно искать то, что ты называешь доброй волей.
М е н е л а й. Это я понял. Просто я стараюсь, чтобы мое решение показалось тебе как можно более привлекательным.
Е л е н а. Твое решение?
М е н е л а й. Ты знаешь, дорогая, все эти годы мы держали дом и жили на широкую ногу. Властители всех греческих государств подолгу гостили у нас — иной раз слишком подолгу.
Е л е н а. И, несмотря на это, хозяин всякий раз вновь простирал им свои объятия.
М е н е л а й. Гораздо хуже, что это делала и хозяйка, гм, гм.
Е л е н а. Ну, это зависело от свойств и пола гостей.
М е н е л а й. Как бы там ни было, теперь этому настал конец. Я принял решение не принимать в будущем никого моложе семидесяти лет, чтобы удержать тебя от соблазна.
Е л е н а. Ах вот оно что! Поэтому-то у нас торчал недавно этот старый хрыч Нестор, который мне так надоел.
М е н е л а й. Зато мне надоели сплетни, которые не смолкают на улицах Спарты со времен прежних визитов. Болтовня эта особенно неприятна, потому что в ней — чистая правда.