Д ж е н н и ф е р (сквозь сон). А который час?
Я н. Двенадцать. Мне надо было бы давно уже…
Д ж е н н и ф е р (все поняв). Давно уже. Разумеется.
Я н. Это только здесь похоже на ночь. Окно чуть ли не под землей. Светлый двор без луча света. Кстати, вы были правы насчет грязи.
Д ж е н н и ф е р. Идите же. Я не просила меня дожидаться. Вы не купите билета и прозеваете корабль.
Я н. Не говорите так со мной, Дженнифер. Вы были восхитительны, и я вам очень благодарен.
Д ж е н н и ф е р (меняя тон, искренне). Омерзительно, правда?
Я н. Что?
Д ж е н н и ф е р. Проснуться в темноте и так глубоко, глубоко внизу. С этим вкусом во рту.
Я н. Мы сейчас пойдем позавтракаем, и вы почувствуете себя лучше.
Д ж е н н и ф е р. Никуда я не пойду — и ничего больше не почувствую.
Я н (сдавленным голосом, осторожно). Может быть, ты оденешься, ежик. Мы могли бы тогда спокойно оба всем поговорить. Уйти бы поскорей отсюда!
Д ж е н н и ф е р. Подайте мое платье. Можете к нему прикоснуться, не бойтесь. И можете не отворачиваться. (Холодно.) К какой новой вежливости и сдержанности вы хотите меня приучить?
Я н. Мне очень жаль.
Д ж е н н и ф е р. Хоть я и была так восхитительна?
Я н (тепло). Прости, пожалуйста. Мне пора было бы это понять.
В дверь стучат.
Ж е н щ и н а (снаружи). Вы освобождаете комнату или остаетесь?
Я н. Мы уже выходим.
Ж е н щ и н а. Ну так живей, живей. (Удаляется.) Когда еще убирать надо. Наглость какая! Уже первый час. Вот надо было бы…
Г о л о с а.
ИДИТЕ ТОЛЬКО НА ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ
ДОВЕРЬТЕСЬ НАМ ПРИЗНАЙТЕСЬ НАМ
НАСЛАДИТЕСЬ И НЕ РАСКАЕТЕСЬ
СКАЖИТЕ ВСЕМУ МИРУ СКАЖИТЕ ВСЕМ
СТАНЦИЯ СОЛНЦЕ КРЕДИТ НА ЛУНЕ
ТОПЛИВО СНОВ ЯРЧЕ И ЖАРЧЕ
ПОСЛЕДНЮЮ РУБАШКУ ПУТЬ ВСЕХ ВЕЩЕЙ
К ЧЕМУ ВИНИТЬ ВО ВСЕМ ДРУГИХ
ВЗБАДРИВАЕТ ПОДХЛЕСТЫВАЕТ ОПЬЯНЯЕТ
ШАГАЙТЕ В МИР ГЛЯДИТЕ ВДАЛЬ
ПОМНИ ПРИ КРАСНОМ СВЕТЕ СТОЯТЬ
ОБ ЭТОМ НЕЛЬЗЯ ЗАБЫВАТЬ
Я н. Письмо от белки?
Д ж е н н и ф е р (решительно). Никакого письма от белки.
В зале суда.
Д о б р ы й б о г. Вот так это началось.
С у д ь я. А похоже как раз, что кончилось.
Д о б р ы й б о г. Вы не понимаете. Только сейчас-то и появилась опасность, и я ее сразу почуял — ну, думаю, опять началось. И лишь с этого момента я принялся за преследование.
С у д ь я. Но что же тут было преследовать? Я не вижу ничего необычного в том, что молодой человек во время путешествия (откашлявшись) ищет повода завязать интрижку и находит его. Обычная история. Поведение не очень достойное, несколько легкомысленное. Но в общем-то — случай как тысячи других.
Д о б р ы й б о г. Не случай! День настал. Ночные видения растаяли.
С у д ь я (осторожно, будто нащупывая вывод). Вы моралист? Вы этим возмущены?
Д о б р ы й б о г. О нет. Я ничего не имею против людей легкомысленных, скучающих или одиноких, время от времени нарывающихся на неприятность. Я их понимаю — надоело быть одному, хочется убить время. Но неужели вы не заметили, что здесь началось оно? И послушайте, как началось. Он сказал: «Письмо от белки?», потому что в нем была еще легкая неуверенность. Ему не следовало так спрашивать. Она же ответила: «Никакого письма от белки». И он — потому что ей ни в коем случае нельзя было так отвечать! — спросил дальше:
Дальше — снова в гостинице.
Я н. Ты проголодалась?
Д ж е н н и ф е р (неуверенно). Разве это имеет какое-нибудь значение?
Я н. Да.
Д ж е н н и ф е р. Проголодалась.
Я н. Чего хочешь — свежего кофе или тостов с апельсиновым соком?
Д ж е н н и ф е р. Всего хочу. Я жутко проголодалась.
Дальше — снова в зале суда.
Д о б р ы й б о г. При этих словах она снова на него взглянула, и день настал.
С у д ь я (перелистывая бумаги). Итак, они пошли завтракать. Из кафетерия он позвонил в пароходное агентство, где его попросили позвонить завтра или послезавтра, поскольку они пока еще не могли гарантировать ему место на «Иль-де-Франсе».
Д о б р ы й б о г. День настал. На всех магистралях города забила жизнь, и грянул снова яростный гимн — работе, зарплате, доходу. Трубы гудели, возвышаясь, подобно колоннам воскресших Ниневии и Вавилона, и тупые и острые черепа небоскребов касались серого тропического неба, сочившегося влагой и нависшего над крышами, подобно омерзительной бесформенной губке. Рапсоды гигантских типографий ударили по наборным машинам, возвещая о свершившемся и провозвещая грядущее. Тонны капустных голов покатились на рынки, и сотни трупов в домах скорби, насурьмленные и наманикюренные, воздвиглись в стеклах витрин.
Под давлением тысяч атмосфер уничтожались отбросы минувшего дня, и покупатели рылись в универсамах в поисках новой пищи и клочьев завтрашней моды. По конвейерам плыли пакеты, и эскалаторы поднимали и спускали людские гроздья сквозь клубы сажи, отравы и выхлопных газов.
Буйное лето швыряло новые краски на кузова автомобилей и на шляпки женщин, колышущиеся над бульварами, на блестящие упаковки для риса и меда, для индейки и краба. И люди ощущали себя живыми, куда бы ни шли, — и чувствовали себя частицей этого города — единственного изобретенного и возведенного ими для всех своих потребностей на земле. Этого города городов, который в своей агонии, в своей лихорадочной гонке поглощает всех и в котором процветает все, все! Даже это.
С у д ь я. Преступление. Убийство.
Д о б р ы й б о г (как бы отстаивая свою мысль). Я думал еще и о другом.
С у д ь я (отрывисто). Ну хорошо. Итак, оба после телефонного разговора покинули кафетерий и отправились подземкой на сто двадцать пятую стрит в Гарлем. Там они зашли в бар, где выпили коктейль и прихватили с собой две пластмассовые мешалки на память; потом заглянули в церковь, где тоже прихватили два картонных веера с изображением эпизодов из жития святой Катарины Сиенской. В магазине граммофонных пластинок их застали за тем, что они слушали популярные мелодии в обществе нескольких негров; а затем, следуя напутствиям туристического бюро, они отправились на Лексингтон-авеню и сняли комнату в отеле «Атлантик».
Д о б р ы й б о г. Тут есть еще одна маленькая деталь, которую мне не хотелось бы упустить из виду. Это история с этажом. Уж если вы действительно заинтересованы в прояснении всех обстоятельств…
С у д ь я. История с этажом?
Холл отеля «Атлантик».
П о р т ь е. Есть еще номер триста седьмой на седьмом этаже. Окна во двор, так что очень спокойно.
Д ж е н н и ф е р (Яну, тихо). Так и ни одного с видом на улицу? Повыше?
Я н (портье). И ничего нельзя сделать? Действительно ничего?
П о р т ь е. К сожалению, нет. Если вы останетесь на более долгий срок, я могу взять вас на заметку, — вдруг освободится номер повыше, с видом на улицу. Заранее ведь ничего не знаешь.
Я н. Да мы тоже не знаем… будем ли мы еще здесь. Но имейте нас в виду. (Отходя, Дженнифер.) Ты расстроилась?
Д ж е н н и ф е р. Нет. Может, так оно и лучше. Чтобы меньше думать.
Б о й - л и ф т е р. На подъем, пожалуйста.
Лифт поднимается.
Д ж е н н и ф е р (сквозь шум лифта, блаженно). Подъем! Какой подъем! Чувствую его в ушах. А наверху — сейчас увидишь — будет вентилятор с холодным воздухом, воды сколько хочешь и чистота до блеска.
Лифт останавливается. Они идут по коридору к своему номеру.
Я н. Вот будет здорово — ты с мокрыми волосами, с каплями на губах, на ресницах. Ты будешь вся светлая, белоснежная и разумная, и мы ни в чем не будем упрекать друг друга.
Д ж е н н и ф е р. Если твоему кораблю надо будет отплывать, он отплывет. Если мне надо будет помахать, я помашу. Если мне позволено будет поцеловать тебя в последний раз, я сделаю это вот так, быстро-быстро, в щеку. Отпирай.
В номере седьмого этажа.
Я н. Да, смышленая, старательная Дженнифер. Но, поскольку я такой недоверчивый, испытание будет продолжено. Скажи: когда будет завтра?
Д ж е н н и ф е р (отчеканивая). Не ранее чем завтра.
Я н. А сегодня?
Д ж е н н и ф е р. Не позднее чем сегодня.
Я н. А сейчас?
Д ж е н н и ф е р (медленно, обнимая его). Вот сейчас.
В зале суда.
С у д ь я. Итак, дело все-таки снова кончилось интимностями.
Д о б р ы й б о г. Нет, нет! Об этом не может быть и речи! Оставьте эти глупые фразы. Это была взаимная договоренность с соблюдением дистанции.
С у д ь я. Перейдем к делу!
Д о б р ы й б о г. Но эта дистанция не может быть соблюдена до конца. Она то и дело нарушается. Вот, к примеру, этот смех. Да, строго говоря, с него все и началось. (Мрачно.) С той непостижимой улыбки. Как поглядишь на них — смеются совсем без причины.
С у д ь я. Кто смеется?
Д о б р ы й б о г. Те, с кем это начинается.
С у д ь я. Бред.
Д о б р ы й б о г (энергично поддакивая). Бред! Вот именно! Смеются у всех на глазах — и все же не видят никого. Или улыбаются прохожим — просто так, еле заметно, как заговорщики, которые не хотят показывать другим, что правила игры вот-вот будут отброшены. Эта улыбка витает как знак вопроса, но знак вызывающий, бесцеремонный.
С у д ь я. Ну и что? От этого никому нет вреда.
Д о б р ы й б о г. Не скажите! Они, как тлеющий кончик сигареты в ковре, начинают выжигать дырку в заскорузлом, очерствелом мире. Этой своей неотрывной улыбкой.
С у д ь я. К делу!
Д о б р ы й б о г. Около полуночи они встали. Конечно же, в это время встают одни грабители, буфетчицы да ночные сторожа. И они пошли к Бруклинскому мосту.
С у д ь я. Верно. К мосту. Зачем?
Д о б р ы й б о г. Низачем. Пошли — и стали там, прислонясь к балкам, чтобы помолчать минутку. А потом заговорили снова.