Модель. Зарубежные радиопьесы — страница 37 из 56

ДИАНА ДВЕСТИ КИЛОМЕТРОВ В ЧАС

НЕБЫВАЛЫЙ УСПЕХ

МАТЕРИАЛЬНЫЙ УЩЕРБ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ

ЗАГЛЯНИ В СЕБЯ ОГЛЯНИСЬ НАЗАД КРЕПИСЬ

ЭТОГО ТЫ С СОБОЙ НЕ ВОЗЬМЕШЬ

НЕ ЗАДЕРЖИВАЙТЕСЬ ПРОХОДИТЕ

ИДИТЕ НА ЗЕЛЕНЫЙ СВЕТ


В номере седьмого этажа.


Д ж е н н и ф е р. Я готова. Мой чемодан уложен. Он такой легкий. Будто пух внутри. Багаж для полета. Что я должна теперь тебе сказать? Прощай?

Я н. Не говори, Дженнифер. Если можешь, скажи: все было легко, все было прекрасно. Это нетрудно.

Д ж е н н и ф е р (повторяя). Все было прекрасно.

Я н. А я лучше ничего не буду говорить.

Д ж е н н и ф е р. Ты уйдешь первым? Или я? Ты можешь потом проверить, не забыла ли я чего-нибудь, платочка например. Я всегда их забываю. Платочек, чтобы потом им помахать. В нем несколько капель духов, никаких слез.

Я н. Может, выйдем вместе?

Д ж е н н и ф е р. Нет.

Я н. До выхода на улицу.

Д ж е н н и ф е р (равнодушно). Как хочешь. Это уже не имеет значения. Не так ли?

Я н. Да, это так.


Они открывают дверь, проходят к лифту, спускаются.


Б о й - л и ф т е р. Первый этаж?

Я н. Первый.

Д ж е н н и ф е р (про себя). Это нетрудно, это нетрудно.

Я н. Мне нужно еще оплатить счет.

Д ж е н н и ф е р. Я пошла вперед… Я пошла. (Начиная бежать.) Я пошла.


Шум улицы, и, перекрывая его, —


Г о л о с а.

НЕ СТРАШИТЕСЬ ПОНЕДЕЛЬНИКОВ И ВТОРНИКОВ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДЛЯ ЦАПЕЛЬ И ЛЕТУЧИХ МЫШЕЙ

ЭТОГО ТЫ НЕ ВОЗЬМЕШЬ С СОБОЙ

РУКИ ПРОЧЬ ОТ СЕРДЕЦ И ПЕЧАТЕЙ

ЧУВСТВУЙТЕ САМИ СМОТРИТЕ САМИ

СЛУШАЙ И СЛЕДУЙ ПРОХОДИТЕ

БЛИЖЕ К НЕМУ НЕ БЛИЖЕ НИ К ЧЕМУ

ПОМНИ ОБ ЭТОМ СОЗИДАЙ И ВЕРЬ

ПОДУМАЙ ОБ ЭТОМ ПОКА НЕ ПОЗДНО


На улице.


Я н (громко, все громче, уже с отчаянием). Дженнифер! Дженнифер! Дженнифер!

П р о д а в е ц  г а з е т. Встреча ветеранов…

Встреча баранов…

Встреча старых барабанщиков…

Я н (продавцу газет). Она должна была пройти здесь, с чемоданчиком. В розовом и белом, с кудряшками. И взгляд такой, будто спрашивает: ну как я вам?

П р о д а в е ц  г а з е т (передразнивая). Видел, видел… Никого я не видел. В розовом и белом? Да все они такие, со мной это тоже случалось. Ушла, поминай как звали. Попробуйте спросить вон того полисмена. Да, того. Со шлемом на голове и дубинкой в руке.

Я н (подбегая к полисмену). Она не могла уйти далеко. Выглядит как все, и все-таки…

П о л и с м е н. Вы родственник?

Я н. Я сразу рванулся за ней, когда понял, в чем дело. Она была уже метрах в ста.

П о л и с м е н. Подумаешь, метрах в ста! Вы очень милый молодой человек, но сначала я должен перевести вот этих детей через улицу. После этого поговорим. Верно, детки?

Д е т и. Веди нас! Неси нас! Дяденька Буратино! Милый, добрый дяденька полисмен!

Я н (идет дальше, зовет громко, гулко). Дженнифер! Дженнифер! Дженнифер!


Когда зов его замирает, наступает тишина, а потом —


Д ж е н н и ф е р (без малейшего удивления). Ты?

Я н (еле переводя дыхание). Дай твой чемодан.

Д ж е н н и ф е р. Ян!

Я н. Ты с ума сошла? Стоит себе, дует на ладони и еще откидывает волосы со лба. Пошли назад.

Д ж е н н и ф е р. Да?

Я н. Как ты могла вот так просто сбежать? Никогда тебе этого не прощу.

Д ж е н н и ф е р. Ян…

Я н. Вздуть бы тебя у всех на глазах, и я тебя-таки вздую…

Д ж е н н и ф е р. Да, да.

Я н. Будешь в следующий раз убегать, если я тебя прогоню?

Д ж е н н и ф е р. Нет.

Я н. Скажи мне, ты поняла, где твое место, хоть ты и совсем сошла с ума?

Д ж е н н и ф е р. Я только не знаю, где теперь наше место. Но если ты его знаешь, то узнаю и я.

Я н. Я его знаю. Нет, это действительно был знак свыше.

Д ж е н н и ф е р. Да, да.

Я н. Когда я попросил счет, я услышал, что освободился номер наверху, с видом на улицу, на тридцатом этаже. Как же тут было не задержаться? Я решил, что надо тебе об этом сообщить. Ну разве это не знак, скажи?

Д ж е н н и ф е р. О да. Да.

Я н. Ты же ведь так этого хотела, а я еще не выполнил ни одного твоего желания, не сделал тебе ни одного подарка.

Д ж е н н и ф е р (медленно). Обними меня. Поцелуй прямо здесь, у всех на глазах. На глазах у вот этой витрины с апельсинами и ананасами. На глазах у этого креста «Скорой помощи», у этого вот циркача, что ведет дромадера. На глазах у этих персиковых и финиковых косточек, выплюнутых мулатами.

Я н. И ты не боишься потерять свое лицо — здесь, на улице, у всех на глазах?

Д ж е н н и ф е р. Нет. И знаю почему.

Я н. Ну скажи!

Д ж е н н и ф е р. Потому что все уже видят, что я скоро стану совсем потерянной, и все чувствуют, что гордости во мне уже нет и я жажду позора; что я сейчас позволила бы тебе казнить меня или отшвырнуть меня, как куклу, после любой игры, что пришла бы тебе на ум.

Я н. Как ты, наверное, когда-то была горда, и как я сейчас горжусь тобой. (Вдруг встревоженно.) Дженнифер!

Д ж е н н и ф е р. Ничего, ничего. Но как вдруг все у меня закружилось перед глазами. Оттого, что ты однажды любил меня, или оттого, что ты однажды снова будешь меня любить. Поддержи меня.

Я н. Не говори ничего больше! Мы сейчас придем. Ты ляжешь на чистые простыни, я дам тебе попить, положу лед на лоб, и мы выкурим по сигаретке. Ни слова больше!

Д ж е н н и ф е р. Кажется, у меня был обморок. Прости. Вот уж не знала, что бывают такие обмороки.


В зале суда.


С у д ь я. Ах, значит, и попить? И сигаретку?

Д о б р ы й  б о г. Только глоток воды.

С у д ь я. Тридцатый этаж — это, конечно, лучше, чем седьмой, а то и другое лучше, чем первый. Особенно здесь.

Д о б р ы й  б о г. Везде. Наверху воздух разреженный. Городской шум опадает, стекает вниз по стенам. Все на глазах опадает, возвращается в это русло, в этот поток, на поверхности которого плавают щепки: прежние привязанности, давние грузы, утлые лодчонки на час. Повседневность в миниатюре — презабавное зрелище. Здравый смысл, когда смотришь на него из отдаления, становится таким мизерным и жалким, так безнадежно схожим с крупицей тупости.

С у д ь я (опрометчиво). Те двое, судя по всему, уже его утратили, этот здравый смысл.

Д о б р ы й  б о г (медленно, раздельно). Вот вы как заговорили.

С у д ь я. Пытаюсь вжиться в ситуацию.

Д о б р ы й  б о г. Да? Что ж, нечто и в самом деле есть еще на высотах, где не живут орлы. Есть там такая бесчинная сила, что завладевает этой фалангой влюбленных и слепо ее защищает. Оттого-то, пока я мыслю, я неотступно следую по пятам за этой цыганкой, что пришла ниоткуда и, сама без дома, покровительствует этим одичалым гнездам, — за этой цыганкой, что там, внизу, пробирается сгорбившись, украдкой, а потом вдруг взметнется и воспарит над асфальтом, и взлетает все выше, чтобы не оставляли следов ее ноги, — если угодно, я бы мог сказать: за Любовью — за Ней, что никогда не дается нам в руки, за Ней, что схватить мы не в силах и привлечь к ответу не в силах.

Неуловима. Непостижима. Только что была вот здесь — и снова неуловима.

И я готов поклясться, что она — та, что вчера еще любила этих двоих, и зажигала для них пламя кактусового цветения, и вздымала в ночную тьму тополиные стрелы, — что сегодня она уже любит двух других и для них наполняет трепетом ветки мимозы,

что она и бровью не поведет — только подтянет туже свой черный корсаж, взвихрит свой красный подол и снова затмит кому-нибудь белый свет своими глазами, бессмертными от вековой печали!

С у д ь я. Непостижимо. Привлечь к ответу не в силах. Конечно. Но что постижимо — это факты. (Перелистывая бумаги.) Что там происходит на тридцатом этаже?

Д о б р ы й  б о г. Комната светлее самого дня. Вернувшись с покупками, там жарят на плите рыбу с пресными круглыми глазами, стирают пару чулок и пару носков в ванной, вешают их на стальную перекладину, которая могла бы служить и вместо турника, если бы нечем было больше заняться. Все это уже называется — «дома». Время от времени там высовываются из окна, вырывают соломинки и тростинки из рекламы новых метел и наклеивают на стены, чтобы номер все больше походил на гнездо. Два раза поворачивают ключ в двери, а в третий раз встают еще проверить, заперта ли она. На улицу выходят все реже и реже. Но вот кончились сигареты, один из двоих хочет выйти купить, потом решают пойти вместе.

С у д ь я. А как насчет писем от белок?

Д о б р ы й  б о г. Целый воз. Почта накапливается. А Билли и Фрэнки скачут по коридору и время от времени заглядывают в замочную скважину.


В коридорах отеля.


Б и л л и (кривляясь, напевает). Не узнать вам, я клянусь…

Ф р э н к и. Коль нельзя узнать, чего горевать.

Б и л л и. Заткнись, слабоумный! Тоже мне поэт! Скажи лучше — что ты надумал для девчонки?

Ф р э н к и. К чертям! В преисподнюю!

Б и л л и. А для него?

Ф р э н к и. Он хитер, но и его прихватило. Ловкач, хитрец, свету конец!

Б и л л и. Ну скажи уж!

Ф р э н к и. Испанскую пытку!

Б и л л и. Испанскую?

Ф р э н к и. Ты помрешь со смеху. По сравнению с этим растягивание суставов — тьфу. Раскаленные иглы под ногти — забава для колониальных чиновников. Экзекуция по сравнению с этим — блаженство. Я скажу тебе на ушко.


Шепчет что-то непонятное.


Хо-хо?

Б и л л и. Ого!

Ф р э н к и. Пойдет?

Б и л л и. Пойдет. Если согласится наш строгий начальник.


В зале суда.


С у д ь я. Мы же не в средневековье.

Д о б р ы й  б о г. Нет. На заре новой эры. Или на ее закате. Как угодно.

С у д ь я. Невыносима эта жара. Да и смеркается уже.

Д о б р ы й  б о г. Я полагаю, что вы, как и все в наше время, за массовое уничтожение, а не за индивидуальное. Я же ради индивидов, желающих самоустраниться, вынужден был наладить несколько старомодную процедуру и потому едва ли заслужил в ваших глазах снисхождения.