Б и л л и. Наверху? На пятьдесят седьмом? (Начинает перебирать картотеку.) Это, значит, последний…
Ф р э н к и. Я сказал — дай сюда! Ага. Мистер Миссисмистер. Что ж, попробуем.
Б и л л и. А как?
Ф р э н к и. Его надо вытурить. Мы к нему подбегаем. Я одним прыжком бросаюсь ему на грудь. Он тут же кидается укладывать чемоданы — от ужаса.
Б и л л и. Ну хорошо. Он выселяется, мы вселяемся. А потом?
Ф р э н к и. Они будут как в состоянии невесомости. Кругом разреженный воздух. Ощущение, что уходит почва из-под ног. Они почувствуют головокружение. И тогда они плюнут. (Плюет.) Плюнут на небесную землю. (Снова плюет.)
Б и л л и. Гениально. Так оно быстрее пойдет.
Ф р э н к и (ликующе). Не узнать вам!..
Б и л л и (подхватывая). Не узнать вам, я клянусь,
Шустрым Билли…
Ф р э н к и. Резвым Фрэнки…
Б и л л и. Робкой, резвой…
Ф р э н к и. Шустрой белкой я зовусь!
В зале суда.
С у д ь я. Действительно, на последнем этаже по той или иной причине жилец освободил номер.
Д о б р ы й б о г. Портье вспомнил о чаевых, которые он получил от обоих, и переселил их. Из номера наверху открывался странный вид. Внизу лежал мир, будто оброненный в полете. С одной стороны уже поднимался месяц, с другой еще заходило солнце. Море отчетливой дугой изгибалось вдали и стаскивало корабли и дым от их труб за горизонт, в другие части света.
С у д ь я. Что за странный маневр — эта история с переселением! Вы, вероятно, рассчитывали, что там, наверху, сможете действовать более незаметно?
Д о б р ы й б о г. Нет, более быстро. Я просто подгонял события, которые уже невозможно было остановить. А потом — я и жалел их, потому что у них уже почти кончались деньги. Я хотел избавить их от мелочных забот. Вы же знаете, как дороги номера наверху.
С у д ь я (пренебрежительно). Еще и жалость. Знаю, знаю. (Перелистывая бумаги.) Верно ли, что мы подходим к последней ночи?
Д о б р ы й б о г. К ночи самой последней перед последним днем. С невыносимой, горячечной жарой. Вентилятор был бессилен.
С у д ь я. Сегодня тоже как тогда.
Д о б р ы й б о г. Лед таял в стакане, прежде чем они успевали поднести стакан к губам.
С у д ь я. И они ничего не заподозрили?
Д о б р ы й б о г. Они получили письмо и поверили на слово.
В номере пятьдесят седьмого этажа.
Д ж е н н и ф е р. Надо же. Опять намек. Опять знак. (С нежностью.) Милые, дорогие белки.
Я н. Вечернее переселение. Вселение в саму ночь.
Д ж е н н и ф е р. Я положу свою щетку для волос рядом с твоей. Расставлю твои книжки. Повешу твою куртку рядом со своей юбкой. Мне хотелось бы разложить и расставить все так, как будто это навек. Какой миг! И я хочу запомнить навек: тихая ночь и влажный зной, сияющий остров, над которым мы вознесены, и свет, который мы будем здесь жечь, чтоб еще добавить ему сияния, — ни в чью честь.
Я н. Иди ко мне! Вырони все, что держишь в руках. Вырони все навек. Я чувствую, что никогда не буду знать лучше, чем в этой комнате, случайной из случайных, на каком меридиане и на какой параллели я нахожусь, и знать, на какой основе зиждется все. Именно здесь ощущаешь, что все-таки есть места, где мало земли. Здесь царит простор. И ты укрываешь меня, чужака.
Д ж е н н и ф е р. Издалека он пришел и далеко держит путь, и я стелю ему постель и ставлю кружку с водой.
Я н. Но он еще бредет на ощупь и не совсем вышел из тьмы. Он еще вызывает настороженность, потому что акцент его жёсток, и он еще не внушает доверия. Если бы у меня была карта, которая меня бы тебе объяснила! Желтым цветом — все мои пустыни, белым — тундры и еще не изведанные пространства. Но есть на ней и новый зеленый цвет, и он свидетель, что море холода в моем сердце исчезает, уходит в землю.
Д ж е н н и ф е р. Наконец-то. Наконец-то.
Я н. И если бы еще была такая книга, из которой я узнал бы все, что в тебе происходит! Узнал бы про климат, растительность и фауну, про возбудителей твоих болезней и их немых заклятых врагов в твоей крови и про те мельчайшие живые существа, которые я вызываю своими поцелуями. Мне хотелось бы увидеть, что есть сейчас, вечером, когда тело твое будто все освещено и готовится встретить торжественный, радостный праздник. И я уже вижу: прозрачные плоды и драгоценные камни, кизил и рубин, мерцающие минералы. Феерии артерий. Вижу их. Гляжу на них.
Вскрылись все пласты. Покровы твоей плоти, шелковистая белая кожура, облекающая твои суставы, твои расслабленные мускулы, мраморные полированные кости и лак обнаженных чресл. Дымный свет в твоей груди и крылатый рисунок ребер. Гляжу на все. Вижу все.
Д ж е н н и ф е р. О, если бы я могла сделать еще больше — вскрыть себя всю для тебя, и перейти во владение твое, каждой своей жилкой, как и положено — телом и душой.
Я н. И еще хочу слушать. Приникнуть ухом к тебе, — потому что нет в тебе тишины, будто поднимаются и стихают порывы ветра в твоих легких. Слышать стук немолчного поршня в твоем сердце, робкий звук твоих глотков, призрачное потрескивание в суставах.
Д ж е н н и ф е р. Вслушивайся в меня — у меня нет от тебя тайн.
Я н. Но я узнаю их все? О, тогда ревность охватит меня и не отпустит до тех пор, пока я не изучу все мистические цвета внутри тебя, потайные ходы сквозь лабиринт клеток, соли, осевшие в тканях, маски и лампионы, мозаичные полы с изображением сцен из забытых мифов. Все поры мозга. Все это расточительное устройство, что зовется тобой и чему суждено погибнуть бесследно и бесславно.
Д ж е н н и ф е р. Разве я уже не погибаю? И разве я погибаю не из-за тебя?
Я н. Значит, малый отпущен нам срок на этой земле. Потому что даже если все уже будет открыто и заключено в неколебимые рамки формул, вкрадчивый глянец твоих глаз и золотистый ворс твоей кожи еще не будут постигнуты мною. Если даже все будет познано, создано и разрушено снова, — я еще буду блуждать в лабиринте твоих взглядов. И рыдание, что вырвется из твоей трахеи, как в первый раз, потрясет меня.
Д ж е н н и ф е р. Такой малый срок. Слишком малый отпущен срок.
Я н. И потому я не перестану обнимать даже твой скелет и слышать звон вот этого ожерелья на твоих позвонках, и не будет тому конца. Истлевшими устами я буду глотать ту пригоршню праха, какою станет твое истлевшее сердце, и задохнусь этим прахом. Ты превратишься в ничто, но и в нем будет безраздельно царить мое ничтожество. С тобой я хочу быть до конца всех дней, с тобой опуститься на дно той бездны, что разверзлась перед нами. Если конец, то только с тобой. Жажду конца. И жажду бунта против конца любви — отныне и до конца.
Д ж е н н и ф е р. Моего конца. Уж договаривай до конца.
Я н. Есть во всем устройстве мира изначальная подлость, и никакое кощунство не выразит ее размеров. Почему должна лгать нам любовь, почему угасают ее огненные письмена, лишь только мы приблизимся к ним? Кто это вопил о том, что бог мертв? Что низвергнут в долины громов? Что его больше не существует? Может быть, жалобы эти были слишком ничтожны за этот ничтожный срок? Неужели мы вырываем наши сердца из груди зря, лишь для того, чтобы этой ничтожной жалобой заполнить пустыню мира, — и неужели ради этого ты и умрешь? О нет! Люби меня, чтобы я не заснул и не перестал любить тебя. Люби меня, чтобы нас осенило прозрение. Кто запретит мне удержать тебя, мучить тебя и отчаиваться в мире вместе с тобой? Кто поставит мне срок, до которого мне еще дано удерживать тебя, — если я хочу этого всегда и навеки? Я не хочу покидать тебя, я хочу обмануть тебя миром грез и обмануть себя миром снов. Я хочу того, чего еще никогда не было, — беспредельности. И останется только ложе, на одном конце которого громоздятся айсберги, а на другом конце кто-то раздувает пожар. А по обеим сторонам вместо ангелов — орхидеи юга, глумливый визг попугаев и чахлая зелень голодных стран. Не засыпай, прошу тебя.
Д ж е н н и ф е р. Я больше не засну. Больше тебя не оставлю.
Я н. Так иди ко мне. Я с тобой, против всего и вся. Время начинает обратный ход.
В зале суда.
С у д ь я. О чем идет речь?
Д о б р ы й б о г. Об ином бытии. О переходе границы. О том, чего ни вы, ни я не учли.
С у д ь я (сухо). Нам тут уже приходилось иметь дело с самыми различными случаями.
Д о б р ы й б о г. Вам сейчас приходится иметь дело со мной. А до них вам нет дела.
С у д ь я. Вы слишком самоуверенны. Не хотите ли вы сказать, что история Эллен Гей, и этого Бамфилда, и всех других, кого вы…
Д о б р ы й б о г. …кого я? Я?
С у д ь я. …кто был убит, — что все эти истории развивались так же?
Д о б р ы й б о г. Этого я не могу утверждать. Каждая история совершалась на другом языке. Развивалась по-другому — вплоть до бессловесности. И время, в котором она протекала, было другое. Но тот, кто этим не занимался, может, конечно, узреть во всех них сходство. Подобно тому как сходны между собой все двуногие. Но у всех участников этих историй было стремление взорвать привычные рамки, чтобы утратить опору в мире. Не сказано ли, что иной раз оказываются виновными не убийцы, а убитые?
С у д ь я. Не пытайтесь перевернуть вещи с ног на голову! И не играйте словами.
Д о б р ы й б о г. Я и не пытаюсь. Я просто хочу разъяснить вам, что те двое уже ни во что больше не верили, а мною двигала глубокая вера.
С у д ь я. Вами!
Д о б р ы й б о г. Хотите мой символ веры? Я верю в порядок для всех и навсегда, порядок, в согласии с которым люди жили бы каждый день.
Я верю в великую условность и в ее великую силу, оставляющую место для всех мыслей и чувств, и я верю в смерть ее врагов. Я убежден, что любовь принадлежит к ночной стороне мира и что она пагубней любого преступления, любой ереси. Я убежден, что там, где она возникает, поднимается смерч, как перед первым днем творения. Я убежден, что любовь невинна и ведет к гибели; что ею лишь множится вина, вовлекающая все инстанции в дело.