Может, я успел подумать об этом. А может, нет. Она сама меня надоумила. Я подошел к ней, но она меня не так поняла, сказала: «Оставь, не надо», а у меня сперва и в мыслях ничего подобного не было. Или оттого, что вечер был такой мертвый и это было единственное, что пришло мне в голову. Но уже тогда я знал, что это ошибка, что это недоразумение, из которого потом не выпутаешься, раз — и влип, и вот уже руки, плечи, волосы… Субботний вечер, узники субботнего вечера. И уже нельзя было ей ничего объяснить, и вот она уже помогает мне, чтобы скорее, и теперь уже все безразлично, лишь бы скорее, скорее, скорее, как под откос.
Вой сирены, на сей раз сильно стилизованный, звучит все настойчивей.
И тут я услышал сирену.
Прямо за спиной, нарастающий, все заполняющий вой. Не может быть, что за дурацкая шутка, этот невыносимый вопль, эта шутка, эта воющая спираль и темная точка посередине. Надо встать. Встать и закрыть окно. Осторожно, двери закрываются. Спираль, которая воет, кружит, вгрызается, извивается вокруг черной точки. Теперь светится. Светится изнутри не переставая, прямо феерия, вот она начинается, и вот сейчас — длинный, грохочущий, сверкающий огнями поезд мчится из черной точки, которая стала огромным отверстием, и снова спираль, которая кружит, и гаснет, и белеет, остывая, и вот уже ничего не осталось, кроме этой бездыханной белизны.
Сирена умолкает. Пауза.
Твое лицо исчезло из того лица, что сейчас рядом со мной. Навсегда остаться рядом с этим опустошенным лицом. Как тяжело примириться с возвращением твоего лица, с возвращением этой комнаты, этого субботнего вечера. И ты это знаешь и пробуешь улыбнуться.
Ладно, вот уже и мы. Субботний вечер, узники субботнего вечера. Я курю сигарету, а ты кипятишь воду для кофе.
Ну давай, где там твое лицо. Будем жить дальше. После кофе пойдем в кино, или, может, хочешь, я выиграю для тебя на ярмарке бумажный цветок?
Вообще-то я бы Мог и поработать, сейчас как раз я очень даже не прочь немного Поработать. Диалектика как многовалентная логика, — только, рада бога, не задавай вопросов. А-а, ты улыбаешься. Примеряешь свое лицо. Тебе идет. Значит, в кино?
Казалось, в этот день она решила просадить все свои деньги. Сначала в кино. После — нет, пожалуйста, только не домой, пойдем куда-нибудь поужинаем. Форель. Ей захотелось форели. Совсем не так просто найти подходящий ресторан, если у человека навязчивая идея. Но в конце концов вот он, слава богу, нашли, тут была форель. Скромный такой храм для гурманов, красное дерево, ковры, маленькие настольные лампы, старомодно, дорого, пусто, почти никого. Официант, весьма распространенная помесь скрытого хамства и хорошего тона, неслышно возникает около нашего столика: «Господа уже выбрали?» И не успел я рта раскрыть, она говорит мне с улыбкой, словно ее только что осенило, словно это ее случайный каприз, которому она не в силах противостоять: «Знаешь, я, пожалуй, буду форель. А ты?» Нет, она просто рехнулась. Она видела себя на сцене, она была молодой избалованной дамой во время интимного ужина, она требовала, чтобы я ей подыграл. Пожалуйста, сколько угодно. «О, форель, какая превосходная идея, дорогая. Если ты не возражаешь, если ты не сочтешь меня слишком скучным, я с радостью к тебе присоединюсь».
Она сидела, словно ей дали пощечину.
Но почему бы ей не посмеяться? Ведь все эта было более чем нелепо, мы оба были нелепы, нелепа эта форель, и этот ресторан, и этот несколько шокированный кретин официант, и сирена, с которой все началось, тоже чудовищная нелепость. Почему бы ей не посмеяться? Получился бы прелестный вечер. Так нет же, ей обязательно нужно было сделать из этого что-то особенное, она и из меня все время хочет сделать что-то особенное, ей обязательно нужно что-то себе вообразить. Все эти представления, от которых она не в силах отрешиться: счастье, жизнь, какой она должна быть, какой она могла бы быть. Мне, пожалуйста, что-нибудь легонькое, что-нибудь красивое. «Знаешь, я, пожалуй, буду форель. А ты?»
Ведь у нее мягкие карие глаза, красивый спокойный лоб. И нет, она не может понять, что ей это постоянно мешает жить, она сама не знает, как ей это мешает.
Я, видите ли, ей все испортил. Все, это глобальное все, когда речь идет об ужине! Ради бога, ну что все?! Жизнь, счастье, жизнь, она все валит в одну кучу и катит все это на меня, и я должен ударить в ответ, должен. И тогда, я знаю, она замолкает, и ей словно плохо с сердцем, и она должна схватиться за что-нибудь, чтобы не упасть, как будто вот тут, тут, в этом месте у нее что-то смертельно сжимается, и она сдается. И на короткий миг я бываю очень доволен точностью встречного удара.
Она затихла. Она отпала от меня. Опустошенное лицо, тихое и размытое, как под водой, как поди льдом. Но она выберется, она всплывет и будет искать прорубь. «Что это было? Я что-нибудь не так сделала?» Будет искать, искать, и я уже не могу отводить глаза, я вынужден сказать, что ничего такого не было или что это была обыкновенная ерунда, что-нибудь, лишь бы к ней вернулось мужество, лишь бы она пришла в себя, попробовала улыбнуться, — и тогда все начинается сначала: жизнь, какой она могла бы быть, и эти ее мягкие карие глаза, которые ничему нельзя научить.
Видимо, я так до конца и не понял, что возможна только одна альтернатива: либо покончить с этим, либо продолжать жить так, как жили; либо уложить сразу и наповал, одним ударом, либо кружить и кружить по этой спирали, дальше, дальше, не разжимая этих отчаянных объятий, чувствуя, как ее рука впивается в мое плечо: «Что это? Скажи мне, скажи сейчас же! Что это?» Все дальше и дальше. Узники, дальше по кругу!
Голоса их встречаются, но расстояние между ними как бы растет, их разделяет все большее пространство. Ее голос звучит на переднем плане, совсем близко, настойчиво, не ослабевая, в то время как его голос, хотя все еще различимый, удаляется, отступает и постепенно окрашивается интонациями безудержного, истерического, припадочного веселья.
О н а. Что это? Скажи мне. Что это?
О н. Это недоразумение, мадам. Примите мои извинения, мадам.
О н а. Не понимаю, зачем тебе понадобилось все разрушить.
О н. Это неурядица, мадам. Но в нашей жизни все еще наладится, мадам.
О н а. Пожалуйста, скажи что-нибудь настоящее. Скажи мне, что это?
О н. Осторожно, двери закрываются.
О н а. И для чего ты меня сюда послал?
Он безудержно смеется.
Почему все так? Неужели ничего нельзя изменить, ведь все могло быть иначе. Почему ты не хочешь, скажи мне, прошу тебя, почему все должно пойти насмарку? Я не понимаю этого.
О н. Мадам, забудьте наш альянс. Мадам, не вышел ваш пасьянс. Такой уж расклад — сплошной разлад! Наша связь — просто грязь! Счастья нехватка — у вас, мадам, слабая хватка!
Пауза. Фон меняется.
Акустический образ времени — с одинаковыми интервалами звуки как от падающих капель. Оба голоса, сменяя друг друга, говорят словно в трансе, монотонно и почти без выражения, через долгие промежутки времени, отдельно, изолированно.
О н а. Я забыла сходить в магазин. Хлеба не хватит. И чай тоже кончился. Ничего, сходит куда-нибудь, поест в кафе.
Сигнал.
О н. Эти двести пятьдесят марок, надо их ей отдать. Обязательно, за это я должен отвечать. Нужно найти какой-нибудь способ. Даже то, что она сама за это платила, — уже свинство с моей стороны.
Сигнал.
О н а. Он может пойти в кафе на углу, поужинает там. Или двумя улицами дальше, там тоже есть кафе, как же оно называется? Ну, как его там, я еще однажды пиво у них брала.
Сигнал.
О н. Переберусь опять к себе, снова засяду за работу. Наконец-то смогу спокойно поработать. Пустая комната, книги, чайник. Наконец-то смогу побыть наедине с собой.
Сигнал.
О н а. Чудно, эта Барбара, у нее никогда никого не было. Она скучная была. К ней и не приставали даже. И повеселиться она не умела. Если приходили гости, то обязательно ко мне, а не к ней. Я всегда думала, что мне и повезет больше.
Сигнал.
О н. Интересно, Лео все еще ходит на лекции? Тот самый Лео, который предполагает, что все мы и не существуем вовсе. Если ходит, тогда это уже его восемнадцатый семестр.
Сигнал.
О н а. «Однажды, когда будет дождик»… Или: «Настанет день, и будет дождик…» Песенка такая. Было слышно из окна, мы даже несколько шагов под нее протанцевали.
Сигнал.
О н. Первый раз я ею заинтересовался, когда она сказала: «Хочу жить сейчас и не думать о том, что будет после». Влетел в нее, как в открытую дверь.
Сигнал.
О н а. Ничто, это ничто. Водяные знаки в воздухе. Время, которое проходит.
Сигнал.
О н. Этот обаятельный кретин Лео: «Вполне вероятно, что мы вовсе не существуем». В одном ты прав, Лео, говорю тебе как другу: живи в свое удовольствие и не ищи оправданий своего существования. И Гейнц существует, и Беата существует, и все это будет, и их милая присказка тоже: «Тебе не кажется, что я немножечко тю-тю?»
Сигнал.
О н а. Я думала, ты настоящий.
Сигнал.
О н. Может, цветов купить, или это неудобно, цветы? К черту все эти церемонии, я ей благодарен и поставлю цветы, вот здесь, у кровати. Но ей бы давно пора вернуться?! (Сигнал.) Ей давно пора вернуться, она уже час назад должна была вернуться! (Сигнал.) Ничего не понимаю. (Сигнал.) В чем там дело? (Сигнал.) Она сейчас придет. Немедленно! Я не допущу никакой мерзости! Вот сейчас, сейчас она придет, сейчас.
Сигнал повторяется еще неоднократно, становится все пронзительнее и обрывается диссонансом. Он продолжает говорить.
Во всяком случае, сейчас она уже едет обратно. Бледная, ее знобит, наверно, но она уже, в такси, это у нее уже позади. Если она не сможет заснуть, будет разглядывать рожицы на обоях. «Домовые», как она их однажды назвала. «Видишь, это наши домовые». И вдруг тихо шепнула мне прямо в ухо: «Свидетели». Серебристый узор, по всей стене намалеваны эти рожицы, губы возле пылающего уха, шепчущие, лепечущие, но я тогда не разобрал, что она там говорит. Да и что с нас взять, мы были как сумасшедшие, бери, хватай, раз-два, все убийственно точно и безотказно, а эти рожицы смотрели на нас со стены.