Точно так же и в нашей цивилизации: с точки зрения истории ясно, что церковь и благословение на брак существовали раздельно, и все же на протяжении веков религиозное таинство брака определяло перемены как в половом поведении, так и в церкви. Особенности брака, наблюдаемые на протяжении этих веков, обусловлены слиянием двух, по сути, не связанных между собой культурных черт. С другой стороны, брак часто служил средством, при помощи которого традиционно из поколения в поколение передавалось наследство. В тех культурах, где это действительно так, тесная связь брака с передачей собственности полностью опровергает предположение, что брак есть в основе своей вопрос половых отношений и воспитания детей. В каждом отдельном случае к пониманию брака стоит подходить в зависимости от других черт, с которыми он слился, и нам не стоит впадать в заблуждение, что в двух разных случаях мы можем подойти к пониманию брака с одним и тем же набором представлений. Мы должны учитывать различные составляющие, вошедшие в образовавшуюся черту.
Нам необходимо научиться исследовать особенности нашего собственного культурного наследия, рассматривая его по частям. Наши рассуждения на тему общественного порядка обрели бы бóльшую ясность, если бы мы научились понимать таким образом сложность даже самого простого нашего поведения. Расовые различия и представления об особых привилегиях так тесно слились в сознании англосаксонских народов, что нам не удается увидеть разницу между биологическими расовыми особенностями и нашими наиболее общественно обусловленными предрассудками. Даже среди столь близких к англосаксам романоязычных народов подобные предрассудки приобретают иные формы, так что в колониях, испанских и британских, расовые различия обладают разной общественной значимостью. Схожим образом исторически переплетаются между собой такие черты, как христианство и положение женщин, и в разное время они взаимодействовали весьма по-разному. Высокое положение, которое теперь занимают женщины в христианских странах, проистекает из христианства в той же степени, что суждение Оригена о неразрывности связи женщины и смертных грехов. Подобные взаимопроникновения возникают и исчезают, а история культуры есть во многом история их природы, изменений и взаимосвязей. Но генетическая связь, которую мы с такой легкостью усматриваем в какой-нибудь многосоставной черте, и наш ужас перед всякого рода нарушениями этих взаимосвязей во многом обманчивы. Многообразие различных возможных сочетаний бесконечно, и приемлемые общественные порядки могут основываться на абсолютно любом из них.
Глава 3Интеграция культуры
Разнообразию культур можно найти бесчисленное множество подтверждений. В некоторых обществах поведению человека придают так мало значения, что оно практически никак не регулируется. В некоторых случаях люди даже не представляют, что это может быть необходимо. А может быть так, что этим нормам подчинена организация всего общественного поведения, и даже самые чужеродные события проживаются в соответствии с ними. Черты, по сути не имеющие никакой связи и исторически друг от друга не зависящие, сливаются и становятся неразрывными, создавая модель поведения, которую нельзя встретить там, где таких установок нет. Как следствие, в разных культурах любые нормы поведения расположены между двумя полюсами – положительным и отрицательным. Можно было бы предположить, что все народы согласятся: лишение человека жизни заслуживает порицания. Напротив того, об убийстве можно судить по-разному: что в случае, если дипломатические отношения между двумя странами разорваны, оно оправдано; или что по обычаю можно убить двух своих первых детей; или что муж обладает правом на жизнь и смерть своей жены; или что долг ребенка – убить своих родителей, пока они не состарились. Бывает, убивают тех, кто украл курицу, или у кого первыми прорезались верхние зубы, или кто родился в среду. У некоторых народов непреднамеренное убийство наказывается мучительной карой, для других же это не имеет никакого значения. Так же и с самоубийством: оно может считаться обычным делом, к нему прибегает любой, потерпевший легкую неудачу, в племени это происходит постоянно. Оно может быть возвышенным и благородным деянием, которое способен свершить только мудрец. В то же время в другом обществе одно лишь упоминание о нем может вызвать недоверчивый смешок, и кажется невозможным, чтобы человек совершил такой поступок. Или же суицид может быть преступлением, преследуемым законом, или грехом, нарушением «божьей воли».
Впрочем, мы можем не только со стороны отмечать разнообразие обычаев по всему миру. Самоистязание – здесь, охота за головами – там, целомудрие до брака в одном племени, распущенность молодежи в другом – все это не просто перечень несвязанных фактов, которым следует удивляться в зависимости от того, в какой культуре они присутствуют, а где отсутствуют. Хотя запреты на убийство и самоубийство не сводятся к какому-то всеобщему стандарту, они тем не менее тоже не случайны. Культурно обусловленное поведение не теряет своей значимости после того, как мы ясно осознаем, что оно свойственно некой конкретной местности, создано человеком и крайне изменчиво. Оно также, как правило, составляет единое целое. Как и человек, культура есть более или менее связное переплетение мысли и действия. В рамках каждой культуры возникают цели, свойственные только ей, и другие общества вовсе не обязательно их разделяют. Повинуясь этим целям, каждый народ все больше и больше закрепляет свой опыт, и соразмерно настойчивости призыва этих стремлений разнородные единицы поведения обретают форму все более согласованную. Впитанные глубоко интегрированной культурой даже самые несочетаемые действия, порой путем самых невероятных метаморфоз, становятся характерными чертами ее своеобразных целей. Понять форму этих действий мы можем лишь определив сперва, что движет чувствами и разумом данного общества.
Такого рода структурированность культуры – отнюдь не пустяк. В самых разных областях современной науки утверждается, что целое есть не просто сумма всех его частей, но и результат их исключительного расположения и взаимосвязи, которые приводят к созданию новой единицы. Порох не исчерпывается суммой серы, угля и селитры, и никакие знания о каждом из трех этих элементов и их природных формах не объяснят природу пороха. В полученном соединении родились новые вероятности, которых не было в отдельных его элементах, и образ его поведения безгранично отличается от поведения его элементов в составе других соединений.
Точно так же и культуры суть нечто большее, нежели сумма присущих им черт. Мы можем знать все о распространенных в племени формах брака, ритуальных танцах и обрядах посвящения подростков, но не ведать ничего в целом о культуре, использующей настоящие элементы согласно своей цели. Цель эта отбирает из представленных в данной местности черт те, что она может использовать, и те, что не может. Иные черты она перерабатывает исходя из своих нужд. Вовсе не обязательно прослеживать этот процесс на всех этапах, однако не учитывать его при изучении формирования моделей поведения человека – значит отказаться от возможности здраво их истолковать.
В таком интегрировании культур нет ничего загадочного. Точно так же зарождается и утверждается стиль в искусстве. Вначале готическая архитектура была едва ли чем-то бóльшим, чем просто стремлением к высоте и освещенности, но благодаря действию некоторых развившихся внутри нее законов вкуса, она превратилась в исключительное и многогранное искусство XIII века. Неподходящие элементы она отбрасывала, другие подстраивала под свой замысел, а третьи – изобретала сама в соответствии со своим вкусом. Описывая этот процесс исторически, мы неизбежно олицетворяем его, словно бы рост этого великого явления искусства обладал волей выбора и умыслом. Впрочем, так происходит вследствие специфики наших языковых форм. Не было ни сознательного выбора, ни умысла. То, что изначально было всего лишь небольшим течением в местных образах и техниках, получало все более яркое выражение, объединялось во все более и более оформленные стандарты и в конце концов вылилось в готическое искусство.
Что происходило с великими стилями в искусстве, происходит и в культурах в целом. Все разнообразие поведения, направленного на добычу средств к существованию, заключение брака, ведение войн или поклонение богам, в соответствии с бессознательными предписаниями выбора, которые развиваются в рамках этой культуры, превращаются во внутренне непротиворечивые модели. Подобно некоторым периодам в истории искусства некоторые культуры не проходят через такое интегрирование, а о многих других нам известно слишком мало, чтобы понять, какие ими движут побуждения. Однако оно присуще культурам любого уровня развития, даже самым примитивным. Такие культуры являются более или менее удачным плодом интеграции специфических моделей поведения, и поразительно, как много существует вариантов форм.
Однако антропологические исследования гораздо чаще были посвящены анализу культурных черт, нежели изучению культур как единого целого. В значительной степени это объясняется природой ранних этнографических описаний. Классические антропологи писали о примитивных народах, получая данные не из первых рук. Они были кабинетными исследователями, которые располагали лишь рассказами путешественников и миссионеров и сухими и поверхностными отчетами первых этнографов. По этим деталям можно было проследить распространение обычая выбивать зубы или гадания по внутренностям, но невозможно разглядеть, как в разных племенах эти черты встроены в характерные целостные конфигурации, придающие этим практикам форму и смысл.
«Золотая ветвь» и другие типичные труды по сопоставительной этнографии представляют собой аналитические размышления о культурных чертах, аспекты же интеграции культуры в расчет нисколько не принимаются. Брачные и погребальные обряды показываются на маленьких обрывках знаний о поведении, без разбора отобранных из самых разных культур. Такие суждения создают своего рода механического Франкенштейна, у которого правый глаз с Фиджи, левый из Европы, одна нога с Огненной Земли, другая с Таити, и все пальцы из самых разных частей света. Такой образ не соответствует действительности ни в прошлом, ни в настоящем, и трудности в корне те же, что наблюдались бы, скажем, в психиатрии, если бы она обходилась указателем присущих психопатическим личностям признаков и не обращала бы внимания на изучение составленной из них модели симптоматического поведения – шизофрении, истерии или маниакально-депрессивного расстройства. Роль отдельно взятого симптома, характеристики болезни в поведении психопата, степень выраженности в личности в целом и связь со всеми остальными единицами восприятия могут сильно различаться. Если мы хотим узнать что-то о психических процессах, нам необходимо будет соотнести конкретный признак с общим устройством личности человека.