Изучать культуру подобным образом означает столь же сильно оторваться от действительности. Если мы хотим узнать что-то о культурных процессах, то понять значимость отобранной черты мы можем единственно на фоне закрепленных в данной культуре стремлений, чувств и ценностей. На сегодняшний день представляется, что для понимания образа мышления и функций общественных институтов культуры необходимо в первую очередь изучать культуру живую, ведь такого понимания невозможно достичь путем реконструкции при посмертном вскрытии.
Необходимость функционального подхода к изучению культуры не раз подчеркивались Б. Малиновским. Он обвиняет типичные исследования диффузионистов в том, что они занимаются посмертным вскрытием организмов, когда можно было бы изучать их действующую живую силу. Одну из лучших и первых полномасштабных картин примитивных обществ, сделавших современную этнографию возможной, стало обширное описание Малиновского жителей островов Тробриан в Меланезии. Впрочем, в своем этнографическом обобщении Малиновский довольствуется тем, что подчеркивает наличие у черт живого контекста и функций в культуре, которой они принадлежат. Затем, вместо того чтобы признать, что тробрианцы представляют собой лишь одну из многочисленных изучаемых типов целостных конфигураций, состоящих из особенностей хозяйства, верований и быта, он обобщает их черты – значимость взаимных обязательств, местные особенности магии, тробрианскую малую семью – словно их можно применить ко всему первобытно-общинному миру.
Однако необходимо прекратить изучать культурно обусловленное поведение, приравнивая определенные местные особенности к чертам, свойственным всем примитивным обществам. Антропологи переходят от изучения примитивной культуры к изучению примитивных культур, и последствия такого перехода от единственного числа к множественному только начинают проявлять себя.
Во всех областях современной науки подчеркивается важность изучения целостной конфигурации вместо неизменно продолжающегося анализа отдельных ее частей. Это положение взял себе в качестве основы своих трудов по философии и психологии Вильям Штерн. Он настаивает, что необходимо отталкиваться от неразрывной целостности личности. Он подвергает критике атомистические исследования, которые стали практически всеобъемлющими как в интроспективной, так и в экспериментальной психологии, и предлагает погрузиться в изучение целостной конфигурации личности в целом. Подобного рода исследованиями в различных областях занимается целая школа структуралистов. Воррингер показал, сколь глубинную разницу привносит данный подход в изучение эстетики. Он противопоставляет два периода высокого развития искусства – греческий и византийский, и подчеркивает, что искусствоведы прошлого, определяя искусство в абсолютных терминах и возводя их к классическим стандартам, не имели возможности понять процессы, происходящие в искусстве византийской мозаики. К достижениям искусства одной культуры нельзя применять понятия достижений другой, поскольку каждая следует своим целям. Греки пытались выразить в своем искусстве любовь к труду; они стремились воплотить связь жизненной силы с объективным миром. В то же время искусство Византии стремилось выразить абстракцию – глубинное ощущение отстраненности перед лицом окружающей природы. Всякий, кто намерен понять эти две сущности, должен учитывать не только одаренность художника, но и в большей степени его намерение. Две эти формы – разительно отличающиеся друг от друга цельные конфигурации, каждая из которых могла прибегать к формам и стандартам, невообразимым для другой.
Наиболее внушительный вклад в обоснование того, почему важно отталкиваться от целого, а не от его частей, проделала гештальтпсихология. Исследователи в области гештальтпсихологии показали, что никакой анализ восприятия отдельных объектов не даст представления о целостном опыте чувственного восприятия. Недостаточно разделить восприятие на объективные фрагменты. Чрезвычайную важность представляют субъективные формы восприятия, образы, созданные прошлым опытом, и их нельзя не учитывать. В дополнение к изучению простых механизмов выстраивания ассоциаций, которыми психология довольствовалась со времен Джона Локка, необходимо также изучать «качества целого» и «свойства целого». Целое определяет части целого, причем не только их взаимосвязи, но и саму их природу. Два этих целых различаются по существу, и понять их можно, приняв во внимание сначала различия в их природе, а затем уже выявив схожие элементы, присутствующие и там, и там. Работа в рамках гештальтпсихологии проходила преимущественно в тех областях, где данные можно подтвердить экспериментально в лаборатории, однако значение ее гораздо шире, чем простые доказательства, связанные с такими исследованиями.
За последнее поколение важность изучения интеграции и конфигураций в общественных науках подчеркивал Вильгельм Дильтей. Интерес для него представляли в первую очередь великие философские учения и толкования жизни. В своем труде «Типы мировоззрений» он анализирует часть истории мысли, показывая взаимосвязанность философских систем. Он рассматривает их как великие выражения многообразия жизни, ее настроений – Lebensstimmungen – собранных воедино установок, основополагающие категории которых не могут быть сведены одна к другой. Он решительно выступает против утверждения, что какая-либо из этих систем может быть окончательной. Он не называет рассматриваемые им установки культурными, однако поскольку он рассматривает великие философские течения и исторические периоды, вроде эпохи Фридриха Великого, его работы естественным образом привели к все большему признанию роли культуры.
Наиболее развернутое выражение такому признанию дал Освальд Шпенглер. Его труд «Закат Европы» получил свое название не из обращения к теме представлений о судьбе, которые он называет главным образующим фактором цивилизации, а из положения, которое не имеет отношения к нашим изысканиям, а именно: эти целостные конфигурации культуры, подобно всякому организму, имеют срок жизни, дольше которого они прожить не способны. Это положение о гибели цивилизаций он подтверждает смещением культурных центров западной цивилизации и цикличностью в развитии культурных достижений. Данное описание опирается у него на метафору, которая в любом случае остается лишь метафорой, о циклах жизни и смерти у живых организмов. Он убежден, что каждая цивилизация проходит через пылкую молодость, твердую зрелость и разваливающуюся на кусочки старость.
Именно с таким толкованием истории в основном связывают «Закат Европы», однако гораздо более ценным и самобытным анализом Шпенглера является его анализ различных целостных конфигураций западной цивилизации. Он разделяет два важнейших представления о судьбе: аполлоновское представление времен античности и фаустовское представление современного мира. Аполлоновская душа воспринимается как «космос, упорядоченный в скопление прекрасных частей». В его вселенной не было места воле, а конфликт был злом, порицаемым его философией. Мысль о внутреннем развитии была ему чужда, а жизнь он видел всегда в тени катастрофы, нещадно угрожающей извне. Трагическая развязка его жизни была жестоким нарушением привычного течения бытия. Те же события точно так же и с теми же последствиями могли выпасть на долю другого человека.
С другой стороны, фаустовский человек видит самого себя как силу, которая беспрестанно борется с препятствиями. Он смотрит на течение жизни отдельного человека как на внутреннее развитие, а на катастрофы существования – как на неизбежную кульминацию, следующую из его выбора и опыта. Конфликт есть суть существования. Без него жизнь отдельного человека не имеет смысла, и достичь можно лишь самых поверхностных ценностей бытия. Фаустовский человек жаждет вечного, и его искусство стремится это вечное постичь. Фаустовская и аполлоновская души суть противоположные толкования бытия, и ценности, рожденные в одном из них, чужды и ничтожны для другого.
На аполлоновской картине мира построена цивилизация античности, современность же всецело разработала свои общественные институты и установки на фаустовском мировоззрении. Шпенглер также вскользь упоминает мировоззрение египтян, «которые видели свою жизнь, как движение по узкому и неотвратимо предписанному пути, чтобы в конце концов предстать перед судьями мертвых», а также зороастрийских магов с их строгим дуализмом души и тела. Но предметы исследования, представляющие для него наибольшую важность, – это аполлоновское и фаустовское мировоззрения, и в математике, архитектуре, музыке и живописи он видит выражение этих двух важнейших философий разных эпох западной цивилизации.
Спутанное впечатление от трудов Шпенглера создается отчасти из-за манеры изложения. В большей же степени это следует из неразрешенности трудностей цивилизаций, с которыми он работает. Западные цивилизации со всем их историческим разнообразием, расслоением людей по роду занятий и классам и несравненным богатством деталей еще недостаточно изучены, чтобы их можно было обобщить при помощи пары метких слов. В нашей цивилизации вне весьма ограниченного круга художников и интеллектуалов фаустовский человек, если он и появляется, не обладает собственным путем. Есть решительные, деятельные люди, есть простые обыватели, есть фаустовские души, и никакая приемлемая этнографическая картина современной цивилизации не может обойти стороной эти извечно повторяющиеся архетипы. Для нашего культурного типа очень свойственно искать исключительно материальных благ, кружиться в нескончаемой мирской суете, изобретать, управлять и, как сказал Эдвард Карпентер, «бесконечно ловить свои поезда». В равной степени ему свойственно фаустовское мировоззрение с его тоской по вечному.
С точки зрения антропологии, слабость Шпенглеровой картины мира заключается в том, что в ней расслоенное современное общество рассматривается непременно так, как если бы оно обладало высокой степенью однородности народной культуры. При наших нынешних знаниях исторические сведения о западноевропейской цивилизации слишком многогранны, а разделение общества слишком основательно, чтобы мы могли приступить к необходимому анализу. Как бы ни были примечательны для изучения европейской литературы и философии рассуждения Шпенглера о фаустовском человеке, и как бы ни был обоснован его упор на относительность ценностей, анализ его не может быть принят за последнюю инстанцию, поскольку можно обрисовать и иные, не менее весомые картины мира. Может, оглянувшись назад, нам и удастся дать справедливую характеристику такому крупному и сложному целому, как западная цивилизация, но несмотря на значимость и истинность постулата Шпенглера о несопоставимости представлений о судьбе, на настоящий момент попытки истолковать западный мир через призму какой-либо одной отобранной черты приводят к замешательству.