Ведь традиционный путь – это развод. Если мужчине неприятны родственницы его жены, он волен вернуться в дом своей матери. Так ему удается избежать близости на бытовом уровне с людьми, которые ему не нравятся, и он просто расторгает отношения, которые не удается поддерживать мирно.
Раз у народов пуэбло успешно получается поддерживать общественные институты, которые сводят ревность и другие бурные чувства до минимума, еще больше они озабочены тем, чтобы обеспечить аполлоническое отношение к смерти. И все же разница есть. Как видно из практик самых разных культур, такую эмоцию, как ревность, вполне реально культивировать при помощи культурных установок, равно как и объявить вне закона. Но утрату пережить не так легко. Смерть близкого – самый жестокий удар в жизни человека. Она угрожает сплоченности группы, требует радикальной общественной перестановки, особенно если умерший был взрослым человеком, и чаще всего означает одиночество и скорбь для тех, кто остался.
Пуэбло по своей сути реалисты, и они не отрицают скорбь, следующую после смерти. В отличие от некоторых культур, о которых мы скажем позднее, они не превращают траур по близкому родственнику в грандиозную постановку или явление, внушающее ужас. Они относятся к этому как к утрате, тяжелой утрате. Но они прибегают к тщательно продуманным приемам, которые позволяют пережить ее как можно быстрее и как можно менее болезненно. Акцент делается на том, чтобы скорбящий забыл о случившемся. Они отрезают у умершего прядь волос и совершают окуривание, чтобы те, кто скорбит слишком глубоко, очистились. Они рассыпают черную кукурузную муку левой рукой, потому что она ассоциируется со смертью, чтобы «дороги их были черны», то есть чтобы между ними и их горем опустилась тьма. У ислета вечером четвертого дня, до того как родственники умершего разойдутся, исполняющий обязанности жрец сооружает наземный алтарь, на который они возлагают молитвенные палочки за покойного, его лук и стрелы, щетку, которой расчесывали его волосы перед погребением, и предметы одежды покойного. Помимо этого, на алтарь выставляют миску с целебной водой и корзину с едой, в которую каждый что-то положил от себя. От двери дома до алтаря жрец выкладывает по земле дорожку из еды, чтобы покойный смог войти внутрь. Все собираются, чтобы покормить покойного в последний раз и отпустить. Один из жрецов опрыскивает всех целебной водой из миски и затем открывает дверь. Вождь обращается к умершему, приглашая его зайти и поесть. Они слышат шаги снаружи и его стук в дверь. Он входит и ест. Затем вождь окропляет ему дорогу, по которой тот может уйти, и жрецы «выгоняют его из деревни». Они берут с собой молитвенные палочки для покойного, предметы его одежды и личные вещи, щетку и миску с едой. Они выносят их за пределы деревни, ломают гребень и миску и полностью закапывают все в землю. Возвращаются они бегом, не оборачиваясь назад, и запирают дверь перед мертвым, нацарапав на ней кремниевым ножом крест, чтобы мертвец не смог войти. Это формальный разрыв с покойным. Вождь обращается к народу и говорит, что им нужно забыть умершего: «Вот уже четыре года как он умер». В их обрядах и фольклоре часто проскальзывает мысль о том, что день становится годом, а год – днем. Время прошло, чтобы освободить их от горя. Народу дали свободу, оплакивание окончено.
Какими бы ни были особенности психологии народа, смерть есть факт непреклонный и неизбежный, и зуни, чувствуя аполлоническое неудобство оттого, что они не могут объявить вне закона потрясение, вызванное смертью ближайшего родственника, очень явственно выразили это в своих общественных институтах. Они придают смерти как можно меньшее значение. По сравнению со всеми их обрядами, обряды погребения самые простые и наименее выразительные. Здесь нельзя встретить той продуманности до мелочей, свойственной их календарным обрядам. Тело тут же погребают, и никакие жрецы не проводят ритуал.
Но если смерть близко затронула человека, даже зуни не сможет столь легко о ней позабыть. Они объясняют это затянувшееся горе или беспокойство верой в то, что оставшийся в живых супруг находится в еще большей опасности. Скончавшаяся жена может «затянуть его», то есть из-за своего одиночества забрать с собой. То же касается и жены, лишившейся мужа. Чем больше оставшийся скорбит, тем больше он уязвим пред лицом опасности. Поэтому с ним обращаются с той же предосторожностью, что с лишившимся жизни. На четыре дня он должен уединиться, уйдя от обычной жизни, ему нельзя ни с кем говорить, каждое утро он должен принимать вызывающее рвоту средство, чтобы очиститься, и выходить из деревни, протягивая в левой руке черную кукурузную муку. Четыре раза он взмахивает ею над своей головой и бросает ее от себя, чтобы, как говорится, «прогнать все беды». На четвертый день он высаживает молитвенные палочки за покойную и молит ее единственной у зуни молитвой, посвященной лично одному человеку, либо же духу, чтобы та оставила его в покое, не тянула за собой и даровала ему
Всю добрую удачу, что имеешь ты,
Чтобы сохранила она нас на безопасном пути.
Опасность продолжает нависать над ним еще год. На протяжении этого времени, если он приблизится к женщине, жена будет ревновать. По прошествии года он вступает в половую связь с незнакомкой и преподносит ей подарок. С этим подарком уходит преследовавшая его опасность. Он вновь свободен и может взять другую жену. Так же происходит и с женой, лишившейся мужа.
На западных равнинах поведение во время траура очень далеко от такого проявления тревоги. Оно представляло собой дионисическое потворство неудержимой скорби. Все их поведение скорее не избегало, а подчеркивало заключенные в смерти отчаяние и потрясение. Женщины делали порезы на своих головах и ногах, отрезали себе пальцы. После смерти знатного человека сквозь лагерь проходила длинная вереница женщин с оголенными, истекающими кровью ногами. Они давали запечься крови на голове и икрах и не смывали ее. Как только тело умершего выносили для погребения, все, что было в палатке, бросали на пол, и каждый мог забрать вещи себе. Вещи умершего не считались оскверненными, а все имущество его домочадцев раздавалось, потому что в своем горе семья не могла проявлять интереса к своим вещам и не находила им применения. Саму палатку сносили и отдавали кому-то другому. Вдове не оставалось ничего, кроме одеяла. Любимых лошадей покойного приводили к его могиле и убивали под причитания собравшихся.
Столь же ожидаем и понятен был чрезмерный траур отдельного человека. После погребения жена или дочь могла настоять на том, чтобы остаться у могилы, рыдая и отказываясь от еды, не обращая внимания на тех, кто пытался убедить ее вернуться в лагерь. Чаще женщина, но и иногда и мужчина, могла в одиночестве уходить в опасные места, где порой получала видения, наделявшие ее сверхъестественной силой. В некоторых племенах порой женщины навещали могилы и рыдали годами, а после продолжали навещать их в приятные вечера, чтобы просто посидеть рядом, но уже без рыданий.
Особенно показательно то, с каким исступлением горевали по детям. В народах дакота крайняя степень горя выражалась в том, что они, рыдая, входили в лагерь обнаженными. Такое случалось лишь по этому поводу. Один писатель прошлого так пишет о своем опыте пребывания в другом племени индейцев Великих равнин: «Если кто-либо оскорбит родителей в этот момент [скорби], его смерть последует незамедлительно, ибо человек, находящийся в глубокой печали, ищет, на чем выместить свою месть, и вскоре он отправляется на войну, чтобы убить или быть убитым, потому что в таком состоянии ни то, ни другое для него не существенно». Они жаждут смерти так же, как пуэбло молят об избавлении от самой ужасающей возможности ее наступления.
Эти две позиции по отношению к смерти суть два хорошо известных противоположных типа поведения, и большинство признает близость себе либо одного, либо другого. Пуэбло оформили в общественный институт один из них, индейцы Великих равнин – второй. Разумеется, это не означает, что на западных равнинах все члены семьи, понесшей утрату, испытывают тяжкое и неудержимое горе, или что после того, как индейцу пуэбло сказали забыть о покойном, он испытывает лишь неудобство, которое выражает в ломании щетки для волос. Правда в том, что в одной культуре для него подготовлена одна уже направленная в нужное русло эмоция, а в другой – другая. Большинство людей выбирают то русло, что уже подготовлено для них культурой. Если они выбирают его, им предоставляются подходящие средства выражения чувств. Если нет – у них появляются проблемы, свойственные всякому отклоняющемуся от нормы человеку.
Есть еще одно связанное со смертью явление, которому в этих культурах отведены подробные ритуальные практики – убийство одного человека другим. У зуни с убийцей обращаются так же, как с лишившимся жены мужем, только уединяется он в обрядовой киве, оставаясь под наблюдением жрецов, а избавление от тяготящих его неприятных ощущений производится более тщательно. Оно состоит в том, что его принимают в общество воинов. Как и вдовец, в уединении он сидит неподвижно, не вольный ни с кем заговорить, принимает вызывающие рвоту вещества и воздерживается от пищи. Это уединение является его посвящением в общество воинов. Любой посвящаемый в любое общество подвергается подобным запретам, и у зуни ограничения, налагаемые на человека, отнявшего чью-то жизнь, представляют собой обряд посвящения посредством уединения. Освобождение от ограничений – это его вступление в новые общественные обязанности в качестве члена общества воинов. Военные предводители служат на протяжении всей жизни, и не только на войне, но и, в особенности, в качестве защитников и представителей во время проведения обрядов и светских празднеств. Они суть рука закона, которая действует, когда необходимо принять какие-либо официальные решения. Они ответственны за дом скальпов, в котором хранятся все скальпы, и они особенно хороши в вызывании дождя.