На Добу совершение успешного вабувабу расценивается как большое достижение и служит поводом для зависти. Великий мифический герой кула был в этом деле мастер. Как и все практики на Добу, вабувабу подчеркивает, что когда один что-то приобретает, другой – теряет. Она позволяет получить выгоду в ситуации, в которой другие оказываются обмануты. Рискнуть совершить вабувабу можно не только при обмене кула. Обмануть других таким способом можно и во время брачного обмена. Череда выплат между двумя деревнями по случаю помолвки подразумевает обмен солидным имуществом. Тот, кто готов рискнуть, может пойти на заключение помолвки с целью получить экономическую выгоду. Когда во время обмена на его стороне оказывается значительно больше полученных даров, он разрывает помолвку. Никакого возмещения не предполагается. Тот, кому это сойдет с рук, докажет таким образом, что его магия сильнее магии оскорбленной им деревни, которая, разумеется, попытается его убить. Такому человеку можно позавидовать.
В описанном выше случае вабувабу отличается от вабувабу во время обмена кула, потому что тут обмен происходит в рамках одной территории. Будучи неотъемлемой частью взаимоотношений внутри этой группы, вражда настраивает друг против друга две стороны обмена, а не ссорит торговых партнеров, путешествующих на одной лодке, как во время обмена кула. Оба случая объединяет то, что вабувабу позволяет получить преимущество за счет другого человека из своей территориальной общности.
Рассмотренные выше установки, касающиеся брака, магии, садоводства и экономического обмена, ярче всего отражены в поведении добуанцев во время чьей-то смерти. По словам доктора Форчуна, добуанцы «трепещут перед смертью, как перед кнутом», и тут же начинают искать жертву. Исходя из своих убеждений, добуанцы выбирают себе в жертву того, кто был больше всех приближен к умершему, то есть супруга или супругу. Они верят, что в смертельном недуге виноват тот, с кем умерший делил постель. Муж воспользовался своими болезнетворными заклинаниями, а жена прибегла к ведьминской магии. Хотя женщины тоже могут знать болезнетворные заклинания, мужчины всегда приписывают им особого рода силы и вину за смерть и горе по негласному уговору возлагают на них. Когда для выявления убийцы приглашают провидца, он не обязан следовать этому уговору и обвиняет в смерти как женщин, так и мужчин. Пожалуй, этот уговор гораздо больше отражает противостояние полов, чем покушение на убийство. Во всяком случае, мужчины приписывают женщинам особые способы свершения злодеяний, что имеет нечто общее с европейскими традиционными представлениями о летающих на метлах ведьмах. На Добу ведьмы оставляют свое тело спящим рядом с мужем и улетают по воздуху, чтобы спровоцировать несчастный случай – когда мужчина падает с дерева или лодку уносит с места стоянки, в этом виновата летающая ведьма – или чтобы забрать душу врага, который после этого ослабнет и умрет. Мужчин подобные проделки их жен повергают в такой ужас, что на Тробрианских островах, где, как они полагают, женщины колдовством не занимаются, они позволяют себе более самоуверенное поведение, чем дома. По крайней мере, на Добу женщина боится своего мужа не меньше, чем тот свою жену.
В случае, если один из супругов серьезно заболел, оба должны срочно переехать в деревню заболевшего, если этот год они живут в деревне другого. По возможности, смерть должна наступить там, где оставшийся в живых супруг будет находится во власти сусу умершего. Он является чужаком во вражеском лагере, колдуном или ведьмой, что пробил брешь в рядах противника. Сусу плотно обступают тело умершего. Только они могут прикасаться к трупу или совершать какие-либо погребальные обряды. Только они могут плакать от горя. Супругу или супруге строжайшим образом воспрещается находится в это время в поле зрения. Умершего кладут на помост его дома и, если он был богат, тело его украшают ценными предметами. Если он был хорошим садоводом, вокруг него выкладывают крупные клубни ямса. Его родственники по материнской линии объединяют свои голоса в традиционном плаче. Ночью или на следующий день дети сестры умершего уносят его тело для погребения.
Дом покойного оставляют пустым и заброшенным. В нем больше никогда не будут жить. Под приподнятым над землей полом сооружают огороженную камеру из плетеных циновок, в которую хозяева деревни вводят оставшегося в живых супруга. Тело его натирают углями от костра, а на шею вешают петлю из черной веревки – знак траура. Первый месяц или два проводит он сидя на земле в темной камере. Затем он будет работать в саду тещи и тестя под их наблюдением, как это было во время помолвки. Также он будет ухаживать за садом своей покойной жены и за садами ее братьев и сестер. Ему не разрешается улыбаться и принимать участие в обмене едой. Когда из могилы достают череп покойной и с ним танцуют дети сестры умершей, ему запрещено смотреть на танцующих. Череп передается на хранение сыну сестры, а дух в ходе церемонии отправляется в путь в страну мертвых.
На время траура его родственники не только должны ухаживать за его садом, но и нести куда более тяжелое бремя. После погребения они обязаны заплатить деревне покойного. В качестве даров они преподносят сыновьям сестры, участвовавшим в погребении, приготовленный ямс, а также ямс сырой, который выставляется в деревне умершей и раздается проживающим в деревне родственникам покойной, причем наибольшую долю получают члены ее сусу.
Таким же образом вдова попадает в подчинение родственников умершего мужа. На ее детей возлагаются особые обязанности: на протяжении года они должны будут готовить пюре из бананов и таро и относить его в деревню покойного, чтобы «расплатиться за своего отца». «Разве не держал он нас в своих объятиях?» Они чужаки, которые должны заплатить роду их отца, к которому сами они не относятся, за то, что один из его членов был с ними добр. Они выполняют свои обязательства, и за эти услуги не полагается никакой платы.
Скорбящий освобождается от зависимости после того, как его клан расплатится с кланом покойного. Они, как и раньше, принесут в качестве дара сырой ямс, и мужчины из рода умершей разрежут траурную веревку на его шее и смоют уголь с его тела. Начинаются танцы, и родственники уводят его обратно в свою деревню. Год его наказания окончен. Он больше никогда не войдет в деревню покойной супруги. Если от траура освободился вдовец, его дети, разумеется, остаются в деревне их настоящего рода – деревне, в которую их отец никогда больше не войдет. Во время празднования окончания траура, поется песня об их расставании, которое неизбежно наступает. Она обращена к отцу, для которого настал последний день его наказания:
В полночный час
не спи, не спи и говори.
Не спи сейчас и говори,
не спи и говори.
Майворту, с тела твоего
смоет уголь Мванивара.
Рассвет разгонит ночи мрак.
Не спи сейчас и говори.
Майворту есть вдовец, которому осталась одна-единственная ночь, чтобы поговорить со своими детьми. На следующей день с него смоют уголь. Когда «рассвет разгонит ночи мрак», его тело вновь перестанет быть черным. Он больше никогда в жизни со своими детьми не заговорит.
Кланы обоих супругов – не единственные, кто во время траура вовлечен в процесс взаимных обвинений. Оставшийся в живых супруг есть представитель не только вражеской деревни, которого по традиции считают виновным в смерти покойного, но и представитель всех тех, кто проживает в этой деревне после вступления в брак. Как уже было рассмотрено, эта группа набирается из как можно большего числа деревень, поскольку считается, что заключить несколько брачных союзов с одной и той же деревней – плохая политика. В какой-то момент супруги хозяев деревни, если их брак не распадется, окажутся на месте супруга, который сейчас отбывает наказание. Когда начинается траур, они в праве наложить запрет на фруктовые деревья хозяев деревни и даже, изображая величайшую ярость, срубить некоторые из них. Чтобы снять это табу, они спустя несколько недель вооружаются копьями и обрушиваются на деревню, словно бы в попытке ее завоевать. Они приносят с собой крупную свинью и грубо бросают ее у порога хижины ближайшего родственника покойного. Они спешно карабкаются на растущие в деревне бетелевые пальмы, срывают с них все плоды и, пока никто не успел понять, что происходит, бросаются прочь. Два этих нападения суть обрядовое проявление возмущения против тех, кто может потребовать от них во время траура отбыть наказание. По традиции, вместо откормленной свиньи приносили в жертву человека. Во всяком случае, как только захватчики скрываются из виду, жители деревни приходят от борова в неистовый восторг. Его готовят, после чего он становится поводом для череды пиршеств, на которые приглашаются жители деревень всех супругов – таков дар приготовленной пищи, который преподносят в самой оскорбительной форме. Те, кто дарит, берут жидкое сало и выливают его на уважаемого пожилого представителя из тех, кто дар принимает. Мужчина тут же вскакивает и бросается вперед с самым угрожающим видом, танцуя с воображаемым копьем и осыпая хозяев традиционными оскорблениями. Ему, как и в случае с табу на деревья, предоставляется право выразить возмущение от лица всех супругов против клана умершего, которые может требовать от них отбывания наказания во время траура. Кто-то из сусу покойного может пригрозить старику, но не говорит ничего чересчур оскорбительного, и тот в конце концов умывается и с большим аппетитом ест. Если деревня умершего приносит в деревню супруга вместо свиньи приготовленное пюре, его подобным образом выливают на представителя принимающей стороны, а затем в открытом танце изображают негодование. Напряжение между этими двумя группами разрешается одним из крупнейших на Добу пиров – пиром, который устраивает деревня умершего, а затем оскорбительным образом раздает угощения деревням, с которыми у них есть брачные связи. «Тебе, Тава! У покойного было много свиней. Твои свиньи бесплодны». «Тебе, Того! Покойный был мастер вязать рыболовные