Проползем под землей! Покроем спины свои грязью,
чтобы великий грозный медведь с севера
не нашел нас.
Танцы народов Северо-западного побережья являлись, по сути, религиозным действом, в ходе которого сверхъестественные покровители посвящали человека в религиозное общество. Встреча с потусторонним духом была сродни обретению видения, которое во многих частях Северной Америки после голода и самоистязания даровало просителю духа-хранителя, который помогал ему на протяжении всей жизни. На Северо-западном побережье встреча с духом превратилась в простую формальность, не более чем способ выразить свое право на вступление в тайное общество, к которому человек так стремился. Но насколько видение утратило свое значение, настолько же акцент сместился в сторону безумия, насылаемого высшими силами на того, кто имеет право на обретение сверхъестественных сил. Когда юноша квакиутль готовился вступить в одно из религиозных обществ, духи уносили его в леса, где он оставался в одиночестве на какое-то время, и считалось, что это сверхъестественные существа удерживают его. Он постился, чтобы выглядеть истощенным, и готовился по возвращении изображать безумие, как того требовал обычай. Весь зимний цикл религиозных обрядов квакиутлей был направлен на «укрощение» посвящаемого, который возвратился домой, полный «сил, разрушающих разум человека», и которого необходимо было вернуть в состояние земной жизни.
Посвящение во время танца каннибала особенно ярко отражает свойственную культуре Северо-западного побережья дионисическую сущность. У квакиутль общество каннибалов стояло выше всех остальных. Его члены занимали на зимних танцах самые почетные места, а во время пиршеств никто не приступал к еде, пока не начинали есть каннибалы. От всех других религиозных обществ каннибалов отличала страсть к человеческой плоти. Они нападали на зрителей и пытались зубами оторвать из их рук куски плоти. Их танец походил на танец зависимого, обезумевшего при виде возложенной перед ним «пищи» – приготовленного трупа, вынесенного на вытянутых руках какой-нибудь женщиной. В особо торжественных случаях каннибал съедал тела рабов, убитых специально для этой цели.
Каннибализм квакиутль очень далек от эпикурейского каннибализма народов Океании или бытовой зависимости рациона от человеческой плоти во многих африканских племенах. Индеец квакиутль испытывал нескрываемое отвращение к поеданию человеческой плоти. Когда каннибал танцевал, трепеща перед плотью, которую ему предстояло съесть, хор пел его песню:
И вот, я сейчас съем это,
Лицо мое мертвенно бледно.
Я съем то, что даровал мне каннибал
с северного края света.
Каннибал подсчитывал, сколько раз он кусал руки зрителей, и принимал лекарства, вызывающие рвоту, пока все куски не выйдут наружу. Часто он их и вовсе не проглатывал.
Помимо поедания плоти живых рук, считалось, что плоть приготовленного трупа или тела рабов на ритуалах каннибалов несла в себе еще бóльшее осквернение. После такого осквернения на каннибала налагалось множество табу. На протяжении четырех месяцев он оставался в уединении в своей маленькой спальне, и у его дверей нес дозор участник медвежьего танца. Он ел пищу из специальной посуды, которую впоследствии уничтожали. Пил он всегда согласно обряду, делая не более четырех глотков зараз и не прикасаясь губами к чаше. Ему приходилось пользоваться трубочкой для питья и специальными столовыми приборами. На чуть более короткий срок ему запрещалась всякая теплая пища. Когда период его уединения подходил к концу, и он вновь оказывался среди людей, он притворялся, что позабыл привычное течение жизни. Его необходимо было заново научить ходить, говорить, есть. Предполагалось, что он так далеко ушел от этой жизни, что она перестала казаться ему знакомой. Даже после окончания его четырехмесячного уединения он считался неприкосновенным. На протяжении года ему нельзя было приближаться к жене, играть или заниматься какой-либо работой. Согласно традиции, он пребывал в таком отчуждении в общем счете четыре года. Отвращение, с которым квакиутль поедали человеческую плоть, служило подходящим выражением того, как дионисическая культура видит добродетель – заключенной в ужасе и запрете.
Когда посвящаемый в общество каннибалов оставался один в лесу, ему нужно было достать с дерева положенный туда труп. Кожа уже успевала иссушиться, и он особым образом ее готовил, чтобы во время танца использовать ее как «еду». Тем временем период его уединения подходил к концу, и племя готовилось к зимним танцам, которые в первую очередь представляли собой обряд посвящения в общество каннибалов. Каждый член племени в соответствии со своими ритуальными правомочиями приобщался к сакральному. Они призывали духов зимнего танца, а те, кто обладал соответствующим правом, изображали насланное сверхъестественными силами безумие. Требовалось прилагать серьезные усилия и тщательно соблюдать все правила, иначе не хватит сил на то, чтобы вернуть каннибала из его заключения у потусторонних существ. Они взывали к нему в неистовом танце, прибегали к доставшимся по наследству силам, но поначалу их старания были тщетны.
И вот наконец, всеобщее неистовство членов братства каннибалов пробуждало новопосвященного, и его голос внезапно раздавался на крыше дома. Он был не в себе. Он раздвигал доски на крыше и впрыгивал в гущу собравшихся. Они тщетно пытались его окружить. Он делал круг вокруг костра и снова выбегал наружу через тайную дверь, оставив после себя только ветви священного куста болиголова, служившие ему одеждой. Все следовали за ним в лес, и вскоре он вновь появлялся в поле зрения. Три раза он исчезал из виду, а на четвертый вперед выводили какого-нибудь старика – «приманку», как его называли. Каннибал набрасывался на него, хватал за руку и кусал. В этот момент люди ловили его и уводили в дом, в котором проводился обряд. Он был охвачен безумием и кусал каждого, до кого получалось добраться. Когда они подходили к дому, в котором проводился обряд, его не могли заставить войти внутрь. Наконец, появлялась женщина, также проходившая посвящение. Это ее задачей было нести приготовленное тело человека, и вот она входила обнаженная с трупом на руках. Она танцевала задом наперед, лицом к каннибалу, пытаясь заманить его в дом. Он никак не поддавался на уговоры, но в конце концов он снова взбирался на крышу и спрыгивал внутрь через раздвинутые доски. Он танцевал неистово, потеряв над собой контроль, каждый его мускул содрогался в той особенной дрожи, которую квакиутль связывают с безумием.
Когда каннибал доходил да состояния экстаза, танец с трупом повторялся. Укрощение каннибала и возложение на него четырехмесячных запретов является, пожалуй, самой поразительной дионисической практикой зимних ритуалов. Согласно бытующим в их культуре представлениям, она в самой крайней форме отображает сверхъестественную силу, заключенную в ужасе и запрете.
Этот ритуал проводили четыре жреца, которые унаследовали сверхъестественную способность укрощения каннибала. Посвящаемый был не в себе. Он бегал взад-вперед, словно одичавший, в то время как другие участники ритуала пытались его удержать. Он не мог танцевать, поскольку был всецело охвачен безумием. Они пытались дозваться каннибала в его экстазе при помощи различных ритуалов изгнания. Сначала они пытались изгнать из него потусторонние силы при помощи огня, размахивая над его головой горящей кедровой веткой, пока он не падал ниц. Потом они пробовали изгнание водой: в ходе ритуала нагревали на костре камни, подогревали с их помощью воду в специальном ящике и торжественно выливали ее на голову посвящаемого. Затем из кедровой коры делали фигурку, изображавшую обезумевшего каннибала, и сжигали ее.
Однако в конечном итоге процесс изгнания завершался при помощи менструальной крови. На Северо-западном побережье, больше, чем где бы то и было, менструальная кровь считалась в высшей степени оскверняющей. На этот период женщины должны были жить обособленно, а само их присутствие лишало сил любую шаманскую практику. Им нельзя было переступать через ручей или приближаться к морю, чтобы не нанести оскорбление лососю. Если кто-то умирал, несмотря на лечение шамана, вина часто возлагалась на менструальную кровь, следы которой непредвиденным образом оказались на куске кедровой коры, находящейся в доме. Поэтому, во время заключительного этапа изгнания из каннибала безумия, жрец брал кедровую кору со следами менструальной крови четырех особо знатных женщин и окуривал его лицо. По мере того, как ритуалы изгнания начинали действовать, танец каннибала становился все более сдержанным, и к четвертому танцу он уже был укрощен и тих – безумие покинуло его.
Склонность народов Северо-западного побережья ко всему дионисическому ярко проявляется не только в их обрядах посвящения и ритуальных танцах, но и в их методах ведения хозяйства, военном деле и особенностях соблюдения траура. В этом они являются полной противоположностью аполлоническим народам пуэбло и похожи на большинство коренных жителей Северной Америки. В то же время, свойственная им модель культуры была тесно связана с их своеобразными представлениями об имуществе и о том, как надлежит распоряжаться богатством.
У индейцев Северо-западного побережья было много имущества, и права на него были строго защищены. Владение им было, по сути, владением семейной реликвией, и подобные реликвии составляли основу самого общества. Имущество было двух видов. Земля и море находились в общей собственности группы родственников и передавались по наследству всем ее членам. Они не возделывали поля, но в распоряжении рода находились охотничьи угодья и даже территории сбора диких кореньев и ягод, и никто не мог вторгаться в фамильные владения. С той же строгостью защищались права владения территориями, на которых ловили рыбу. Порой семье приходилось преодолевать большие расстояния, чтобы добраться то тех участков суши, где они могли добывать моллюсков, поскольку территория, прилегавшая к деревне, принадлежала другому роду. Эти земли так долго переходили по наследству, что сама деревня могла переехать в другое место, а право владения залежами моллюсков оставалось неизменным. Они так рьяно защищали право собственности не только на прибрежных территориях, но и на глубоководных участках моря. Принадлежащая той или иной семье территория для ловли палтуса обозначалась двумя опознавательными знаками. Реки тоже были разделены на отдельные участки для ловли рыбы-свечи, и весной семьи добирались издалека, чтобы порыбачить на их собственной территории.