Шаманизм в квакиутль находил параллели с нерелигиозным соперничеством и еще в одном направлении, связанном с фамильной символикой и подтверждением титулов. Посвящение в общество каннибалов сопровождалось специально разыгранным по такому случаю представлением, а обретение видения, которое среди других народов считалось личной встречей человека с духом, здесь превратилось в формальную догму. Также и в шаманизме: человек перестал уделять внимание умилостивлению духов и сосредоточился на том, чтобы овладеть различными трюками и воспитать себе сообщников, которые будут с особым рвением убеждать народ в истинности его слов. У каждого шамана был помощник, которого можно скорее назвать шпионом. Его задачей было смешаться с толпой и докладывать своему хозяину о том, в каких частях тела больные испытывают боль. Затем, когда шамана вызывали для лечения, он демонстрировал свои сверхъестественные силы тем, что все свое внимание направлял на нездоровый орган. Также шпион всегда докладывал, если кто-то жаловался на недомогание. Таким образом, каждый раз, когда шаманы занимались лечением больного, они показывали свою силу, предсказывая, что его душу необходимо исцелить. Шпионы преодолевали большие расстояния, чтобы доставить вести, которые, как полагалось, были посланы духами.
Уловки шаманов и их шпионов были предметом заботы как для самих шаманов, так и для всего племени. Многие народы верят, что сверхъестественная сила находит свое выражение в трюках, которые совершает человек. Квакиутль считали иначе. Лишь доведенный до отчаяния шаман, воистину Благо над всей землей, признавался, что ловкостью жонглера заставил свою воронью погремушку клюнуть свою руку. Тогда людям открывалось, что «он простой человек, и все, что он делал, пока был шаманом – притворство». Он с позором удалялся и в течение года сходил с ума. Если кто-то замечал, что шаман мошенничает, его ожидал тот же разгром. Один знахарь вынимал из-за ворота чучело белки и делал так, словно она бежала по его руке. После того, как он с ней станцевал и показал всем, что может ее оживить, его помощник, тайно сидевший на крыше, сдвигал в сторону доску и в образовавшееся отверстие спускал вниз веревку, которую шаман накидывал на белку, и та взлетала вверх к крыше. Затем шаман звал ее обратно вниз. Зрители заметили, что, когда шаман собирался позвать белку, он всегда стоял на одном и том же месте. Кто-то поднялся на крышу и обнаружил, что в одном месте лежала лишь одна маленькая тонкая дощечка. Шаман забрасывал свое дело, переставал показываться людям, и воистину Благо над всей землей умирало от позора. Таким образом, во время своих выступлений квакиутль обычно прибегали к скрытым приемам, и если их обнаруживали, это было равносильно поражению на потлаче.
Как и всякий вождь, шаман был обязан подтверждать право на обладание своими привилегиями. Плата за исцеление, как и во время любого другого случая передачи имущества, зависела от богатства и положения семьи больного. Как говорили квакиутль, шаманизм служил «легким способом нажить себе имущество». С его помощью можно было получить привилегии и повысить свой статус без необходимости быть наследником или купить их.
Однако в квакиутль даже привилегии шамана, как и все остальные, можно было купить или унаследовать. Очевидно, что шаманским трюкам необходимо было обучиться, и за обучение нужно было платить. Невозможно выразить, как часто сверхъестественные силы передавались по наследству. Порой мужчины посвящали сыновей в шаманы, а сами отходили от дел и удалялись на время в леса, как это делали танцоры из общества каннибалов. Великий шаман Глупец изверг из своего тела кристалл кварца и бросил его в своего сына, который отныне стал шаманом еще более высокого ранга. Такой жест, разумеется, лишил отца права быть шаманом.
Поведение индейцев Северо-западного побережья всегда диктовалось в первую очередь желанием показать свое величие и неполноценность соперников. Все это сопровождалось нескрываемым самовосхвалением, глумлением и оскорблением соперников. У этой картины есть и обратная сторона. Как сильно квакиутль стремились к превосходству, так же сильно они боялись оказаться смешными или пережить оскорбление. Они понимали лишь одну гамму эмоций, лежащую между торжеством и позором. Экономический обмен, бракосочетание, политическая жизнь и религиозные практики протекали на языке оскорблений. Однако даже вышеперечисленное дает лишь частичное представление о том, с какой силой этот ужас перед позором определял их поведение. Такая модель поведения свойственна народам Северо-западного побережья и в отношениях с внешним миром, и с силами природы. Любой несчастный случай нес в себе позор. Если кто-то повредил себе ногу выскользнувшим из рук топором, ему необходимо было незамедлительно смыть с себя этот позор. Если у кого-то опрокинулось каноэ, ему также нужно было «отмыть свое тело» от позора. Нельзя было допустить, чтобы над твоей неудачей смеялись. Самым распространенным способом восстановить свое имя была, конечно, раздача имущества. Она избавляла от позора, то есть возвращала человеку чувство собственного превосходства, которое в этой культуре связывали с потлачем. Так решались даже самые мелкие разногласия. При более крупных порой необходимо было также провести зимние обряды, устроить охоту за головами или совершить самоубийство. Если у члена братства каннибалов разбивалась маска, чтобы отмыться от такого позора, он проводил зимние обряды и посвящал в каннибалы своего сына. Если кто-то проигрывал своему другу имущество, ему оставалось только наложить на себя руки.
Схожим образом проживали и такое серьезное событие, как смерть. Понять обычаи траура народов Северо-западного побережья можно только через осознание того спектра поведения, которое закреплено в их общественных институтах. Смерть считалась глубочайшим унижением, и ее встречали, как и любое крупное поражение: раздачей или уничтожением имущества, охотой за головами или самоубийством. Они прибегали к тем средствам, которые понимали, то есть пытались избавиться от позора. Когда умирал близкий родственник вождя, он отдавал кому-нибудь свой дом – доски, из которых были сделаны стены и крыша дома, откреплялись от каркаса, и те, кто мог себе это позволить, уносили их с собой. Ведь это был точно такой же потлач, и плату за доски нужно было вернуть с соответствующим процентом. Это называлось «безумие, вызванное смертью близкого человека». Так квакиутль справлялись со скорбью, запуская те же процессы, что и во время заключения брака, обретения сверхъестественных сил или спора.
Был и более радикальный способ принять позор, навлекаемый смертью – охота за головами. Это вовсе не было способом отомстить убийцам покойного. Близкий родственник мог с одинаковой вероятностью скончаться от болезни в собственной постели и от руки врага. Об охоте за головами говорили: «убить, чтобы утереть свои слезы». Таким способом они отыгрывались, заставляя другую семью оплакивать своего погибшего. Когда у одного вождя умер сын, он отправился в путь на своем каноэ. Его приняли в доме вождя соседнего племени, и когда все формальности были соблюдены, он обратился к хозяину дома: «Сегодня умер мой сын, отправляйся же к нему». После этих слов он убил его. Согласно их взглядам на мир, он поступил благородно, поскольку не был сражен, а наоборот, нанес удар. Вся эта история не имеет смысла, если не принимать во внимание ту мнительность, которая составляла фундамент в восприятии утраты. Как и любой несчастный случай, смерть ставит гордость человека под угрозу, и справиться с ней можно так же, как с любым другим позорным случаем.
Существует много историй о такого рода поведении во время смерти близкого человека. Сестра одного вождя как-то отправилась в Викторию со своей дочерью, и, то ли оттого, что они выпили дурного виски, то ли оттого, что их каноэ опрокинулось, они уже не вернулись назад. Вождь собрал своих воинов и сказал им: «Я спрашиваю вас, племена: кому надлежит скорбеть? Мне или кому-то другому?» Представители племен, разумеется, ответили: «Не тебе, вождь. Пусть кто-нибудь другой из племени». Тотчас же они установили военный столб, чтобы показать свое намерение отмыться от такого удара, и созвали отряд воинов. Они отправились в путь, натолкнулись на семерых спящих мужчин с двумя детьми и убили их. «Когда к вечеру они прибыли в Себаа, они уже чувствовали себя хорошо».
Один из ныне живущих очевидцев рассказал, что он пережил, когда как-то в 70‑е годы отправился на добычу ракушек. Он жил вместе с Тлабидом, одним из вождей племени. Той ночью он спал на пляже под навесом, как вдруг двое мужчин разбудили его и сказали: «Мы пришли убить вождя Тлабида из-за того, что умерла дочь нашего вождя Гагахима. Нас шестьдесят мужчин, и мы приплыли на трех каноэ. Мы не можем вернуться домой без головы вождя Тлабида». За завтраком пришедший поведал об этом Тлабиду, и Тлабид ответил: «Как же так, дорогой мой? Гагахим – мой родной дядя, мать его отца – мать и моей матери. Он не может причинить мне никакого вреда». Они позавтракали, и после еды Тлабид собрался и сказал, что отправляется за моллюсками на маленький островок, расположенный недалеко от деревни. Племя в один голос запретило вождю отправляться за моллюсками, но тот только посмеялся над их словами. Он взял свой плащ, весло и вышел вон из дома. Он был зол, и потому все племя молчало. Он спустил каноэ на воду, и когда оно оказалось на плаву, его маленький сын забрался на борт и сел рядом с отцом. Тлабид отплыл от берега и направился к небольшому острову, на котором было много моллюсков. Когда он был уже на полпути, на воде показались три каноэ, полные мужчин, и как только Тлабид их увидел, он повернул свое каноэ в их сторону. Он больше не греб, и две лодки плыли от него по направлению к суше, а одна – к морю, и носы всех трех каноэ были на одной линии. Ни одно каноэ не остановилось, и тогда можно было увидеть, что тело Тлабида стоит без головы. Воины уплыли прочь, и когда они скрылись из виду, соплеменники Тлабида спустили на воду маленькое каноэ, чтобы привести на берег то, в котором лежало бездыханное тело Тлабида. Ребенок не плакал, потому что «сердце его не выдержало того, что сотворили с его отцом». Добравшись до берега, они похоронили великого вождя.