Интеграция культуры имеет важные социологические последствия и затрагивает несколько спорных вопросов в области социологии и социальной психологии. Первый из них касается спора о том, является ли общество организмом. Большинство современных социологов и социальных психологов упрямо доказывают, что общество ни в коем случае не может быть чем-то бульшим, чем совокупность отдельных умов, его составляющих. В качестве доводов они приводят критику представления о «групповом заблуждении», согласно которому, как они полагают, процесс мысли и действия становится функцией некой мифической сущности – группы. В то же время те, кому при изучении различных культур открылось, что никакие законы индивидуальной психологии не в состоянии объяснить общественные явления, часто впадали в мистицизм. Они кричали, подобно Дюркгейму, что «индивида не существует», или вслед за Кребером для объяснения культурных процессов взывали к сверхорганическому.
По большому счету, это лишь словесная перепалка. Никто из последователей так называемой органицистской школы не верит, что есть какой-то другой разум, кроме разума отдельных людей – носителей культуры. В то же время, даже такой ярый критик группового заблуждения, как Олпорт, признает необходимость научного исследования группы в рамках «особой области социологического знания». Спор между теми, кто считал, что группу необходимо рассматривать как нечто большее, чем просто сумма входящих в нее людей, и теми, кто был с первыми не согласен, в основном велся между исследователями, работающими с различными видами данных. С самого начала знакомства Дюркгейма с разнообразием культур и, в особенности, с культурой Австралии, он повторял, порой несколько пространно, что культуру необходимо изучать. Социологи же, с другой стороны, привыкшие работать с нашей собственной унифицированной культурой, попытались уничтожить методологию, которая в их работе попросту была не нужна.
Очевидно, что все члены зуни в совокупности создали культуру, во много раз превосходящую то, что осталось от отдельных ее представителей. Эта группа питается традицией. Она будто бы останавливает время. Назвать ее органическим целым было бы вполне оправданно. Вследствие заложенной в нашем языке склонности к одушевлению, мы неизбежно говорим о том, что данная группа стремится к определенным целям и ставит перед собой конкретные задачи. Не стоит из-за этого обвинять исследователя в мистицизме. Если мы хотим понять историю поведения человека, нам необходимо изучить эти особенности отдельных групп, а индивидуальная психология не может служить основой для объяснения явлений, с которыми мы сталкиваемся.
Во всех исследованиях обычаев общества сама суть проблемы заключается в том, что изучаемое поведение обязательно проходит через игольное ушко общественного одобрения, и обо всех случаях такого одобрения или же порицания может поведать только история в самом широком смысле этого слова. Речь идет не только о психологии, но и об истории, а история есть гораздо большее, чем просто набор фактов, которые можно изучить путем самонаблюдения. Поэтому те попытки объяснить обычай, которые мы встречаем сейчас в каждом журнале и новом исследовании и которые объясняют нашу экономику предрасположенностью человека к соперничеству, а современную войну – стремлением враждовать, звучат весьма фальшиво. Первым, кто отчетливо сформулировал эту проблему, был У. Риверс. Он первым обратил внимание на то, что не кровную вражду нужно понимать как желание отомстить, а желание отомстить происходит из кровной вражды. Точно так же и ревность: ее следует изучать исходя из того, каким образом ее регулируют местные порядки половых отношений и хозяйственные институты.
Трудность наивного подхода к культуре с точки зрения человеческого поведения заключается не в том, что этот подход есть подход психологический, а в том, что он не принимает в расчет историю и исторический процесс принятия или отвержения культурных черт. Всякий системный подход к изучению культуры в равной степени прибегает как к индивидуальной психологии, так и к истории. Согласно такому подходу, общественные институты некоторых культур делают акцент на дионисическом поведении, потому что это обусловлено индивидуальной психологией, однако это происходит именно в данных культурах, а не в каких-то других, потому что в одном месте исторические события поспособствовали его развитию, а в другом – его отвергли. В подходе к изучению культурных форм необходимо принимать во внимание как психологию, так и историю. Невозможно одну из них подчинить другой.
Это подводит нас к одному из самых горячо обсуждаемых споров в антропологии целостных конфигураций. Спор этот касается того, имеют ли общественные явления под собой биологическую основу. Мы рассуждали так, как если бы темпераменты человека были постоянны и распределялись по всему миру равномерно, а культура отбирала их в соответствии со своими традициями и формировала людей в соответствии с ними. Согласно такому подходу, в каждом обществе есть вероятность того, что человек, например, сменит пол. Если это почетно и поощряется, так попытаются сделать, или хотя бы притвориться, весьма многие. Однако в нашей цивилизации это считается пятном на репутации семьи, и потому число таких людей уменьшится, и их будут почитать за ненормальных.
Возможен и другой подход. Многие упорно твердят, что черты не отбираются культурой, а наследуются биологически. Согласно такому подходу, различия обусловлены расой, и индейцы Великих равнин отправляются на поиски видения потому, что это заложено в их хромосомах. Также и культура пуэбло: они стремятся к трезвости и умеренности, поскольку такое поведение определено их расовой наследственностью. Если биологический подход верен, для понимания поведения группы мы должны обращаться не к истории, а к физиологии.
Однако такой биологический подход никогда не имел под собой прочной научной основы. Для того чтобы доказать свою правоту, сторонникам этой точки зрения необходимо было бы привести факты из физиологии, которые объяснили бы хотя бы малую долю изучаемых общественных явлений. Возможно, основной обмен веществ или работа желез внутренней секреции в разных человеческих группах будут существенно отличаться, и такие факты могут дать нам представление о различиях в культурном поведении. Антропология этой проблемой не занимается, но для исследователей истории культуры такой материал физиологов и генетиков мог бы оказаться ценным.
Однако данные о связи культурных черт с физиологией, которые биологи могут предоставить нам в будущем, в той мере, в какой они касаются наследственной передачи черт, даже в самом лучшем случае не покроют все известные нам факты. Все североамериканские индейцы биологически принадлежат к одной расе, однако не всем их культурам присуще дионисическое поведение. Зуни являют собой пример диаметрально противоположного набора мотивов, и другие народы пуэбло разделяют с ними эту аполлоническую культуру. А один из народов пуэбло, племя хопи, относится к подгруппе шошонов – общности, которая широко распространена среди дионисических племен и язык которых, предполагается, родственен языку ацтеков. Другая группа пуэбло, тейва, в биологическом и языковом плане очень близка к кайова, которые принадлежат уже не к пуэбло, а к индейцам южных равнин. Таким образом, конфигурации культуры ограничены территорией и не связаны с тем, что мы знаем о взаимоотношениях между разными общностями. Точно так же, у индейцев западных равнин нет биологического единства, которое отличало бы эти ищущие видения народы от других племен. Народы, населяющие эти земли, принадлежат к широко распространившимся алгонкинской, атабаскской и сиуанской языковым семьям, и все они до сих пор говорят на языках своего племени[32]. Некоторые из этих племен ищут видения так же, как это делают индейцы Великих равнин, а некоторые – нет. Видения, как неотъемлемый атрибут жизни любого нормального трудоспособного мужчины, ищут только те народы, что географически расселены в границах этих равнин.
Подойти к данному вопросу с точки зрения окружающей среды становится еще более важно, если вместо распределения по территории мы будем принимать во внимание распределение по временным периодам. Наиболее глубокие перемены в психологии поведения произошли в тех общностях, которые не претерпели значительных изменений в биологическом сложении. Это можно показать на примере нашей собственной культурной среды. Склонность к мистицизму и эпидемии психических явлений в Средние века были свойственны европейской цивилизации не меньше, чем в XIX веке – самый твердолобый материализм. Наклонности культуры изменились, в то время как соответствующих изменений в расовых признаках не произошло.
Культурный подход к пониманию поведения ни в коем случае не должен отрицать, что физиологический аспект также имеет значение. Подобное отрицание основано на непонимании научных объяснений. Биология не отрицает химию, хотя одной химией объяснить биологические явления не получится. Биология также не обязана следовать химическим формулам, поскольку она признает, что химические законы лежат в основе анализируемых ею явлений. В каждой области науки необходимо выделять законы и причинно-следственные связи, которые в полной мере объясняют изучаемые проблемы. Однако не менее важно настаивать на том, что присутствуют и другие элементы, даже если можно доказать, что для конечного результата они не имеют решающего значения. Поэтому указывать на то, что значимость биологических основ культурного поведения человечества по большей части невелика, не значит отрицать само их существование. Это лишь подчеркивает тот факт, что движущей силой служат факторы исторические.
Экспериментальная психология была вынуждена сместить акцент в эту сторону даже в исследованиях, касающихся нашей собственной культуры. Проведенные недавно важные эксперименты показали, что общественные факторы стали определяющими даже в том, что касается таких черт, как честность и способность руководить. Честное поведение ребенка в одной ситуации, поставленной в ходе эксперимента, не давало практически никаких указаний на то, станет ли он обманывать в другой. Оказалось, что нет честных или нечестных людей, есть честные или нечестные ситуации. Точно так же и с качествами, свойственными руководителям: исследование показало, что даже в нашем обществе невозможно выделить единообразные черты, которые можно было бы возвести в стандарт. Руководителя формировала его роль, а качества его развивались в соответствии с тем, что предписывали обстоятельства. Данные результаты показали значимость обстоятельств и сделали еще более очевидным тот факт, что даже в искусственно отобранном обществе поведение есть «не просто выражение устойчивого механизма, который предопределяет конкретную модель поведения, а скорее набор наклонностей, которые по-разному проявляются в зависимости от некой представшей перед нами проблемы».