В то же время, знание процессов интеграции культуры выставляет природу широко распространенных черт в новом свете. В обычных узко специализированных исследованиях брака, обрядов посвящения или религии предполагается, что каждая из этих черт есть особая область поведения, которая создала свои собственные мотивы. По Вестермарку, брак является выражением сексуальных предпочтений, а суть обрядов посвящения заключается в том, что они вытекают из потрясений полового созревания. Поэтому тысячи возможных вариантов этих культурных черт все равно стоят в едином ряду, а изменения происходят вокруг одного какого-то стимула или потребности, заложенных в стандартной ситуации.
Очень немногие культуры относятся к особо важным событиям так просто. Через такие события – свадьбу, смерть или взывание к высшим силам – общество находит выражение присущим ему целям. Мотивы, которые им руководят, не возникают из какой-то конкретной выбранной ситуации, а внедряются в нее общим характером культуры. Брак может не иметь отношения к сексуальным предпочтениям, для удовлетворения которых существуют иные способы, зато исторически может сложится, что «накопление» жен служит накоплением богатства. Экономика может так далеко отойти от своей первоначальной роли – обеспечивать человека необходимой едой и одеждой – что все способы ведения хозяйства оказываются направлены на то, чтобы выставлять на пышных витринах такое количество продовольствия, что во много раз превышает человеческие потребности, и из-за гордыни оставлять это демонстративно гнить.
Даже во время описания трех отобранных нами культур вновь и вновь становилось очевидно, что мы испытываем трудности в понимании природы причин даже сравнительно простых культурных реакций. Траур, согласно тому, что служит для него поводом, есть горе или облегчение, которыми человек реагирует на потерю. Так сложилось, что ни в одной из этих трех культур общественные институты данный вид реакции на траур не закрепили. Ближе всего к такому подходу подошли индейцы пуэбло: в их обрядах смерть близкого родственника воспринимается как тяжкая беда, и общество собирает силы на то, чтобы избавиться от связанных с ней неудобств. Хотя горе едва ли закреплено в их обрядах, они все же относятся к потере как к беде, последствия которой необходимо насколько возможность смягчить. У квакиутль, даже если искренняя скорбь и имеет место, обычаи траура являют собой примеры особой культурной паранойи, из-за которой они считают, что смерть их родственников навлекает на них позор и они должны отыграться. Обычаи траура на Добу во многом схожи, но они, в первую очередь, предусматривают, что кровный род назначает наказание супругу или супруге покойного за то, что он или она навлекли смерть на одного из них. То есть обычаи траура суть один из бесчисленного множества случаев, в котором добуанцы видят предательство, а потому выбирают себе жертву, которую можно было бы за него наказать.
Традиция очень легко отбирает какую-нибудь ситуацию, которая возникла по воле окружающей среды или жизненного цикла, чтобы при помощи нее направить не связанные, в сущности, цели в единое русло. Само событие бывает порой столь малозначимым, что смерть ребенка от свинки может повлечь за собой убийство человека совершенно непричастного. Или первая менструация у девочки может повлечь за собой перераспределение в племени почти всего имущества. Ни траур, ни брак, ни обряды посвящения подростков, ни методы ведения хозяйства не являются обособленными элементами человеческого поведения, каждый со своими исконными стимулами и мотивами, которые определяют их прошлое и будущее. Они суть поводы для выражения значимых для какого-нибудь общества культурных намерений.
Поэтому, с такой точки зрения, важной социологической единицей является не общественный институт, а целостная конфигурация культуры. Исследования устройства семьи, экономики примитивных народов или нравственных ценностей должны быть разбиты на разные исследования, в которых акцент делался бы на различные конфигурации, господствующие в каждом конкретном случае над этими чертами. Невозможно понять саму природу жизни у квакиутль, если в процессе ее описания выделить их семейный уклад и попытаться вывести их поведение в браке из того, как протекает бракосочетание. Также и в нашей цивилизации: к браку нельзя относиться просто как к выбору сексуального партнера или созданию домашнего очага. Без понимания того, что в нашей цивилизации, в целом, главной целью мужчины служит накопление личного имущества и приумножение поводов для его демонстрации, современное положение жены и ревность останутся в равной степени непонятными. О том, что наша культура преследует именно такие цели, свидетельствует и наше отношение к детям. Для нас дети – не личности, чьи права и предпочтения мы защищаем с самого младенчества, как это бывает в некоторых первобытных обществах. Мы относимся к ним, как к чему-то, за что мы несем ответственность, как к своей собственности, и либо поддаемся им, либо кичимся ими, в зависимости от обстоятельств. По сути, они служат продолжением нашего собственного Я и дают нам возможность проявить свою власть. Легкомысленно было бы полагать, что такая модель присуща всем взаимоотношениям между родителем и ребенком. Она накладывается на них под влиянием основных движущих сил нашей культуры, и это лишь один из случаев проявления того, как мы слепо следуем некоторым традициям.
По мере того, как мы все глубже будем понимать культуру, мы сможем отделить крохотное ядро того, что для конкретной ситуации является типичным, от огромного количества местных, культурно обусловленных и созданных человеком вкраплений. Тот факт, что эти вкрапления не обязательно проистекают из ситуации как таковой, не делает их более изменчивыми или менее важными для нашего поведения. Наоборот, по всей видимости, изменить их еще сложнее, чем мы себе это представляем. К примеру, небольших изменений в поведении матери в детской может быть недостаточно для того, чтобы спасти ребенка-невротика от заключения в ловушку невыносимой ситуации, которая будет ухудшаться с каждой новой связью и распространится не только на взаимоотношения с матерью, но и на школу, работу и отношения с женой. На протяжении всего предначертанного жизненного пути ему твердят о соперничестве и собственности. Выход для ребенка можно найти либо в удаче, либо в отстранении. В любом случае, при попытках решить данную проблему можно было бы сделать меньший акцент на трудностях, присущих отношениям между ребенком и родителем, и больший – на том, как в поведении западного человека происходит расширение его собственного Я и как он эксплуатирует личные отношения.
То, какие формы может принимать модель культуры, тесно связано с вопросом об общественных ценностях. Разговоры об общественных ценностях обычно сводились к тому, что некоторые человеческие черты характеризовались как желательные, а цели общества формировались таким образом, чтобы они включали в себя эти добродетели. Разумеется, мы говорим, что корыстное использование личных отношений и раздувание собственного эго – это плохо, а вот действовать на благо своей группы – это хорошо. Хорош тот нрав, который не ищет удовлетворения ни в садизме, ни в мазохизме, живет сам и не мешает жить другим. Однако общественный строй, в котором, как у зуни, такое «благо» становится нормой, совсем не похож на утопию. В нем также проявляются и недостатки этих добродетелей. Например, в нем нет места таким обычным для нашей культуры качествам, как сила воли, личная инициатива или способность встать на борьбу с потоком бед. Они неисправимо мягки. Деятельность группы, которая заполняет все существование индейца зуни, совершенно оторвана от человеческой жизни – рождения, любви, смерти, успеха, неудачи или престижа. Показное зрелище, которое представляют из себя их обряды, служит их целям, но совершенно не уделяет внимания более человечным интересам. Свобода от садизма или любых форм эксплуатации человека имеет обратную сторону медали – бесконечный поток ритуалов, которые не призваны служить главным целям человеческого существования. Старая истина гласит, что у всего есть верх и низ, правая сторона и левая.
Всю сложность вопроса об общественных ценностях наглядно можно показать на примере культуры квакиутлей. Главный мотив, который служит основой всех их общественных институтов и который во многом похож на мотивы современного общества – это соперничество. Соперничество есть борьба, которая строится не на достижении реальных целей, ради которых и совершаются действия, а на том, чтобы превзойти своего соперника. Теперь внимание направлено не на то, чтобы обеспечить свою семью или приобрести вещи, которые могли бы принести пользу или радость, а на то, чтобы опередить соседа и стать богаче кого бы то ни было. В отличие от соревнования, соперничество сосредоточено не на самом действии. Будь то плетение корзин или продажа обуви, оно создает искусственную ситуацию – игру, в которой можно показать, что один превосходит другого.
Соперничество печально известно своей разорительностью. На шкале человеческих ценностей оно располагается в самом низу. Если какая-то культура его поощряет, оно превращается в тиранию, из которой человек уже не в состоянии высвободиться. Жажда превосходства достигает гигантских размеров: ее невозможно удовлетворить. Эта борьба продолжается целую вечность. Чем больше благ накапливает община, тем выше ставки в игре, однако игроки так же далеки от победы, как когда ставки были малы. У квакиутль подобное соперничество доходит до крайней степени нелепости, когда вложение средств тождественно массовому их уничтожению. Они борются за превосходство преимущественно при помощи накопления богатства, но также, не замечая никакой разницы, и при помощи уничтожения самых главных их ценностей – медных пластин – и разжигания костров из их одеял, каноэ и досок с хижин. Пустые траты, на которые в таком случае идет общество, очевидны. Очевидны они и в безумном соперничестве жителей Мидлтауна, которые строят дома, покупают одежду и устраивают развлечения только для того, чтобы каждая семья могла доказать, что она еще не выбыла из игры.