Послесловие
В серии «Методы антропологии», выпускаемой с этого года ИЭА, вышел русский перевод бестселлера Рут Фултон Бенедикт (1887–1948) “Patterns of Culture” (Benedict 1934b). Дж. Стокинг определял книгу, как самую влиятельную из всех написанных американскими антропологами в XX в. (Stocking 1974: 73). О признании прославленной ученицы Франца Боаса, и отнюдь не в одних узкопрофессиональных кругах, свидетельствует хотя бы появление ее портрета на почтовом стандарте США (вторично такой честью удостоилась лишь Маргарет Мид).
У русскоязычной аудитории уже имелась возможность ознакомиться с двумя другими важными работами Р. Бенедикт, хоть и разного калибра: вначале появился перевод ее статьи (Бенедикт 1997), точнее доклада на XXIII Международном конгрессе американистов «Психологические типы в культурах Юго-Запада США» (Benedict 1928); а затем пришла очередь и книги «Хризантема и меч» (Benedict 1946), вышедшей в популярной «росспэновской» серии (Бенедикт 2004).
В этой стране осмыслить антропологический подход исследовательницы из США стремилось предыдущее поколение этнографов, хоть и делало это по-своему, с марксистско-ленинских позиций, как утверждалось в ту пору. Советские критики, слишком широко трактовавшие философские основы методов и теорий западных ученых, ставили в упрек представителям школы “Culture and Personality” фрейдизм.
Действительно, в годы, предшествовавшие написанию «Моделей культуры», их автор(ка) подпала под магнетизм идей великого венца, отчасти через Э. Сэпира, с которым она тогда особенно сблизилась. Но непосредственно в рецензируемом труде следы этого влияния распознаваемы разве что в некоторых терминах «остаточного» характера: у квакиутль (кваквакьавакв) в их стремлении к престижу она усмотрела мегаломанию, у добуанцев – паранойю; в случае зуньи вскользь отметила, что их дети должно быть вовсе не страдали Эдиповым комплексом (с. 127). Ни о психоанализе, ни о каком-либо из его столпов в книге ни единым словом не упомянуто. Гораздо больше Бенедикт была увлечена ницшеанскими типами аполлонического и дионисийского, что особенно сказалось на тексте трех глав: о зуньи, менее – о Добу, еще менее – о квакиутль. Вряд ли культурный релятивизм «Моделей культуры» психологичен в чем-то сильнее, чем сочинения прочих классиков Исторической школы и самого Боаса. Все, что антрополог хотела сказать читателю, вынесено в название книги, не более.
Поэтому имеет смысл коснуться вопроса, откуда брались все эти ярлыки, навешанные отечественными учеными. Ю.П. Аверкиева, единственная, кому посчастливилось, вероятно, слушать лекции у «д-ра Бенедикт» в 1930/31 году в Барнард-колледже, первое время по возвращению в Ленинград еще передавала ей учтиво приветы через «папу Франца» (JA/FB 05/09/1931, 12/19/1931). В дальнейшем же, по-видимому, именно Юлии Павловне принадлежал зачин в истории заблуждения, длящегося по сей день. Так в статье с характерным названием «Этнофрейдизм в США» она писала: «“Учение” Сепира было подхвачено Р. Бенедикт. Последняя приходит к выводу, что в каждой культуре доминирует определенная психологическая «потенция» («эмоция», «импульс», «лейтмотив»), определяющая образ жизни людей в данном обществе. Отсюда релятивистский тезис Р. Бенедикт о несравнимости культур, их абсолютности, психорасистская сущность которого очевидна. <…> Утверждение Бенедикт: «нормально то, что оправдано в данном обществе» (цитата даже не из «Моделей культуры», а из ее статьи, см. Benedict 1934a: 276. — И.К.), ведет, по существу, к оправданию фашизма, рабства, геноцида. Это утверждение лежит в основе теории культурного релятивизма, получившей развитие в работах Херсковица» (Аверкиева 1962: 4).
Абсурдность линков к расизму в этом конкретном случае очевидна, поскольку Мелвилл Херсковиц выделялся среди антропологов своего поколения именно тем, что последовательно выступал за деколонизацию Африки, написав к тому же весьма влиятельную книгу (Herskovits 1941), где как раз обосновывались социокультурные, не биологические корни неравенства афроамериканцев. С годами притягивание за уши Бенедикт и ее «Моделей культуры» к фрейдизму («психорасизму») стало еще более навязчивым: «Развивая положение Фрейда, что между первобытным и невротиком нет разницы (очевидно, Аверкиева цитирует подзаголовок знаменитых «Тотема и табу» – И.К.), она рассматривала культуры различных народов как проявления якобы присущей каждому народу специфической психопатологии. Иллюстрировала его Бенедикт на примере трех народов: добуанцев, квакиютлей и зунья. Характеризуя культуры различных народов, Бенедикт, следуя Шпенглеру (sic!), наделяла их эпитетами «аполлоновского» или «дионисовского» типов культур» (Аверкиева 1979: 149).
Как только поколебленный «железный занавес» приоткрыл окошко для российско-американских научных контактов, оспорить историографический нонсенс попытался Стивен Данн: «Отношение советских ученых к вопросам исследования культуры и личности всегда меня несколько смущало. <…> [Н]ападки на исследование культуры и личности в советской литературе до сих пор были не конкретными, а огульными» (Данн 1965: 76–77). Сегодня со всей выпуклостью видно, что Данн скорее симпатизировал советской этнографии, тем не менее ему ответили бескомпромиссно по всем правилам идеологической борьбы: «Мы критикуем теоретические основы и методы этой школы. Представители ее в своей работе исходят из теорий инстинктов и фрустрации, фрейдизма и неофрейдизма» (Аверкиева, Артановский, Нитобург 1965: 83).
Из последующей полемики становится, однако, ясно, что «нежелательность» всего, что связано с «этнопсихологическим направлением в этнографии США», объяснялась не столько аргументацией, содержащейся в таких трудах, как «Модели культуры», сколько сугубо политическими реалиями эпохи. Советский патриотизм старших коллег уязвляло, что в годы Второй мировой войны Бенедикт работала на Службу военной информации (так, в частности, появились на свет «Хризантема и меч»), но особенно, что ее студентка и ближайшая соратница М. Мид оказалась фигуранткой «одного или двух скандальных случаев» (Данн), пробуя вывести из обычая тугого пеленания детей негативные черты национального характера русских, их будто бы особенную безропотность и безынициативность.
Как писал С.А. Арутюнов во вступлении к переизданию «русофобских» работ Дж. Горера, М. Мид и Дж. Рикмэна: «Любой, кто читал «1984», может прочесть работу Мид в качестве комментария и собрания фактических источников к роману Оруэлла» (Arutiunov 2001: xiv). Он же позднее вспоминал, что во время посещения IX МКАЭН в Чикаго (1973) Аверкиева отнеслась с большим раздражением к «матриарху» американской антропологии, к ее выступлению, даже ко внешнему виду – Мид вырядилась в свой знаменитый океанийский прикид из красной накидки с посохом, которые теперь выставлены в Американском музее естественной истории (Нью-Йорк).
Увы, штампы холодной войны оказались живучи. Правда, даже в те годы были те, кто пытался, что называется, отделять мух от котлет. Например, в учебнике С.А. Токарева по истории западной антропологии уточнялось, что «в своей важнейшей теоретической работе “Patterns of culture”, <…> получившей очень широкую известность, Бенедикт не выдвигает индивидуальную психологию на первое место. В этой книге она всячески подчеркивает коренное своеобразие отдельных «культур» (т. е. отдельных народов), но о взаимоотношениях между моделью культуры и «индивидом» она говорит в очень осторожных выражениях: по ее убеждению, одно другому никак нельзя противопоставлять, ибо «общество» (или «культура», «цивилизация») и «индивид» всегда и неразрывно между собой связаны; дуализм «индивид – общество» выдуман философами XIX в.; в действительности же индивид черпает все возможности своего существования и развития в окружающем его обществе, и наоборот, в обществе нет ничего, кроме того, что сделано индивидами» (Токарев 1978: 273–274). Взвешенной оценки придерживается и наш современник, написавший небольшое послесловие к русскому изданию «Хризантемы и меч»: «В своем главном общетеоретическом труде «Модели культуры» (1934) Бенедикт вышла за рамки психологизма, предприняв попытку синтезировать антропологический, социологический и психологический подходы к феномену культуры». Он особенно подчеркивает: «Концепция культурного релятивизма была использована ею для критики фашистских идей в работах начала 40‑х гг. XX в.» (Корнилов 2004: 250).
Бессмысленно в очередной раз описывать вехи творческого пути Бенедикт и всерьез подвергать разбору содержание книги, – много важного уже было сказано задолго до нас. Все же кое-что позволим себе здесь, руководствуясь призывом Д.А. Функа, который в предисловии к книге пишет: «[М]ы порой получаем в руки книги, истоки появления которых сложно понять, не зная того, <…> какой именно путь и почему прошел этот автор к данной своей книге» (с. 6).
В своих «Благодарностях» (“Acknowledgements”) Бенедикт указывает на источники использованных в книге данных. В отношении зуньи это были ее собственные полевые материалы, а также исследование Рут Банзл. Описание добуанцев было взято из монографии мужа Мид Рео Форчуна «Колдуны Добу» (Fortune 1932), квакиутль – из многочисленных работ, равно как и полевых заметок Боаса. Причем последнему Бенедикт выражает признательность «за проницательный комментарий» корпуса сведений о Северо-западном побережье, который он собрал – «опыта», «растянувшегося более чем на сорок лет» (Benedict 1934b: v). Несомненно, она впитывала боасовское видение квакиутль в ходе семинара, который вел ее научный руководитель: вначале, в 1921 г., попав из Нью-скул в докторантуру Колумбийского университета, а затем, с 1923 г., уже сама готовя его, в качестве ассистента профессора. Кое-какой эксклюзив она, вероятно, почерпнула на званных обедах у семьи Боасов в Клиффсайд-парке, шт. Нью-Джерси (Modell