а ли это.
Десятки страниц адресов и телефонов. В ее столе перевязанный красной ленточкой пакет с открытками на день рождения и день святого Валентина от «искренне твой». Я отложил их, чувствуя, что не в силах читать. Другие открытки и письма примечательны только своей немногочисленностью: письмо от подруги, с которой она жила в Токио, несколько открыток от матери, полных местечковых новостей, короткая поздравительная записка от моей матери по случаю успешного появления в рекламе «Гэпа». Папка с подшивкой всех моих опубликованных статей. Рассортированные забавные заметки «Нью-Йорк пост», страница из «Вога» со статьей про Чипа Ральстона, с дружеской пометкой «Для Вашего сведения». В женских глянцевых журналах она всегда находила что-то интересное и для меня. Определенно, в тот момент, когда Фил собирала эти подшивки, она не предполагала однажды оставить меня. А вот черновик моей забытой и потерянной пьесы «Простая жизнь», романтической комедии о жизни писателя и модели, посвященной Фил, моей музе, даме моего сердца.
Ни дневника. Ни единого его — моего врага — следа. Я посмотрел на зеркало, которое она разбила накануне ухода, — сколько лет несчастья?
Одежда в ее шкафу — эротические воспоминания: вот юбка, которую я яростно стягивал с нее однажды после обеда, вот свитер, который мне как-то не удалось снять с нее. Пустые чашечки бюстгальтера — печальная метафора ее отсутствия.
Психофармакология
— Может, она не врет, — говорю, — может, ей действительно нужно время. — После бессонной ночи я оказался в квартире Брук и теперь наблюдал, как она курит траву.
— Попробуй-ка это, — говорит она.
— Ты же знаешь, я не люблю наркотики, от которых глупею. Я и без них достаточно глуп. Мне нравятся такие, от которых я чувствую себя гением, только мне они не по карману.
— А я хочу стать глупой, — говорит Брук.
— У тебя мозгов много больше, чем у большинства живущих. Делиться можно.
— Ты слышал эту песенку: «Не хочу кайфа, но хочу обдолбаться»?
— С каких пор ты заинтересовалась молодежной попсой?
— Это эти… как их… «Мелонхедз»? Их парень, кажется, умер от передозировки? Не помню. — В поисках ответа она посмотрела на дымящийся окурок. Я не лезу с предположениями, поскольку знаю, что она все прекрасно помнит и просто смеется, как всегда, надо мной. Наконец она спрашивает: — А ты не пробовал этих новомодных умных наркотиков, о которых все говорят?
— Если бы ты ходила на рейв-вечеринки, то вид мальчиков и девочек под этими наркотиками не вызвал бы у тебя никаких ассоциаций со словом «умный». Пара стаканов водки — вот что дает мне хотя бы ощущение, что я, типа, умный.
— Коннор, ты знаешь хоть какой-нибудь напиток, к которому не добавляют водку?
— Дай подумать.
— Не пыжься, не выйдет.
— Бурбон.
— Что бурбон?
— К нему не добавляют водку.
— О черт, ты уверен, что не хочешь покурить? Ну чуть-чуть?
— Только если ты скажешь, что это может вернуть Фил.
— Это всего лишь травка, а не промышленный токсин, — глупо захихикала она. — Как там называлась группа, которая тебе нравилась? «Задержка молодости»? «Задержка развития»? «Соник Юз»?
— Это все про тебя, сестричка.
Единственный плюс курения травы для Брук — ее пробивает на еду.
— Не говори ничего родителям про Филомену, — прошу я ее по дороге на встречу с родителями.
Семейное чаепитие
— Наш выход! — сказала Брук, когда мы вывалились из такси у «Сент-Реджиса».
А вот и они — мама и папа, болтают с официантом в «Кинг-Коул-баре». Мы осторожно подошли к ним и неуклюже поприветствовали. Интересно, все себя глупо чувствуют, когда встречают снова родителей, или только один я? Первое, что лезет в голову: «Да, ребята, я вас помню, я так рад вас снова видеть — в случае, если вы не будете вспоминать, что я вытворял с тыквой в четырнадцать лет!» Мама искренне обнимает меня, пахнув солнцем и масляной краской. Отец, как всегда, когда он еще не пьян, слегка смущается и в конце концов одаряет меня мужским полуобъятием. Приятная новость: он еще трезв, иначе прилип бы к моей шее и говорил, что, как бы то ни было, он меня любит и надеется на меня и это не пустые слова, что он был не таким уж плохим отцом.
— Брук, дорогая, ты что, болела? — спрашивает мама.
— Бог мой, Брук, ты выглядишь, как будто тебя только что выпустили из Аушвица! — вторит ей отец.
— Хотелось бы, чтобы люди прекратили упоминать самое ужасное событие века лишь для того, чтоб проводить глупые физические аналогии, — недовольно замечает Брук.
— У нее был грипп, — прихожу на помощь я.
— Я думал, что эпидемия уже прошла, — удивляется отец.
— Одна прошла, другая началась, я думаю, эта пришла из Гонконга, как и многое другое, — помогает мать. — Четыре-пять лет назад мы с вашим отцом ездили в Гонконг, это было просто великолепно! Там все эти китайцы. И ваш отец подарил мне эту самую замечательную нить… — Она замолчала, как всегда что-то отвлекло ее внимание, и она забыла закончить фразу.
— Зубную нить? — спросила Брук.
— Какая замечательная идея — зубная нить! — вновь очнулась мама. — Я ведь сохранила где-то все ваши молочные зубки. Вот только не помню где. — Похоже, что она зашла в тупик. — Кстати, почему бы нам не выпить по праздничному коктейлю?
Именно в этот момент перед нашим столиком материализовался официант.
— Мне чаю, — пропела красноглазая обкуренная Брук.
Мама тут же начала напевать песенку «Чай вдвоем», потом прервалась, чтобы пообщаться с официантом:
— Как вы думаете, любезный, могу ли я заказать у вас «Кампари», туда же капельку сладкого вермута и сельтерской брызнуть?
Официант учтиво отрывает карандаш от блокнота, собираясь сказать, что для него большая честь составить любой экстравагантный коктейль для клиента, но мама еще не закончила:
— …и дольку апельсина… в кокаиновой пудре. — Руками она показывает размер таза, в который все это нужно налить. — И не могли бы вы залить все это чуточкой джина?
Официант содрогнулся.
— Короче говоря, мама хочет «Негрони» со льдом и содовой, — успокаиваю я официанта.
— О да, Коннор, это гораздо проще, — сказала Брук.
— Это то, что я заказала? — спросила мама, улыбаясь мне своей самой светлой детской улыбкой. — Неужели это так сложно называется?
Отец дождался своей очереди и выпалил:
— «Джонни Уокер» с содовой.
Старый добрый мужской напиток. Он пьет красный дома, а черный по специальным случаям. Действуют на него оба одинаково эффективно. Извиняясь глазами перед Брук, я заказал себе «Кровавую Мэри». По моему глубокому убеждению, томатный сок действительно становится вкуснее, если в него добавить водки. Странно, эти гребаные любители травки с пренебрежением относятся к алкоголю и всем тем, кто его предпочитает. Хотя в нашей семье никого не приходится заставлять пить. Родителям достаточно просто показать в сторону бара — и они уже там.
— Город так празднично выглядит, — вступает мама.
— Мы постарались к вашему приезду, — язвит Брук. — Коннор поставил огромную елку у Рокфеллер-центра, а я обернула Картье гигантской красной ленточкой.
— Умницы мои.
— Ну, так и что вы думаете о вашем мэре? — спрашивает отец. Кажется, отец полагает, что я просто каждый день обсуждаю судьбы метрополиса за выпивкой с Руди.
— Если честно, от таких, как он, меня бросает в дрожь, — говорю я.
Отец нахмурился:
— Вот что я тебе скажу, сынок: в этом сумасшедшем городе вам нужен мэр-республиканец.
Беседа явно не задалась с самого начала: обсуждение самочувствия Брук, алкоголь, политика.
— Всего лишь один пример, — продолжает он, — «Уолдорф-астория». Веха в истории Нью-Йорка. Мой однокашник Билли Бакстон руководил работами по реставрации помещения лет так пятнадцать, может, и двадцать назад. Было все: бесконечные недопоставки, задержки, кражи материалов. Например, однажды союз столяров рассердился на союз водопроводчиков. И что ты думаешь, они сделали? Залили цементом водосток в каждой комнате. Ну не понравились им водопроводчики и все тут. Пришлось выдирать все трубы и ставить новые, что обошлось в несколько лимонов баксов. Заплатили ли столяры за выходку? Ни хрена подобного. Просто водопроводчики запросили двойную оплату плюс оплату сверхурочных за замену труб. А столяры вынуждены были вскрывать стены, чтобы менять трубы. Вот… — он ткнул мне пальцем в грудь, — вот тебе история про Нью-Йорк.
— Голый город, — сказала Брук.
— Ты выглядишь усталым, Коннор, — перехватила инициативу мама. — Ты не заработался тут до смерти? — Мама всегда думала, что янки, в особенности ньюйоркцы, много работают, жертвуя своим здоровьем и сном. Если б она только знала, как мы работаем.
— Коннор все занимается охраной звезд, — комментирует моя обожаемая сестричка.
— Даже не представляю себе, как вы все это делаете, — говорит мама с придыханием восхищения и жалости к нам.
— Некоторым наплевать на это, — отвечает Брук.
— И не удивительно. Тебе, кстати, стоило бы отдохнуть от своей учебы, — говорит мама.
— А кем ты там в своем университете? — отважился наконец спросить отец.
— Я «там» в творческом отпуске, — ответила Брук.
— Я имел в виду… — Что он имел в виду, к счастью, никто не узнал, потому что в этот момент появился официант, которого ждали, как мессию.
— Коктейли! — радостно воскликнула мама, тут же вытащила дольку апельсина и, пристально изучив ее, мрачно заключила: — Калифорнийские.
Отец помахал официанту и, когда тот прилетел, обратился к нему:
— Моя жена хотела видеть в своем коктейле дольку мясистого, сочного флоридского апельсина.
— Прошу прощения, не совсем понимаю вашу просьбу?
— А-пель-син. Она хотела апельсин, а не этот кусочек вяленого овоща из Калифорнии. Не могли бы вы там кому-нибудь, кто понимает, передать нагну просьбу.
Официант удаляется с обещанием посмотреть, что он может для нас сделать.