Конечно, творческая личность на Руси чувствовала себя пропащей в любую эпоху, но при загнивающем царизме она хотя бы могла спрятаться от свинцовых мерзостей жизни в дворянское гнездо. А человеку прогрессивному, склонному к деятельности, были и вовсе любые дороги открыты, сплошь одобряемые передовой общественностью: хоть в народовольцы иди, хоть в террористы. Наконец, если совсем невтерпеж, творческая личность могла высказаться – и уехать отдыхать в Европу, покуда не арестовали.
А тут попробуй выскажись, если ты не еврей. Тот хотя бы в Израиль может свалить. У русского, вздумавшего пострадать за правду, два пути: либо в психушку, либо в запой.
В отличие от большинства современников, Коля не высказывался даже у себя на кухне, утерев слезу после Бунина. Не потому что боялся – да боже упаси. Просто Коля, приняв на грудь полбанки, становился эстетом такой высокой пробы, когда эстетизм переходит в откровенный снобизм и чтения Бунина вслух достаточно вполне, чтобы показать, до чего тебя задолбала совдепия, а кто не понял, тому и не надо.
Совдепия, естественно, знать не знала, как Коля страдает в ее ежовых рукавицах под покровом железного занавеса, и относилась к эскападам нашего героя более чем снисходительно. Ну пьет человек. А кто не пьет? С тех пор как до народа дошло, что коммунизма не будет, вся страна керосинит. Зато Коля неплохо выглядит, дело свое знает, и вообще – творческая личность, что с нее взять.
И даже милиционеры чувствовали некоторое смущение, когда волокли творческую личность куда положено. А личность декламировала стихи:
Серые шинели,
Красные петлицы –
Наша милиция
Идет опохмелиться!
Не бунинские строки, конечно, зато жизненно.
Но все-таки падать на газон у памятника великому русскому поэту – стратегическая ошибка. Проблема не в том, что Пушкин. Пушкин как раз не проблема, он бы одобрил. Просто на бульвар выходят окна нескольких редакций, и рано или поздно сотрудники выглянут да заинтересуются, что за мужчина там такой красивый лежит. А кто не знает Колю?
Колю знают все.
Коля был другом-приятелем московской журналистской братии поголовно, начиная с холеных ребят из «Известий» и заканчивая легендарным творческим коллективом легендарной ордена Трудового Красного Знамени газеты «Лесная промышленность».
Поскольку история наша есть один сплошной художественный вымысел и все совпадения – лишь нелепая случайность, можно сейчас ради красного словца ляпнуть, будто отдельных сотрудников «Леснухи» Коля знал, когда они были еще теми самыми холеными парнями из «Известки». Но это перебор. Слишком много ступеней социальной лестницы надо преодолеть сверху вниз, больно ударяясь головой о каждую – бум! бум! бум! – чтобы скатиться с высот горних в лесную промышленность и не загнуться по пути от алкоголизма. Некоторые пробовали, но не долетали. Не хватало здоровья.
Однако лирическое отступление затянулось.
Летом 1983 года у Коли Королева, корреспондента солидной центральной газеты, умер любимый двоюродный дедушка. И Коля отпросился на похороны.
А у фотокора Саши Слонимского, верного Колиного собутыльника и напарника, умерла любимая троюродная бабушка – ну вот так совпало, – и Саша тоже отпросился на похороны.
Примерно через час Колиного начальника вызвал зам главного. В кабинете зама почему-то стоял сам главный – спиной, глядя в окно, – и тут же переминался с ноги на ногу заведующий отделом иллюстраций.
– Где твой Королев? – спросил зам. – Он мне нужен.
– У Коли дедушка умер, я его отпустил. А что случилось? Может, я как-то…
– Понятно, – буркнул зам. – Теперь ты. Где Слонимский?
– Такое, знаете, совпадение… – Завотделом иллюстраций беспомощно оглянулся на коллегу. – У Саши бабушка умерла…
– И ты его отпустил.
– Ну… В общем, да.
– Неразлучная пара индейцев – Золотое Перо и Зоркий Объектив! – бросил главный от окна, не оборачиваясь.
Двое заведующих, предчувствуя выволочку, дружно вздохнули.
– Эй, вы, – позвал главный. – Сюда идите. И туда глядите.
На газоне у памятника великому русскому поэту Пушкину лежал наш корреспондент Королев, а наш фотокорреспондент Слонимский пытался его поднять, но не мог – потому что сам падал.
– Интеллигенты, мля, – сказал главный. – Нашли место. Понимаю, но не сочувствую. Не могу их больше жалеть. Чаша терпения переполнилась. Нахер обоих. По собственному.
Приказ был исполнен в точности: нахер, обоих, по собственному.
Коля и Саша, когда протрезвели, решили, что все устроилось как нельзя лучше. Устали они работать в солидном и приличном издании, где фиг отпросишься с работы, пока дедушка живой. Им нужно место немного попроще, и такое есть поблизости, и там именно сейчас, по слухам, есть вакансии.
Подбадривая друг друга, они двинулись опять на Пушкинскую площадь, только в соседний дом. В приемной Коля поправил галстук и расправил плечи, Сашу попросил молчать и улыбаться, а сам скрылся за дверью с табличкой «Главный редактор». Пожаловался на нелегкую судьбу русского интеллигента, пообещал, что будет хорошо себя вести, и за Слонимского ручается – ну вы же знаете Сашу, он гений фоторепортажа, а уж под моим чутким руководством…
– Ага, – буркнул главный редактор. – Слыхали. Настоящие индейцы, Верная Рука и Меткий Глаз! Точность на разливе – до миллилитра.
– Мы сделали выводы, – сказал Коля. – Мы больше так не будем.
– Разумеется, не будете, – согласился главный. – Николай, давай начистоту. Вы с Сашкой вот-вот покатитесь по наклонной. Кто-то должен остановить ваше падение. Мне неприятно быть жестоким, но в конце концов, я же вас обоих еще совсем зелеными помню… А не синими!.. Значит, вы напишете заявления «по собственному», только без даты, и я положу их сюда, в ящик. И вы будете помнить, что они там лежат. Это вас дисциплинирует хотя бы в служебное время… Я надеюсь.
– Спасибо! – абсолютно искренне сказал Коля.
Через неделю обоих оформили в газету «Труд».
– Старик, ты гений! – сказал Саша. – Это надо отметить.
– Только не здесь! – Коля оглянулся на бронзового Пушкина. – От нас в ближайшее время потребуется известная бдительность.
Они сели в Доме журналиста, и там со всей возможной бдительностью – отметили. Выйдя ближе к ночи на свежий воздух, Коля первым делом принялся крутить головой. Не обнаружив в поле зрения памятника великому русскому поэту, он облегченно вздохнул, расслабился – и плавно съехал по забору на асфальт.
Поначалу на новом месте все шло нормально, а друзья, как и обещали, действительно хорошо себя вели. Без единого замечания они дотянули аж до новогодней пьянки в редакции – там Коля упал лицом в тарелку, но это сочли невинной шуткой. В феврале Коля ощутил характерный зуд во всем организме – душа хотела праздника так, что прямо сил нет, – и отпросился на похороны дедушки. Чудом ему хватило выдержки удалиться на безопасное расстояние от Пушкинской, и праздник обошелся без громких последствий. Только главный назавтра погрозил друзьям пальцем издали, но ласково, отечески, не осуждая.
Увы, весной их с Сашей послали в командировку в Красноярск. Бдительность уже совсем притупилась, лететь было далеко и долго, поэтому они немного выпили для бодрости в аэропорту и потом чуть-чуть добавили в самолете для храбрости. Рядом оказались красивые девушки, и Коля решил с ними познакомиться. Бодро и храбро. А впереди сидел какой-то лысый. Он повернулся и сказал:
– Молодые люди! Давайте потише!
Лысый нашим героям не понравился. Как нельзя кстати у Саши в кармане нашлась «книжечка» троллейбусных билетов. Друзья начали отрывать билетики по одному и лепить их – тьфу! шлеп! – лысому на лысину. Получилось очень весело. Лысый впал в прострацию и больше никому не мешал до самого приземления.
Но в Красноярске, едва самолет остановился, подрулила черная «Волга», из нее вышли молодцеватые парни в штатском, резво взбежали по трапу, прискакали к лысому и, кланяясь, спросили:
– Как долетели?
Лысый обернулся, ткнул пальцем в Колю с Сашей и прорычал:
– Взять!
По счастью, если ты столичный журналист, ты и в Красноярске столичный журналист – связываться с тобой всерьез никто не будет. И вообще нынче вам не тридцать седьмой год. Нарушителей порядка Королева и Слонимского даже не побили. Их всего-навсего сдали в вытрезвитель.
Выйдя из заведения и опохмелившись, Коля с Сашей быстро и четко – мастерство не пропьешь – отработали задание и полетели домой. В московском аэропорту они переглянулись и, не говоря ни слова, повернули к ресторану. Для поправки нервной системы.
– А ведь легко отделались, – сказал Коля, поднимая рюмку.
– Пронесло, – сказал Саша.
– Ну… За то, чтобы и дальше так!
Через два часа они уже кричали друг другу: «Старик, ты гений! – Нет, старик, это ты гений!», на радостях подрались с какими-то грузинами, попали в милицию, а оттуда, естественно, опять в вытрезвитель.
И бумаги из двух вытрезвителей, красноярского и московского, пришли в газету одновременно.
Эффект превзошел все ожидания.
Коля еще, как нарочно, успел рассказать историю про лысого, решив, что это отличный анекдот, – и она моментально разлетелась по городу. Коллеги смеялись, конечно, но поглядывать на журналиста Королева начали с подозрением. Как на человека, который пренебрегает условностями слишком лихо. Несколько чересчур.
Запись в трудовой книжке журналиста Королева «уволен по собственному желанию» никого не обманывала. Ведь Колю знали все, и теперь это играло против него.
В «Савраске»[9] с ним просто не захотели разговаривать и только по старой дружбе передали мнение: Коля, ну ты же последние мозги пропил… В «Индюшке»[10] – встретили, как родного, угостили коньячком, и так же, как родного, ласково выпроводили.
Мир не без добрых людей, и Коле удавалось время от времени печататься; на кусок хлеба он худо-бедно зарабатывал, но о штатной работе нечего было и думать. Коля недоумевал. Его коллеги регулярно били друг другу физиономии и заблевали пол-столицы, однако считались надежными сотрудниками и своими парнями, – а он, тихоня, в жизни никому из товарищей рыла не начистив, бродил по городу каким-то, извините за выражение, отщепенцем.