Разгадка была в том, что Коля с молодых еще лет чудил спьяну не по-нашему, по-простому, а изобретательно и даже отчасти высокомерно. Будто Коля особенный, эстет хренов, а мы – быдло. В последней его выходке можно при желании усмотреть и политическое высказывание. Опять-таки прабабушка у него какая-то фрейлина, и Буниным он увлекается. Черт знает, что отчебучит в следующий раз… Естественно, самому Коле такой взгляд на себя был недоступен. Вот он и терялся в догадках.
В газету «Советская культура» он зашел просто так, чисто потрепаться, без задних мыслей. Сначала было весело, но после того, как стажеры дважды сбегали в гастроном через дорогу, Коле со всей пролетарской прямотой сказали в лицо: старик, ты гений, только пить тебе нельзя, и пока не «зашьешься», фиг куда устроишься. После короткой бурной дискуссии об алкоголизме в среде интеллигенции гений покинул «Советскую культуру» с подбитым глазом, оторванным рукавом и напрочь утраченными иллюзиями.
Коле было сорок лет, и он совершенно никого не интересовал. Хоть садись и пиши Большой Русский Роман. Или женись на еврейке и подавай документы на выезд. Но это сначала надо развестись, да и дочку жалко, – ну кто ей заменит такого доброго и талантливого отца.
Коля впал в уныние и запой. Верный Слонимский куда-то пропал – небось бегал по городу, пытаясь устроить свою судьбу в одиночку, змей. Что с него взять, порода такая. Коля не обижался.
Он сидел на кухне, потихоньку сосал водку и читал классику.
– Николай, сколько это будет продолжаться? – спросила жена.
Коля поднял на нее грустные глаза и продекламировал:
Чашу с темным вином
Подала мне богиня печали.
Тихо выпив вино,
Я в смертельной истоме поник…
– Что, в Москве газеты кончились? Тебя же все знают!
– Ага. В этом-то и беда… – Коля налил себе на два пальца.
Тихо выпил и поник.
– Понятно, – сказала жена.
Забрала дочь и уехала к маме.
Коля был умный и сразу догадался: это все из-за неудачного сочетания водки с Буниным, которое вгоняет в меланхолию и русскую тоску. Пересел на Тургенева, но стало еще грустнее. Надо как-то взбодриться, что ли, решил Коля. Встряхнуть нервную систему. Обозлиться, наконец. Хотя бы на эту дурацкую страну, где жизни нет творческому человеку.
Коля постучался к соседу Моисеичу, школьному учителю истории и знатному библиофилу.
– Выручай. Дай какую-нибудь махровую антисоветчину.
Григорий Моисеевич Деготь был как всегда: в мятых брюках с пузырями на коленях, заношенном свитере, и с волосами дыбом. Уверял, что именно за неакадемический внешний вид его поперли из научных сотрудников, и тогда он впервые почувствовал себя нормальным человеком; знал бы, что все так просто, – сам бы уволился.
Иногда к нему приходили заниматься историей старшеклассницы, при взгляде на которых всплывало в памяти словосочетание «неолитическая Венера» и отчего-то «первобытный коммунизм».
– Солженицына нет, – буркнул Моисеич. – Фуфла не держу.
– Это ты напрасно. У Солжа интересный язык. Да и не стал бы Твардовский читать графоманию вслух по всей Москве, когда проталкивал рукопись… Но бог с ним, у меня сейчас беллетристика вообще не идет.
– Я про «Архипелаг», – отрезал Моисеич. – Там такая цифирь, за которую в приличном обществе автора прописали бы у параши… Чего стоишь, проходи.
– Мне надо углублять образование, – сказал Коля в сутулую Моисеичеву спину. – Видишь, я даже о Солже с тобой поспорить не могу. О том, что классики называли «отделкой текста» – запросто, а о содержании – нет.
– Отделка текста! – Моисеич фыркнул. – И штукатурка.
– Цейтлин, «Труд писателя», шестьдесят второй год, – козырнул эрудицией Коля. – Так и сказано: отделка текста. Достоевский называл отделку текста Тургеневым «почти ювелирской». Достоевский для тебя авторитет? А Тургенев? А я?
– Да кто вас знает, я же не читал, может, вы все гении хреновы, – сдался Моисеич. – Вот Солженицын твой совершенно точно фуфло. Как историк говорю.
– Нафиг мне сдался твой Солженицын! Может, для тебя и Розенталь не авторитет? – бахнул Коля из главного калибра.
– Розенталь… – задумался Моисеич. – Фамилия «Розенталь» мне безусловно знакома…
– Ага!..
– А кто это?!
– Ага! – повторил Коля. – А я его своими глазами видел – вот прямо как тебя!
И торжествующе умолк, глядя на историка сверху вниз.
– Срезал, – признал Моисеич. – А чего у тебя морда красная и глаз какой-то шальной? Извини, конечно.
– Да я это… Вторую неделю в штопоре. Вот, хочу занять голову чем-нибудь серьезным, чтобы о плохом не думала.
– У-у… В таком состоянии, друг ситный, я бы тебе антисоветчину не советовал, прости за аллегорию, или как это у вас с Розенталем называется.
– Тавтология. А почему не советуешь?
– Человек в запое восприимчив ко всякой наукообразной фигне, – авторитетно заявил Моисеич. – Несмотря на образование. Как ни странно, особенно страдают технари. Им кажется, что они своей алгеброй поверят любую гармонию – вот и пролетают на сущей ерунде вроде «Воспоминания о будущем» или агни-йоги. Видал я таких фраеров… А у меня антисоветчина – по профессии, историческая. Это, друг мой Колька, на редкость сволочная писанина. Она, с понтом, все объясняет про нашу многострадальную родину. Прямо так объясняет, не придерешься. В нее без подготовки лучше не соваться.
– А ты меня – подготовь!
Моисеич поглядел на Колю с сомнением.
– Зачем?
– А я, когда пить брошу, сяду писать роман!
В первую секунду Коля сам испугался сказанного, а потом решил, что сто бед – один ответ, и добавил:
– Исторический!
Мать моя женщина, что я несу, подумал он. Наверное, мне просто одиноко и немного страшно, и хочется поговорить.
– И по какой эпохе? – спросил Моисеич, глядя на Колю уже не с сомнением, а с некоторой опаской.
– Допустим, про Бунина. Не решил пока.
– Да кто ж тебе даст!
– Почему?
– Потому что Бунин революцию не принял и напечатал про нее в Париже книгу «Окаянные дни». Слыхал про такую, нет?.. Погоди. Тебя с работы, что ли, выгнали? – догадался наконец Моисеич.
– Как ты узнал?
– Ну а зачем еще журналисту бросать пить и садиться за роман?
Коля поправил очки и уставился в стену.
– Понятно, – сказал Моисеич. – В таком разе ты совершенно прав, будем тебя готовить. Углублять образование, чтобы ты по пьянке не ударился в ревизионизм. Пошли… Писатель!
Библиотека Моисеича тянула как минимум на приготовление к совершению преступления по статье 190 УК РСФСР, а если следователь попадется упертый, то и на полноценную «диссидентскую» 70-ю. Коля сразу ожил и потянулся к полкам.
– Ручонки-то шаловливые прибери! – буркнул Моисеич, доставая первый том «Истории СССР с древнейших времен до наших дней». – Вот тебе, начнешь с азов.
– Ну чего ты со мной как с маленьким…
– Ты когда историю сдавал?
– В университете! – сообщил Коля со значением.
– На вступительных! Ты не знал уже тогда ничего, а сейчас вообще ничего не знаешь. Тебя собьет с толку любой шарлатан. Хочешь, я сейчас на пальцах докажу, что варяги это славяне, а потом что варяги это скандинавы, а потом обе версии разоблачу, но между делом аккуратно вверну, что всю работорговлю тогда держали евреи, продавали русских направо и налево, сволочи, и ты эту парашу слопаешь, как миленький?
– А правда – евреи?.. – поразился Коля.
– Да никто не знает. Иудеи… Короче, не спорь с преподавателем. Я тебе нарисую схемку, как правильно читать первый том… Да, Коля, с учебным пособием надо уметь работать! Этому тоже надо учиться! Здесь тебе не Достоевский, который пописывает, а ты почитываешь!.. Эй! Руки, говорю!
– Да я только посмотреть.
Рядом с «Язычеством древних славян» академика Рыбакова Коля углядел нечто явно несоветского производства – пухлую книжечку в мягкой бледно-зеленой обложке. Сергей Лесной. «Русь, откуда ты? Основные проблемы истории Древней Руси». Выходные данные: Виннипег, 1964 год.
– Это что?
– Редкая хреновина, – буркнул Моисеич. – Во всех смыслах редкая. Тираж двести экземпляров.
– Это оно самое? Чего мне пока нельзя?
– Ну да. Строго говоря, тебе даже «Язычества древних славян» пока нельзя. А если сразу после Рыбакова возьмешься за Лесного – вообще пиши пропало. Эти книги так ложатся одна на другую, что запросто маньяком станешь. Наречешься каким-нибудь Всеславом, идола поставишь на пустыре за гаражами и будешь ему кровавые жертвы приносить во славу истинно русской веры, покуда соседи тебя в дурку не сдадут.
– А потом? – не унимался Коля. – Когда я буду готов – дашь?
– Вот видишь, – сказал Моисеич. – Ты еще внутрь не заглянул, а эта хреновина уже на тебя разлагающе действует. И ты не первый такой.
– Тебя… Из-за нее выперли? – Коля невольно перешел на шепот и уставился на зеленую книжицу с благоговением.
– Да боже упаси. Коля, успокойся! Меня выперли, а я – спер. Про нее в институте и думать забыли, она под ножкой шкафа лежала, чтобы тот не шатался, а это же раритет, которого днем с огнем… Чего так смотришь? Коля, еще раз говорю, успокойся! Я по пьяни дочку завхоза трахнул, лошадь страшную, а она замуж за меня собралась, а завхоз решил, что еврейский зять ему ни в хер не вперся, а я вообще был ни ухом ни рылом, пока не вызвали в первый отдел…
– Сурово у вас, у историков… – протянул Коля. – Моисеич! А давай ко мне. Посидим, поговорим.
– Не могу. Через час ученица придет, они не любят, когда водкой пахнет.
– А ты потом заходи.
– А потом я спать буду после трудов праведных. Они знаешь какие, теперешние десятиклассницы? Пахать на них, а не… М-да. Неважно.
– Вот жизнь у человека, – позавидовал Коля.
– Разве это жизнь? – искренне удивился Моисеич. – Это у тебя – жизнь! Сам себе хозяин, из одной газеты выгнали, пошел в другую, из другой вылетел, ушел в писатели… А я… Кому я нафиг сдался?
– Так и я – никому… – сказал Коля.