Надеюсь, смысл понятен.
Я позвонила, потому как знала, что дверной звонок слышно только в квартирке Эстер. Стук же можно бы услышать более или менее повсюду.
Секунду спустя я услышала, как она откликнулась:
– Кто там?
Но не могла же я взять и заорать в ответ: «Это я, Вида!» Разве могла теперь? Вот я и позвонила еще раз, стала ждать.
Эстер должна была знать, что я пропала. Мамуля должна была сказать. Я про то, где мама станет искать меня первым делом? У Ричарда. И у Эстер. Значит, соображала я, минуты не пройдет, как Эстер уяснит. Сообразит, кто это. Или по крайней мере кто это мог быть.
Спустя минуту я расслышала характерный для Эстер звук. Тот, что она издавала, садясь в кресло или вставая с него. Такое постанывающее недовольство пожилой дамы.
– Кто там? – опять спросила она, на этот раз прямо из-за двери.
Я приблизила лицо вплотную к дверной щели и произнесла:
– Вида. – Хоть и тихо, зато с напором. Как бы намекая, что хочу, чтобы мой голос до нее долетел, но никуда больше не донесся бы или, отразившись от чего-нибудь, не улетел еще куда.
Ничего не произошло. Значит, она меня не услышала. Эстер за девяносто, и у нее не самый лучший в мире слух.
Еще минута, и я услышала лязг щеколды, запирающей дверь на цепочку, потом дверь открылась примерно на палец, и я увидела прекрасное лицо Эстер.
А что. Я, во всяком случае, считаю его прекрасным. Особенно тогда, когда оно мне нужно больше всего.
– Ой, – ахнула она. – Вида.
А я ей:
– Тс-с-с.
Дверь опять закрылась, я снова услышала лязг цепочки, потом Эстер открыла все настежь – и я скользнула внутрь.
Мы стояли в ее голой гостиной, разглядывая друг друга.
– Так, – произнесла Эстер. – Блудная дщерь возвращается.
– Ладно вам, – буркнула я. – Я понятия не имею, что это значит.
– Это из Библии.
– Что и объясняет, почему я понятия не имею, что это значит.
– Не важно. Где ты была? Твоя мать неистовствует.
Я рассказала Эстер, как отправилась в гостиницу, как я туда попала, почему и вообще все. Сказала ей, что знала: мамуля первым делом прибежит сюда проверять. (Сюда, а еще к Ричарду, что просто прелесть, ведь тогда он узнает, что я сбежала. Но позвольте мне не отвлекаться.) Короче, я объяснила, почему не сразу пришла к Эстер, потому что выжидала, пока мамуля не спросит ее, где я, чтобы она ответила, мол, не знает. Я хотела, чтобы она говорила правду.
– Кроме того, – сказала я, – прежде я никогда не останавливалась в гостинице. Хотелось взглянуть, что эта вся суета значит.
Эстер спросила, понравилось ли мне.
Я ответила, что было просто прелестно.
– Почему же ты тогда съехала? Ни в коем случает не возражаю против твоего присутствия тут. Просто любопытствую.
– Больше у меня с собой денег не было.
– А-а, – протянула она.
Эстер не впадает в восторг и не нервничает, как моя мать, которая притом еще и говорит, говорит, говорит, говорит, хотя говорить больше ничего и не надо. С тем, что говорить не надо, Эстер не возится. И, думаю, тяжеленько будет заставить ее разнервничаться. После всего того, что ей уже довелось пережить.
– Так она вас спрашивала, где я? – заговорила я. – Верно?
– Столько раз, что мне и не сосчитать.
– Думаете, больше не спросит?
– Могу только надеяться.
– Можно я у вас на диване посплю несколько дней?
– Разумеется. Только давай постараемся увериться, что твоя мама не знает. Иначе конца этому не будет. Впрочем, ты же своевременно скажешь ей, где ты, верно? Поскольку, хотя я и понимаю твои чувства, для нее это должно быть ужасно.
На меня напал приступ вины. И, конечно же, я пообещала.
Я спросила Эстер, зачем моей матери понадобилось совершить такую ужасную пакость, как оболгать меня, так про меня наврать Ричарду.
– Всего одна причина, имеющая хоть какой-то смысл, приходит мне на ум, – ответила она. – Ты для своей матери – все на свете. И она хочет, чтобы и она для тебя была всем на свете.
– Ого! – воскликнула я.
– «Ого» – в каком смысле?
– Просто я вправду удивилась, что не додумалась до этого сама.
Как раз тогда-то меня и осенило, а не дать ли, хоть и через силу, этой самой полной жизни попытку.
Есть причина, почему я так подумала. Выглядит она несусветной и неуместной в том виде, как я только что ее выразила, но в то время в ней был смысл. Сегодня просто сил больше нет писать об этом.
Еще об этом
Итак, вот что стоит за словами Эстер и почему это заставляет меня дать этой самой полной жизни попытку.
Эстер понимала, почему мамуля врала.
А я нет. Пока Эстер мне не объяснила.
Невзирая на то что это касалось моей матери. Невзирая на то что я все время была рядом, когда это происходило. Эстер даже не было при этом, но я задаю ей всего один вопрос, всего одно предложение произношу, и она рассказывает, запросто рассказывает, что к чему. Словно достает подходящий ключик из кармана и вставляет в замок. В замок, ключ от которого должен был у меня быть, потому что в конце концов это мой замок.
Этому есть одно-единственное объяснение. Жизненный опыт.
Очевидно же, что Эстер знает про всякое разное, а я нет. И это наверняка оттого, что она жила. Я же до сих пор только нежилась да ждала сердца.
Я решила, что пришло время мне самой уразуметь кое-что. Самое время выпрыгнуть из гнезда. Еще дальше, имеется в виду, чем я уже выпрыгнула.
Вот я и поделилась с Эстер. Рассказала, что собралась выбраться в мир.
Утром, первым делом. Ни свет ни заря. Я лежала на диване, не спала. И, хотя даже и не слышала ее, и не знала, встала ли она, во всяком случае, полной уверенности в том у меня не было, я увидела, как она ходит по кухне почти в темноте, готовя себе чай.
Вот я и сказала:
– Эстер. Я собираюсь выйти в мир.
– Я и не сомневалась, – отозвалась она, – что ты это сделаешь. Раньше или позже. Хочешь чашечку чая?
– Это было бы просто прелестно, – произнесла я.
Выживание
– Как же ты выживешь? – спросила Эстер.
Не сразу. В тот день позже. Когда я ясно и понятно разъяснила: раньше – значит раньше. Что я собираюсь выйти в этот мир раньше. А совсем не позже.
– Как не выжить?
– Есть много способов. Скажем, будешь помирать с голоду. Чем будешь питаться? Где голову приклонишь?
– Не знаю, – сказала я. – Только мне кажется, что большинство людей, у кого не так много денег, не умирают с голоду. Большинство из них как-то устраиваются.
– Стало быть, ты понимаешь, что у тебя есть возможность умереть.
– Прикидываю, – кивнула я. – Только я всю свою жизнь умирала. Так что в этом ничего нового.
– До чего ж мы с тобой похожи, – сказала Эстер. – Долго-долго думали, что в любой момент умрем, а потом выяснилось, что времени в нашем распоряжении куда больше, чем мы представляли. Так что, по-видимому, наш долг в том, чтобы использовать это время мудро.
Я обдумывала ее слова. И ела свою половину бутерброда с индейкой, который Эстер приготовила нам на пару.
– Думаю, надо не растратить его попусту, – сказала я.
Эстер вздохнула. Вид у нее был грустный, отчего я еще больше чувствовала себя виноватой. Что-то не припомню, чтобы раньше когда-нибудь видела Эстер грустной. Погодите, нет. Это неверно. Эстер всегда печальна. Но всегда – одинаково. Насколько помню, не было еще случая, чтоб она была грустнее, чем в любой другой раз.
– В какой-то мере я надеюсь, что суть не в этом, – заметила она. – Ведь, если так, стало быть, я совершила ужасную ошибку. Все эти годы только и делала, что старалась оставаться в целости и сохранности. Увы, с сожалением признаю, что, возможно, ты права. Мысль об этом мне противна, но – возможно.
Потом мы просто жевали и смотрели в окно. Оно было открыто, как и обычно, на подоконнике ничего для птиц не было, но птицы на нем все равно сидели. Словно ситуация могла измениться в любую минуту безо всякого предупреждения. И все, что им остается делать, – это дожидаться.
Некоторое время мы не разговаривали.
Потом Эстер подала голос:
– Ты уверена, что не идешь на это ради того, чтобы выяснить, не явится ли даритель сердца разыскивать тебя?
– А как же, именно ради, – воскликнула я. – И этого тоже – точно.
Когда
Позже, когда солнце уже почти село, а я, сидя у окна, следила за ним, Эстер спросила:
– Если точно, то когда ты намерена это проделать?
– Точно не знаю, – ответила я. Потому как, откровенно, это одна из тех фраз, что звучат лучше с каждым мгновением, когда срываются с языка. – Точно не сегодня.
– Ну, разумеется, не сегодня, – хмыкнула она. – Сегодня уже более или менее прошло.
– Наверное, и не завтра.
– Понятно, – кивнула Эстер.
И я видела: она на самом деле понимала. По сути, она, наверное, чересчур много понимала.
Манзанар[11]
– Я обдумывала сказанное тобой, – сообщила мне Эстер за завтраком.
Она подала чай с молоком и сахаром, и я потягивала его. Раздумывая, а есть ли – где-то на свете – кто-то, кто подает тебе чай с молоком и сахаром по утрам.
Наверное, нет.
– Что именно?
Ее домашнее платье сползало с одного плеча, и мне была видна бретелька ее бюстгальтера, сколотая в одном месте маленькой розовой булавкой.
Тело вокруг шеи и по плечам было на вид мягким и «пышным». Именно так всегда выражалась моя мать, говоря об Эстер. Она пышная женщина. Думаю, это вежливая форма взамен «жирная». Наверное, когда вам довелось увидеть, как все ваши друзья, все родственники до единого умерли от голода или почти умерли, когда и сами вы умирали голодной смертью, пышность начинает представляться как раз тем, что нужно.
– Об оставшейся нам жизни и как долг велит нам не растратить ее попусту.
– Ой. Жалею, что тоску на вас нагнала. Совсем не хотела, чтоб вы тосковали.