– Я и сказал: не занято. И она села, а потом спросила: «А вы не тот парень, кто то и дело на тропе передо мной мелькал?»
– А остальное – история, – заметила моя сотрапезница. – Ее реципиенту здорово повезло. Получить сердце любительницы ходить в горы.
Я не отозвался.
– Простите. Слишком много действительности и слишком быстро. Я вырвала вас с вашего счастливого места так быстро, что вас всего скорежило. Это у вас на лице написано.
– Не ваша вина.
– У меня и вправду есть дурная привычка окатить людей правдой, как ледяной водой из ведра. Любого спросите.
Только я как-то плохо представлял себе, кого бы можно было расспросить. И я понятия не имел, что еще сказать д-ру Мацуко. Конни.
Она уловила мою заминку и заговорила, разом отметая смущение в сторону:
– Что это у вас в руке? Если мне позволительно спрашивать. Та штуковина, с какой вы все время возитесь.
Я разжал левую ладонь, открывая утешительный камень, и тупо уставился на него, словно бы дивясь тому, что вижу его там.
– А-а. Это утешительный камень.
– Ах.
– Он не мой, вообще-то. Он принадлежит… реципиенту.
– Ах, – произнесла она. – Уверена, что за этим есть какая-нибудь история.
– Есть, – кивнул я.
Но не рассказал.
Непредвиденные последствия
– Так вот, позвольте объяснить, зачем я сказала то, что сказала. То, от чего у вас лицо позеленело. – Сотрапезница отпиливала длинную полоску от своей явно хрустящей отбивной по-нью-йоркски. Глянула на мое сконфуженное лицо. – О первых нескольких месяцах.
– А-а. Верно, – залепетал я. – Вы об этом.
– Итак, вот что нам известно. И чего мы не знаем. Нам известно, что клетки умирают. Это данность. Итак, после довольно длительного времени… семь лет – приемлемое правило большого пальца… в сердце, которое жило на момент его пожертвования, не останется ни единой живой клетки. Теперь означает ли это, что клетки, составляющие сердце, не будут иметь никакого отношения к сердцу вашей жены и будут исключительно продуктом своего нового хозяина? Нет. Не означает. Клетки все равно будут дочерними клетками донорского сердца. Сердечные стволовые клетки способны никогда не умирать. А они семя для новых клеток, только новые клетки будет взращивать новый хозяин. И клетка не остров. Она находится под постоянным воздействием условий, для нее внешних, которые, так сказать, являются условиями тела нового хозяина. Все, от того, что он ест… – Примолкнув, уточнила: – Он?
– Она.
– Хорошо. Она. Неудивительно, что все так осложнилось для вас. Все, от того, что она ест, до того, что ее тревожит, до ее мнений о самой себе. Стресс. Факторы окружающей среды. Клетки постоянно бомбардируются питательными веществами (или отсутствием таковых), информацией, энергией, в том числе и той, какую мы зовем «нелокальной» энергией, биохимическими воздействиями, нейропептидами, гормонами. Лекарствами. Чем больше времени проходит, тем больше пересаженный орган становится некоей комбинацией первоначального хозяина и нового владельца. Но какой комбинацией? Сколько в ней от каждого? И – когда? Это как раз то, чего мы не знаем. Было проведено много чисто научных исследований. Большая часть того, что нам известно об этом, носит совершенно анекдотический характер. Все, что мы можем с уверенностью поведать вам, – это то, что сердце вашей жены является в самом чистом виде сердцем вашей жены на момент, ближайший к фактической дате трансплантации. Все остальное в этом вопросе – до сих пор загадка.
– Значит, воспоминания утратятся, я правильно понял ваши слова?
– А вот и нет. Как у них это получится на самом-то деле? Раз уж вы помните, что вы что-то помните, вы этого не забудете. И потом, память по праву принадлежит новому хозяину и откладывается в каждой новой клетке тела нового хозяина, а потом уже и не различить, что есть что и что есть чье. Как раз здесь наша нынешняя наука, боюсь, и утыкается носом в землю. Как раз здесь ученому со смирением потребуется признать, что Бог, или природа, или что-вам-угодно создали нечто, далеко выходящее за пределы нашего понимания человеческого существа. Бог не создавал донорского сердца, которое вшивается в новое тело. Это дело наших рук. И, уверена, есть укромный уголок для всякого рода непредвиденных последствий.
– Да, – кивнул я. – Уверен, что вы правы.
– Я не выступаю против предоставления органов для пересадки.
– Ничуть в том и не сомневался.
– Это современное чудо. Спасает тысячи жизней. Я только утверждаю, что, когда современные научные чудеса сходятся с природными чудесами, это приводит к некоторым очень интересным итогам. И единственное, что мы способны предвидеть с некой определенностью, – это то, что будут они совершенно непредвиденными. Так почему же столь трудно вам дается мысль о том, что со временем воздействие, возможно, угаснет?
В первый раз за долгое время я оторвал голову от тарелки.
– Потому… когда она была здесь… я обращался с ней, словно с притворщицей, или безумной, или ломающей дурочку, или как-то по-иному ведущей себя полностью неправильно. А сейчас я не знаю, где она.
– Хм-м-м. Это создает трудности. Согласна.
Большую часть остального времени застолья Конни потратила на разъяснение различных способов, какими сахар разрушает у людей клетки. Так что, когда прибыл официант с подносом десертов на пробу и повел речь о том, сможет или нет он нас соблазнить, мы оба прыснули от смеха.
– Только счет, – сказал я, пряча, насколько хватало сил, свое огорчение. Этот поднос с десертами я еще раньше поедал взглядом, пока он подбирался к соседнему столику, и фактически ощущал вкус шоколадного торта-суфле.
Конни подняла на меня взгляд, сложив руки на столе перед собой: в позе ее было что-то оценивающее, итожащее. Окончание в высшей мере неожиданного вечера. И оказалось, что ее откровенная визуальная оценка застала меня врасплох и сбила с толку.
– У меня есть пара статей, которые я накропала для книги, которая, похоже, имеет к этому отношение. Возможно, вам будет интересно. Я перешлю их вам, если хотите. У вас есть визитка?
– А-а. Визитка? Сейчас посмотрю. То есть само собой визитки у меня вообще-то есть, только вот захватил ли я хоть одну с собой? Обычно я держу две штуки в бумажнике. Если только я их не раздал. Я давно уже выпал из обычного потока событий такого рода. Знаете, даже не проверяю.
Балаболя, я извлек бумажник из заднего кармана брюк и мысленно долго и нудно увещевал себя фразами типа: «Заткнись, Ричард» и «Ты опять слишком много болтаешь».
Раскрыв кошелек, нашел в нем две свои визитки.
Протянул одну из них через стол Конни.
Она надела очки для чтения (они висели у нее на цепочке, обвивая шею) и изучала мою визитную карточку до странности долго. Дольше, чем потребовалось бы на то, чтобы дважды прочитать каждое слово на ней, каждое число.
– Вы живете в Сан-Хосе?
– Да.
– А я-то решила, что вы живете в Л-А[19].
– Нет уж, спасибо.
Она засмеялась.
– Так, где вы остановились?
– В «Двойном дереве», всего несколько кварталов от университета.
Я не сказал, что уже выписался из гостиницы и не намеревался оставаться еще на ночь. Надеялся, что еще отыщется свободный номер. Если нет, то найдется в какой-нибудь другой гостинице.
– А-а. Отлично. Это всего в трех-четырех кварталах от моего отеля, по-моему. Возможно, я обеспокою вас просьбой отвезти меня обратно: избавить меня от вызова такси. Я не взяла машину в аренду, поскольку не выношу ездить в незнакомых городах. А есть ли город, более незнакомый, чем Л-А? Я вас спрашиваю.
Я слегка улыбнулся и обнаружил, что ломаю голову над вопросом, ругает ли она себя когда-нибудь за излишнюю болтливость.
Потом выражение ее лица незаметно переменилось. Стало менее добродушным.
– Вы ведь приехали сюда не только ради этого, так?
Мне стало неловко, будто меня поймали на лжи или на прегрешении.
– Именно ради, вообще-то. Да.
– Знаете, есть другие исследователи, направление работы которых больше связано с пересадкой органов.
– Только они не читали лекций нигде на западе. А вы читали.
По пути обратно к гостинице Конни спросила:
– Что помнит ваша реципиентка?
– Всего лишь меня. По-моему. Она всего лишь помнит меня. Клянется, что в ту же минуту, когда я вошел к ней в больничную палату, она меня узнала. И полюбила меня.
– Обычное дело, – кивнула Конни. – Коль скоро сердцу суждено что-то помнить, приходится полагать, что любимые-близкие будут вспоминаться в первую очередь.
Я молча вел машину несколько кварталов. Меня поражало, до чего ж я устал. То и дело приходилось собирать все силы, чтоб быть уверенным, что я не ошибаюсь, ведя машину в состоянии, слишком близком ко сну.
Голос Конни заставил меня вздрогнуть:
– Вы ее любите?
– Кого? – Вопрос глупый, полагаю, но, возможно, она имела в виду Лорри.
– Вашу реципиентку.
Я был ошеломлен, вопрос совершенно ошарашил меня. Не мог понять, зачем ей было спрашивать о таком.
– Нет. Я не люблю Виду. Как можно? Она еще дитя.
– А-а, – заговорила Конни, меняя тон. – Она ребенок. Большая разница. Постойте… как она могла быть ребенком? Как бы размер подходил для пересадки?
– Да нет. Она не малютка. Ей что-то около девятнадцати. Или, может, сейчас уже двадцать.
– А-а. Такое, значит, дитя.
Я попробовал разобраться в тоне, каким это было сказано, но у меня ничего не вышло.
– Она… на самом деле ребенок. Страдает анорексией и совершенно не в себе, почти всю свою жизнь прожила вне мира сего и… что говорить, поверьте, если б вы встретились с ней, то поняли бы, что я имею в виду. Она всего лишь ребенок.
– Значит, ваша любовь больше направлена на сердце, бьющееся у нее в груди.
– Да. Нечто, больше похожее на это.
– Я была уверена, что тут есть кое-что, что вы очень сильно любите. Это пробивается наружу.