Вообще-то анестезиолог и врач за аппаратом «Сердце-Легкие» туда не смотрели. Они стояли слишком далеко от стола. Они наблюдали за мониторами. Только выходило более-менее так же, потому что они тоже следили, как останавливалось сердце. Даже четырехлетка знает, что значит, когда красная линия становится ровной. Во всяком случае, эта четырехлетка знала.
Через минуту хирург вынула основную кучу льда и отсосом убрала остальное, и мне стали видны две толстые трубочки крови, тянувшиеся от меня к аппарату «Сердце-Легкие», у крови, что приливала, и той, что уходила, были разные оттенки красного.
Работу доктор Васкес то и дело прерывала, чтобы пустить в ход эту самую прижигающую присадку там, где все еще кровоточило, и, когда она касалась окровавленной живой ткани, взвивался дымок или парок и плохо пахло.
Может ли запах присниться? Может быть. Но, наверное, нет.
Я наблюдала минуту-другую откуда-то сверху, и мне все было видно по-настоящему хорошо. Я видела прямо под собой. Будто я смотрела сверху, оттуда, где светили лампы.
О, и еще одна маленькая причудливая подробность. Играло радио. Что-то вроде мягкого классического рока.
Лучше всего я запомнила странную тонкую простыню, какой укрыли мое тело, она прямо липла к коже. Она была красновато-желтого цвета из-за содержавшегося в ней йода, и сначала я подумала, что это кожа у меня такая, она делала меня похожей на покойницу. Из-за нее кожа выглядела, как бумага, казалась необычной, словно мне сто лет или даже будто бы я разлагаюсь. Было очень противно.
Это и запах прижигания. Его, по правде, забыть трудно.
Я никогда ни у кого не узнавала такие подробности после операции и никогда никому не говорила о том, что то ли видела, то ли мне приснилось. Потому что знала: от этого моя мать вообще чокнется. Ведь если это не был сон, значит, это что-то вроде минутного мертвого состояния. Я имею в виду, если у тебя не бьется сердце, это что? В данных обстоятельствах сказать трудно.
Только я усвоила: не обо всем, что с тобой случилось, надо рассказывать. Кое о чем лучше не упоминать.
Впрочем, вернусь к разговору с доктором.
Пока я обо всей этой ерунде думала, она сообщила мне еще больше подробностей об операции и о том, чего ожидать, но я лишь вполуха слушала и не настолько хорошо запомнила, чтоб сейчас это записать. Впрочем, больше всего говорилось про аппарат «Сердце-Легкие». Как он будет поддерживать кровообращение во мне, чего больше ничто не может. Как будто я уже не в курсе этого.
– Хотите еще что-нибудь узнать?
– Сердце уже тут?
– Нет, но его извлекают. Прямо сейчас. Пока есть время на изъятие, поскольку у донора искусственно поддерживается жизнь. Но вскоре оно будет в пути.
И я подумала: «Боже, может, еще будет время написать».
– Вы отвезете меня в операционную и вынете мое сердце, пока будете ждать другое?
– Мы намерены отправить вас в операционную, пока ждем, да. Но мы не дадим вам пройти то, что мы зовем точкой невозврата. По-моему, вам известно, что я имею в виду. До тех самых пор, пока не увидим, как донорское сердце проходит в дверь операционной. Не потому что возможна какая-либо неурядица. Однако – никогда не знаешь. А что, если вертолет разобьется?
– Какая может быть разница? Без него я все равно умру в любом случае.
– Разница есть, – возразила она.
Мне подумалось, что она подразумевает: для нее. Не уверена, какая может быть разница для меня.
– Могу я попросить об одолжении?
– Конечно. Что угодно.
– Я знаю, в последние два раза, когда меня оперировали, вы прикладывали к моему сердцу пластины дефибриллятора. Чтоб оно снова заработало. – Этого я не видела, просто знала из того, что мне говорили. – И это нормально, потому что это было с моим старым сердцем. Только я читала, что иногда пересаженное сердце само начинает биться. Не всегда, но бывает. Иногда его просто отогревают, а оно начинает работать. Может, вы могли бы дать ему шанс. Понимаете. Самому забиться. Ведь я отношусь к нему как к какому-то гостю. В переносном смысле. Я буду привыкать к нему – и наоборот. И хочу, чтобы отношения у нас с ним сложились правильно с самого начала. Понимаете. Будьте радушны. Отнеситесь к нему как можно вежливее.
Хирург улыбнулась, но я не могла сообразить, о чем доктор думает. Надеялась, что она слушала меня правым полушарием мозга или, по крайности, обеими полушариями сразу, а не только тем, что за ее профессию отвечает, – левым.
– Условия будут диктовать обстоятельства, – сказала она. – Но я буду держать твою просьбу в голове. Мы будем настолько радушны, насколько способны.
– Спасибо, – произнесла я. – И еще одно. Это про мой дневник.
– Хорошо. И что про твой дневник?
– Я хочу записать в него что-то про операцию по пересадке. Но сделать этого не смогу. Потому что пропущу все на свете. Надеюсь, что вы сможете.
– Вы хотите, чтобы я написала в ваш дневник?
– Об операции. Ага.
– Что же вы хотите, чтобы я написала?
– Не знаю. Все, что покажется важным. Все, что захотите. Он будет на посту дежурной сестры. Сейчас я вам его дать не могу, потому что хочу еще повозиться с ним до того, как меня придут готовить. Но я всегда оставляю его у дежурной сестры, если только не бодрствую и не пишу в нем, потому что не хочу, чтобы его читала моя мать. А она, думаю, не преминула бы, выпади ей хоть полшанса. Так что просто верните его сестре на пост, когда закончите, хорошо?
Тут наступило молчание. И один раз она почесала голову.
– Просьба немного необычная, – заговорила врач. – Не могу сказать, чтобы о таком меня раньше просили. Но, полагаю, кое-что я могу сделать.
– Спасибо.
Потом она пожелала мне всего наилучшего и всякую такую обычную ерунду, какую говорят человеку в моем состоянии, а как только она ушла, я записала в дневник все, что смогла запомнить о нашем разговоре. В сильной спешке.
Сон про сердце, если только это мне не снилось
Ну вот, еще одно, что то ли было сном, то ли не было. Я даже не уверена, как должна отличать одно от другого.
Я решила, что записала все, что хотела, вот и погрузилась в легкий короткий сон минут, может, на десять-пятнадцать. Такой, в каком ты всего на три четверти спишь.
И во сне я увидела сердце.
Не само по себе настоящее сердце, я хочу сказать. Не просто красный мускульный мешок в паутине вен.
Скорее его движение. Путь ко мне.
Я спала и видела медицинский контейнер-холодильник. Болтается в чьей-то руке. Быстро пересекает автостоянку. Устанавливается в вертолет, держится в полной неподвижности, пока вертушка взлетает и на полной скорости несется по направлению ко мне. Он ярко-оранжевый. Холодильник, я имею в виду. Похож на оранжевый цвет безопасности на автострадах. На нем выписаны слова «Трансплантат» и «Орган». Возможно, «Орган-трансплантат» или, может, «Орган для трансплантации». Не уверена, потому как мне не видно контейнер целиком, уж так его закрепили. Но, не считая этого, все остальное видно по-настоящему хорошо. Я вижу даже клубочек пара от сухого льда.
Потом я проснулась, мамы все еще не было, и я гадала, было ли только что случившееся одним лишь сном или хоть какой-то кусочек происходил на самом деле. Может, часть моей души настолько слилась с перевозкой сердца ко мне в больницу, что я должна была встретить его и сопровождать.
Только не думаю, что от сухого льда поднимался бы клубочек пара. По-моему, ничего не будет, пока контейнер не откроют, чего не сделают, пока он не окажется в операционной со мной, а потом, наверное, вознесется целое облако пара. Но пока эти медицинские холодильники закрыты, а они закрыты абсолютно плотно, никакой парок не пробьется.
Может быть, я спала и мечтала одновременно и каким-то чудесным образом вставила этот маленький эпизод в свой сон.
А остальная часть, наверное, была реальной.
Жаль, мне это не приснилось до того, как доктор Васкес пришла побеседовать со мной, тогда бы я спросила про медицинский холодильник, какого он цвета, но, может, она и сама не знает, потому что его тут все еще нет.
Кроме того, вдруг все это было одним лишь сном и ничем больше.
Только, по правде, я так не думаю. Я очень хорошо все чувствую. И это не было похоже на сон.
Секрет про меня и это сердце
Вы понимаете, о чем я говорю не переставая? Про смену формы? Смену мест? Про угасание тут и свечение где-то еще?
Так вот, с одной стороны, приближается смерть. Радости от этого никакой.
С другой стороны, пусть это и не тот исход, к какому вы сознательно стремитесь, но и он начинает казаться каким-то… умиротворяющим. В сравнении с альтернативой.
Противоположно тому, когда врач-хирург вскрывает тебе грудь сверху донизу, проламывается электропилой через грудину, раздвигает грудную клетку (до тех пор пока она не распахнется так, что хирург может влезть в нее обеими руками в перчатках, а все остальные в операционной – увидеть твое слабое инвалидное сердце, старающееся изо всех сил, но справляющееся из рук вон плохо), вырезает это несчастное сердце, которое – наиважнейший орган выживания, хотя это ни о чем и не говорит, выбрасывает его и вшивает большой мускульный ломоть от кого-то совершенно другого, потом отвозит тебя на каталке в интенсивную терапию, где ты позже просыпаешься с ощущением, словно стояла на коленях посреди улицы, а мчавшаяся машина саданула тебя прямо посередине груди (невзирая на укол морфия, способного уложить небольшую лошадку).
Не то чтобы я не рада ее умению. Не хочу казаться неблагодарной. Не то чтобы я не буду по-настоящему счастлива, когда это кончится. Только прямо сейчас это продолжается. Прямо сейчас я смотрю этому прямо в глаза и пишу чертову правду о том, что чувствую. Просто пытаюсь описать, что ощущаешь после того, как внутренние часы были перезапущены, а новый механизм неожиданно настроился на большую боль и борьбу.
Это громадный секрет про меня и про это сердце. У меня сейчас, когда все произошло, смешанные чувства по поводу его появления.