— Нет, но…
— Как ты думаешь, Дэвид мог сам нанести себе повреждения? Ведь недавно он изуродовал себе лицо, прямо в школе. Ты когда-нибудь слышала о селфхарме? Мог Дэвид сам расцарапать или порезать себе запястья?
Так оно шло, кругами, кругами… Пока не уперлось в желтую тетрадь. И получилось, что все мои подозрения насчет Бульдога исходят оттуда. Из сказки, которую сочинил Дэвид.
И вот тогда я предала его второй раз. Я могла бы рассказать дознавателю об Эмиле. О его домогательствах, о мести брату, о том, как Дэвид пришел ко мне посреди ночи, замерзший и едва живой, об угрозах Бульдога. Но я не смогла. Не смогла, зная, что мои слова тут же услышат шесть незнакомых взрослых, а потом еще неизвестно сколько человек — в зале суда. В том числе мои родители!
К тому же упоминать Эмиля отсоветовал Йохан. Речь ведь шла об отце Дэвида, а не о его брате. Если честно, мне уже хватило расспросов адвоката, не беременна ли я, и если да, то от кого именно. Еще раз выслушивать всю эту грязь? Ради чего? Чтобы, не дай бог, добиться обвинения в соучастии? Нет уж, увольте. Никто ничего не должен знать. Достаточно уже Дэвида и самого Эмиля. Но они точно будут молчать. В этом я уверена.
— С тобой все в порядке, золотце? — Папа обеспокоенно положил руку мне на плечо.
Я вымученно растянула губы, добавляя свою улыбку к стайке других, фальшивых улыбок, порхающих вокруг розовыми бабочками.
— Да. Все норм. Налей мне, пожалуйста, еще какао.
Судебное заседание прошло при закрытых дверях. Я узнала об этом из Интернета: дело о малолетнем отцеубийце оказалось достаточно громким, чтобы пресса не потеряла к нему интерес спустя четыре месяца, которые заняло следствие.
Папа намеренно не упоминал при мне Дэвида. Делал вид, будто его никогда не существовало. С ребятами из школы после переезда в интернат я больше не общалась. Даже на выходные в Хольстед приезжала редко. Предпочитала проводить уикенд в гостях у новых подруг или в интернате, где меня навещал папа. Он не давил на меня. Понимал, как мне тяжело.
И все же я ждала новостей о суде. Не могла жить в неведении о том, что станет с Дэвидом.
Вердикт «бессрочное психиатрическое лечение» я восприняла как смертный приговор. Это действительно означало, что Дэвид для меня умер. Ведь я никогда больше его не увижу. Никогда больше не услышу его голос. Никогда не прочту руны, написанные его рукой. Все кончено. На этот раз — совсем.
С этого момента меня начали преследовать кошмары. Чтобы забыть о них, не видеть их наяву, я рисовала на себе защитную руну. «Дагаз». День. Руна Дэвида. Угловатый знак бесконечности. В центре, где линии пересекаются — трещина между мирами, моим и его. Волшебный портал, который закрылся для меня навсегда — по моей же вине. А Дэвид… Он остался запертым. На другой стороне.
Лучше всего руна действовала, когда я выцарапывала ее на себе. На запястье, там, где кожа тоньше и нежнее. Я не давала корочке подживать. Руну нужно было обновлять вовремя, иначе сны возвращались снова и снова.
В них Дэвид уходил от меня по длинному больничному коридору. На нем — только пижама, такая же белая, как стены, и резиновые шлепки, почему-то розовые. Я окликаю его, прошу подождать. Но он не оборачивается. Дэвид ускоряет шаг, а потом бежит. Я бегу за ним следом по пустым коридорам, выкрикивая его имя. Мимо мелькают закрытые двери палат, таблички на стенах, пустые кресла-каталки у лифта. Мигают, жужжа, лампы под потолком. Скрипят по линолеуму резиновые подошвы, отдается в ушах тяжелое дыхание.
И вот длинная кишка коридора заканчивается. В стене — одна синяя дверь. Дэвид на бегу дергает свисающий с потолка шнурок, и дверь распахивается. Все заливает яркий, режущий глаза свет. И тонкая фигурка мальчика растворяется в этом свете, будто он с ним сливается. Будто он и есть свет. А потом дверь захлопывается у меня перед носом. И сколько ни дергаю за шнур, ни стучу в нее кулаками, ни плачу — она остается запертой.
Болезненно-яркий свет бил в глаза через решетку. Пришлось моргнуть несколько раз, чтобы понять: прутья — это мои ресницы.
Я оказалась в своем старом кошмаре: стерильно-белые стены вокруг. Металлические кровати с подъемным механизмом. Белоснежное белье. Больничная пижама. На мне.
Я подняла перед собой руку. Она показалась такой тяжелой, будто я только что проплыла пять километров кролем. Чуть выше запястья — синяки, похожие на отпечатки пальцев. Кто-то хватал меня за руку. И за другую! Но кто? И почему? И где же Дэвид? Он всегда появлялся в моих «больничных» снах.
— Дэвид? — Я села в постели и покрутила головой.
В ответ на насилие над ним тело отозвалось болью. Шея, плечи, бок, бедро, пах… Черт, что это за сон такой, когда еще и физически приходится мучиться?
— Дэвид?
Единственная кровать рядом со мной пустовала, застеленная белоснежным бельем.
Все, как всегда. Конечно, я найду Дэвида в коридоре.
Кряхтя, я спустила ноги с кровати, стараясь беречь больное бедро. Нашарила ступнями резиновые шлепанцы. Поднялась и пошаркала к двери, как девяностолетняя бабулька из хосписа. Улита едет, когда-то будет.
Так, вот наконец и коридор. Белый, как водится, разве что посредине стены тянутся две продольные голубые полосы. Ну хоть какое-то разнообразие.
— Дэвид? — Я поковыляла к повороту, волоча подошвы шлепок по серому линолеуму.
В горле жутко пересохло. Хорошо бы еще найти воды, вот только в этом поганом кошмаре все против меня. Скорей бы уже проснуться. Но для этого нужно найти Дэвида.
— Дэв?.. — Я наконец повернула за угол.
Коридор здесь ничем не отличался: яркий свет, синие прямоугольники дверей, уходящие в бесконечность полоски, крупные номера палат на стене. Пять. Четыре. Три… И ни души.
Я тяжело вздохнула.
И тут дверь четвертой палаты приоткрылась. Я замерла. Это было что-то новое. Обычно Дэвид поджидал меня в коридоре.
Сначала я увидела руку. Перемотанное бинтами запястье, пластыри на пальцах, на месте сорванных ногтей. А потом вышел Дэвид. Я его сразу узнала, хотя половину его лица скрывала повязка; за собой он тащил штатив с капельницей, с которой был связан прозрачной пластиковой пуповиной.
Я узнала его по взлохмаченным черным волосам, по татуировкам, по дурацким розовым шлепанцам, а главное — по той сапфировой радости, которая вспыхнула в его единственном глазу, когда он увидел меня.
— Дэвид… — выдохнула я, не веря, что это происходит на самом деле.
Что, если я все-таки сплю и вижу сон? Что, если мне приснились и университет, и внезапный звонок из Лондона, и Шторм, и водопроводная станция? Что, если Дэвид и я все еще заперты в своих реальностях и дверь между нами навечно закрыта?
Он улыбнулся. Это далось ему с трудом: губы распухли и потрескались, мешала повязка и то, что под ней, но он все-таки улыбнулся через боль. И позвал меня:
— Чили!
Вот тогда я и поняла: все происходит на самом деле. Во сне Дэвид никогда не поворачивался ко мне лицом. Никогда со мной не заговаривал.
— Дэвид! — мой визг разбил заклятие тишины.
Я бросилась к парню из моих снов, теряя тапки, а он пошаркал ко мне походкой сломанного андроида, волоча за собой капельницу. Мы врезались друг в друга посреди коридора — я чуть не сбила Дэвида с ног. Он обхватил меня руками. Я тоже вцепилась в него, прижалась лицом к его лицу, чувствуя щекой шероховатость бинта и покалывание его запекшихся губ. И в этот миг поняла: магия все-таки существует, волшебство случилось. Портал открылся, и мы шагнули в него — одновременно. Наши миры соединились, теперь уже навсегда. Потому что я не отпущу его — больше ни за что на свете! Для этого сначала потребуется убить меня.
— Ты — моя жизнь, — прошептала я.
— А ты — моя, — последовал тихий ответ. — И даже больше.
Я только об одном жалею
Магнус Борг и Дэвид стояли в коридоре Королевского госпиталя и сверлили друг друга мрачными взглядами. На Дэвида я старалась не смотреть, потому что, вопреки всей серьезности ситуации, могла прыснуть со смеху. Поверх бинтов, которые все еще закрывали пустую глазницу, красовался подарок Мии — черная повязка вроде пиратской, с вышитым на ней злобно прищуренным красным глазом.
Мия считала, что «око гнева», как она это назвала, должно уравновесить небесно-голубую безмятежность, с которой брат теперь взирал на мир. Ну а Дэвид с трепетом принял приношение, сделанное умелыми руками сестры, и тут же натянул себе на голову. В этом смысле он совсем не изменился: на все был готов ради мелких, хоть Лукас и вымахал уже почти с него ростом. Вот и сейчас, сам едва живой, он пытался защитить младшего брата.
— Он только-только пришел в себя… Пять дней в коме!.. И вы хотите его допрашивать? — Дэвид все еще говорил негромко, короткими фразами и часто делал паузы, но мог без видимого труда выражать свои мысли устно.
Я не переставала этому поражаться: его голос звучал для меня как музыка. Будто кто-то настроил дорогой старинный инструмент, заброшенный и забытый среди прочего домашнего хлама, и дал ему новую жизнь. Интересно, Шторм пел в церковном хоре в своем Лондоне? Или это осталось в прошлом Дэвида вместе с Хольстедом?
— Лечащий врач дал мне пять минут, — твердо сказал следователь. — Вы не в праве мне мешать.
— Я его брат. — Дэвид стиснул челюсти так, что на скулах обозначились желваки. — И считаю, ваши вопросы могут подождать. У вас есть настоящие преступники — допрашивайте их. Лукас не сделал ничего дурного.
— Вы не опекун брата и не можете говорить за него, — возразил Борг. — Я должен выслушать его самого.
— Я им скоро стану! — Дэвид и не думал отступать, заслоняя дверь в палату Лукаса. — Дайте парню хоть немного прийти в себя. Он же с того света вернулся. Если бы не ледяная вода, истек бы кровью еще в лесу.
Брови Магнуса Борга сдвинулись, он поправил очки, а я воспользовалась паузой, чтобы вклиниться в спор.
— Дэвид, пожалуйста, — я положила ладонь на его забинтованную руку. Он слегка вздрогнул, ведь я подошла слева, со стороны отсутствующего глаза. — Я тоже уверена, что Лукас ни в чем не виноват. Почему бы следователю не поговорить с ним? Не думаю, что пять минут мальчика сильно утомят. К тому же мы сможем попросить медсестру понаблюдать за его состоянием во время… гм, беседы. — Я повернулась к молодой женщине, по виду латиноамериканке, которая стояла чуть п