Видишь ли, принцесса, этот чувак с амнезией мог бы позволить горю раздавить его. Утянуть на дно. Но вместо этого он решил сконструировать для себя новую реальность и жить в ней. Пусть проживая свои гребаные пятнадцать минут снова и снова, каждый раз начиная с воспоминаний, которые на самом деле были ложью, но единственной правдой для него… Жить. И быть свободным от самого себя.
Черт, этот фильм здорово меня зацепил. Не в том смысле, что я решил двинуться башкой о стену и устроить себе system reload с потерей данных. А в том, что человек имеет власть над своими воспоминаниями. Можно позволить прошлому конструировать твое будущее. А можно взять все под контроль и создать будущее самому. Можно уничтожить себя старого и создать на руинах новую личность — такую, какой ты бы хотел быть.
Оставался только один вопрос: как? Не думаю, что Линде бы понравилось, если бы я начал колотиться лбом об стену. А мне бы уж точно не понравилось, если бы меня зафиксировали. Это периодически случается с моим другом-гердозером, и поверь, он выглядит очень беспомощно, опутанный этими мерзкими телесно-розовыми ремнями.
Ответ на мой вопрос пришел, откуда, как говорится, не ждали. К нам в «Ю-ту», как мы окрестили наш «музыкальный» корпус, подселили новенькую. Назовем ее, скажем, Блейз[30], чтобы не тревожить милые кости. После меня она в нашей маленькой общине оказалась второй убийцей. Зато более опытной: зарезала сразу двоих — старшего брата и отца кухонным ножом. Ночью, в их собственных постелях. Потом попыталась сбежать от полиции на папиной машине, но врезалась в какую-то тачку и попалась. На тот момент ей было четырнадцать. Видишь, принцесса, я мог бы не ждать своего дня рождения, если бы расправился с папочкой достаточно жестоко. Ха-ха, это снова была шутка. Столь же неудачная, как прежние.
Так вот, Блейз. Она нанесла каждому из родственничков по пятнадцать — двадцать ножевых. Представляю, сколько там кровищи было. Но ей все еще казалось, что они живы. Прикинь, бедняга боялась, что они придут за ней. Выкрадут ее прямо из клиники. Она даже во дворик выходить не смела, а если высовывала нос на улицу, то пряталась под одеждой так, что только нос наружу и торчал.
В общем, я понял, что у нас есть нечто общее. Не только из-за ночных кошмаров и липкого ощущения крови на лице и руках, возникавшего иногда в самые неподходящие моменты. Конечно, в отличие от Блейз, я прекрасно понимал, что мой папаша мертв, но, если посмотреть в корень вещей, так ли велика разница?
Мы подружились. Стали разговаривать друг с другом. Вернее, говорила Блейз — ей нужно было с кем-то говорить, — а я слушал. И вскоре понял: мы с кошкой как сестра и брат. Блейз не морили голодом, не запрещали ей пользоваться душем и туалетом, не заставляли без конца вылизывать проклятый дом — иногда буквально. Но ее тоже унижали. Запугивали. А еще насиловали — и это, предполагаю, гораздо хуже, чем все перечисленное.
Блейз никому не рассказывала об издевательствах — ни на суде, ни на приеме у Линды или нашего психиатра. И эта правда на моих глазах выедала ее изнутри. Отец и брат продолжали насиловать ее душу, когда тело — уже не могли. Я мог бы попробовать убедить Блейз довериться Линде, но кто я был такой? Я, игравший привычную роль тупенького молчуна, заперший себя в клетке вместе со своими собственными зверями, которые рвали меня на куски каждую ночь, а иногда и при свете дня?
Все, что мне оставалось — выслушивать Блейз и присматривать за ней, потому что я-то знал, что она хотела сделать. Сбежать совсем. Туда, где ни отец, ни брат ее никогда уже не достанут. Туда, где она будет наконец счастлива.
Но я не уследил. Персонал Центра тоже. Гердозер подбил одного чувака из «U1» пронести кое-что с воли. Блейз заплатила ему за это единственно доступным ей способом. А потом, когда получила желаемое, легла спать и утром уже не проснулась. Как думаешь, принцесса, если есть что-то по ту сторону смерти, смогла ли Блейз наконец стать свободной? Испытали ли ублюдки, уничтожившие ее, хотя бы долю тех страданий, на которые ее обрекли? Я не считаю страданием боль от ножевых ран и агонию. Это вряд ли длилось более пяти минут. Моя мать всегда говорила, что рожала меня двадцать восемь часов. Я расплачивался за ее муки пятнадцать лет. И кажется, плачy до сих пор…
Я все-таки эгоист. Видишь, говорил о Блейз, — бедная Блейз! — а снова свернул на себя. Может быть, своей смертью она спасла меня, не знаю. Может, просто ускорила то, что и так должно было произойти. Я говорю о выборе, принцесса. Самом важном выборе в моей жизни — даже важнее того, когда я спустил курок. И боюсь, сделать его мне помог не страх перед судьбой моей названой сестры, не любовь к тебе, от которой я отказался, а ненависть. Этот костер все еще догорал во мне, и я раздул его, чтобы почерпнуть из огня силы.
Я думал так: если пойду по пути Блейз — отец победит.
Если останусь здесь, в этих светлых коридорах и комнатах, где люди в дурацких салатных брюках решают все за тебя, а на ужин всегда свинина под соусом из петрушки, — отец победит.
О, как он будет хохотать в своем аду, сотрясаться от смеха под землей, выплевывая червей и мокриц из безгубого рта. «Я же говорил тебе, Дэв. Ты никчемный, трусливый, ни на что не способный тупой ублюдок! Из тебя никогда ничего не выйдет, жалкий уродец. Ничего кроме дерьма из твоей вонючей задницы, по которой ремень плачет!»
Да, видишь, принцесса? Мой папочка умел шутить. И гораздо лучше меня.
Я вспомнил, для чего все это затеял. Зачем вскинул в тот день ружье и приставил приклад к плечу. Мне нужна была свобода. И я решил, что пора наконец пойти и взять ее. Даже если это будет означать свободу от самого себя.
В тот вечер за ужином я ел салат из брокколи и треску с молодым картофелем. Мне не понравилась брокколи, но треску я умял всю. А утром я постучался в кабинет Линды и попросил принять меня. Я никогда раньше никого ни о чем не просил. И не говорил ничего, кроме «да» или «нет». Линда передвинула что-то в своем расписании, и у нас получился первый нормальный сеанс.
Я начал рассказывать ей об отце. О матери. Об Эмиле. Я рассказывал о них полгода. Потом меня перевели в открытый корпус. А я все продолжал говорить.
Сначала я боялся, что Линда не поверит мне. Думаю, в глубине души Блейз опасалась того же. Что ей не поверят и осудят ее. Я сам осуждал себя. Я был согласен с отцом по многим пунктам. Трусливый. Никчемный. Жалкий. Уродливый. О, как же хорошо я научился ненавидеть себя! Помнишь? Помнишь, откуда шрам на моем лице, принцесса? А я ведь тогда просто пытался исправить себя, исправить одну большую ошибку, которой не следовало появляться на свет.
Но Линда поверила. Еще до того как у меня воспалился сустав в месте старого перелома настолько, что я почти не мог ходить. Еще до того как рентген показал историю, записанную на моих костях. Она поверила и не осудила.
Знаю, я уже утомил тебя своими излияниями. Прости, принцесса, я почти закончил. Завтра я покидаю это место. Мне уже подобрали уютную комнату в общежитии для «психически хрупких» молодых людей. Но я туда не поеду. Там будут педагоги и надзиратели. Снова кто-то, кто знает, как для меня лучше, будет говорить мне, что и как нужно делать. Снова кто-то будет управлять моей жизнью, а я этого не хочу.
Я заплатил слишком дорого за свободу. Теперь я другой человек. У него еще нет имени. Он еще не знает, куда пойдет и чем будет заниматься, вокруг чего построит свою жизнь. Он знает только, что хочет наконец стать кем-то. Значить что-то. Не в том смысле, что он выучится на хирурга и начнет спасать человеческие жизни одну за другой. У него, как и у меня, пожалуй, лучше получается совсем другое (снова шутка). Ему просто нужно наполнить свое существование смыслом. Создать смысл, даже если в этом гребаном мире его нет. Думаю, он это смог. Раз ты сейчас стоишь здесь.
Помнишь, принцесса, ты когда-то предрекла мне, что я стану писателем. Может, ты оказалась права?
Вчера я сделал кое-что. Это просто, надо только раздобыть ручку, желательно гелевую, и иглу. Я наколол рунами слово «Помни» — по одной на каждом пальце правой руки, от мизинца до указательного.[31]А на большом изобразил руну «турисаз». Потому что я хочу помнить тебя, принцесса.
Не забыла, что значит Шип, твое имя? Эта руна обладает сильнейшей разрушительной силой, но сама по себе она не зла. Злой делает ее тот, кто использует ее, чтобы причинить боль и страдания. Я же хочу носить на себе твое имя ради защиты. Пусть оно колет и рвет меня, принцесса, если я начну забывать. Если смысл начнет ускользать от меня. Помни.
А теперь прощай.
Надеюсь, мы еще встретимся. На холме, с которого видно радугу и кажется, будто стоишь на ее вершине.
Твой принц День.
Принцесса Шип (продолжение)
— Эй, Шип! Извини, но… сюда идут. Обед закончился.
Я закусила губу, подавляя жалкие всхлипывания, и вскочила на ноги. Не знаю даже, когда колени подкосились и я опустилась прямо на траву, усеянную прелой листвой.
— Спасибо. Я уже ухожу. — Запихивая письмо в сумку, я прятала мокрое лицо от Сирид и пыталась одновременно нащупать упаковку бумажных носовых платков.
— Он все-таки умер, да? — спросил дрогнувший голос из тумана, застилавшего глаза.
— Что?.. Нет! — Я смахнула слезы с ресниц. Да где же эти чертовы платки?! — Надеюсь, нет. Я… на самом деле не знаю.
— Вот. — В руку мне ткнулась чистая бумажная салфетка. — Значит, он ошибся? Не было статьи в газете?
— Была. — Я шумно высморкалась. — Но я здесь не поэтому.
Сухим уголком салфетки я отерла веки и увидела перед собой лицо Сирид: печаль в ее темных глазах укоренилась глубоко и, возможно, росла из того же источника, что и горе Дэвида.
— Ты все еще любишь его, да? — спросила девушка.
Я сунула мокрую скомканную бумажку в карман и закинула сумку на плечо. Из-за стены плюща донеслись приближающиеся мальчишеские голоса — кажется, пациенты «U1» решили покурить после обеда.