Видела, у Поста псина? Живет себе и живет, даже не знает, что когда-то сдохнет. В прошлом году почтальон на своей тачке наехал на щенка соседей из двадцатого дома. Так Постова шавка обнюхала себе тельце, чихнула и дальше побежала. И отлила на обочине. Для собаки смерть — не трагедия. Она вообще не знает, что сама умрет. В этом и есть счастье, сечешь? А ты должен жить и постоянно думать, как сдохнуть правильно. Хотя если задуматься, какая разница? Тебе-то уже тогда будет все равно…
— А Дэвид? — Я прервала затянувшийся монолог, в течение которого Эмиль то и дело прикладывался к пиву. — Его ваш папа тоже достает?
— Дэв? — Он затянулся, прищурившись сквозь дым, и стряхнул пепел в жестяную банку со срезанным верхом. — Ему проще. Он же ущербный. Что с него взять. Даже отец это понимает.
— Ущербный, — повторила я и стиснула зубы. Так и подмывало выложить все, что думаю по этому поводу, но тогда сразу можно было уходить оттуда. От Эмиля я ничего путного уже не услышала бы.
— Сама не понимаешь? — Он подпер отяжелевшую голову рукой, между пальцев которой дымилась сигарета. — Это сейчас с ним все носятся. Дополнительные часы по тому предмету да по этому, логопед, психолог… А через несколько лет школа закончится, и что? — Эмиль снова затянулся и выдохнул бледное кольцо дыма, поплывшее в сгустившуюся над столом темноту. — Ноль, вот что. Но папочку это не беспокоит. Для него Дэв вроде пса Поста. Его чечетку плясать не заставишь. Хотя папа и пробовал. Да чего только он не перепробовал…
Мне стало неуютно. От взгляда Эмиля, в чьих глазах плескалось что-то темное, будто к ним подступало выпитое; от затянутых шторками окон; от язычка пламени, вздрагивавшего за стеклом керосиновой лампы.
— Хочешь сказать, с твоим братом обращаются как с собакой?
— Э-э, я фигурально выражаюсь. — Эмиль кривовато улыбнулся и вскрыл новую банку. Пиво зашипело, выплеснулось ему на пальцы, чуть не потушив сигарету. Он выругался. Сделал жадный глоток. — Хотя собакой быть хорошо. Не надо ни о чем думать, ни о чем волноваться. Можно бегать кругами. Так цепь не мешает. — Он фыркнул и снова прищурился, глядя на меня через дым. — К тому же собак иногда даже за ухом чешут, а они и рады.
— Вряд ли от этого они от хозяев сбегают, — пробормотала я, прикидывая, сколько банок понадобится Эмилю, чтобы окончательно набраться, и в какой момент мне стоит свалить из фургона.
— Сбегают не от, а за, — поправил меня Эмиль. Он пощупал мятую пачку «Принца», но она была пуста. — Кобели обычно за сучками бегут. Я опять фигурально, — добавил он, заметив, как меня передернуло. — Кстати, ты заметила, что иногда люди любят своих питомцев больше, чем собственных детей. Вот тот же соседский щенок. Знаешь, как над ним слезы лили? А ведь это, если рассудить, всего лишь пушистая падаль. Правда дорогая — он у соседей какой-то породистый был. А знаешь, как они на своего сына орали, когда он плохо закрыл калитку? Пацану лет семь, видела, наверное, его? Бедняга рыдал до икоты.
— Я не очень понимаю, к чему ты ведешь, — призналась я, внимательно следя за третьей банкой, появившейся из-под сиденья. Эмиль вроде сидел пока на лавке вполне прямо, но происходящее нравилось мне все меньше и меньше.
— Да так. Лирическое отступление, как говорит наша училка по литературе. — Он рыгнул, едва успев прикрыть рот. — Ты бы видела, как отца колбасило все дни, когда Дэва не было. Его даже мать боялась. Хорошо, что он дома почти не показывался — сам таскался по дорогам. Они вокзалы проверяли, автобусные станции. Я вообще под плинтусом прятался вроде таракана. Ему тогда все равно было, кто под руку попадется…
Я вздрогнула от резкого звука, когда Эмиль одним движением руки раздавил пустую жестянку.
— Иногда мне кажется, — парень смотрел прямо на меня и все же сквозь меня, как смотрят сквозь мигающее пламя, — он любит его больше нас всех. Потому что он ему действительно нужен. Все мы — так, побоку. Он без нас может обойтись. А вот без него — нет. Каких-то четыре дня, а он уже начал с ума сходить, и делалось все хуже и хуже. Я спал, когда они приехали, но меня что-то разбудило. Как толчок, толчок изнутри, и я… — Эмиль одним глотком прикончил пиво и смял очередную банку. Я снова дернулась, хоть и ожидала этого. — Я их видел. С лестницы наверху. Он внес его в дом на руках, хотя Дэв выглядел не так уж плохо. Но хуже всего было его лицо. Будто ему украденное сокровище вернули, ей-богу. Пушистая падаль ожила. И ты… — Его взгляд вернулся из того далека, в котором блуждал, и впился в меня, тяжелый и липкий. — Ты тоже думаешь только о нем. Ты и сюда пришла из-за него, разве нет?
Я нервно пошевелилась, внезапно почувствовав, как затекла спина. Очевидно, я уже какое-то время сидела неподвижно в неудобной позе.
— Тебе не надо больше пить.
— Вот! — Эмиль наставил на меня палец, глаза еще больше потемнели. — Он тоже вечно это твердит. — Еще одна смятая банка. От скрежета жести словно рвется что-то внутри меня на кусочки. — Почему все, кто что-то для меня значит, любят его больше? Ведь у него нет ничего. Он ничего не может дать. Он сам даже любить не может. Ты-то хоть понимаешь это? Понимаешь, что у него нет чувств? Он где-то там, внутри, — Эмиль постучал по виску твердым прямым пальцем, — и до него не добраться. А тут — пустота. — Палец ткнулся в грудь, вздымающуюся высоко и опускающуюся под толстовкой.
— А у тебя, значит, чувства есть? — вспыхнула я, поднимаясь.
Давно уже пора было уйти оттуда. Не знаю, что меня останавливало. Может, жалость?
— У меня — есть, — выдохнул Эмиль.
И вот тут это и случилось. То, из-за чего я теперь не знаю, как Д. в глаза посмотреть. Мне и себе-то в глаза смотреть стыдно. Потому что Эмиль поднялся, ухватил меня за шею и прижал лицом к своему лицу. Я даже пикнуть не успела, а мы уже целовались. Ну, то есть как: он впился губами мне в губы и сунул между ними язык. А я, дура, от неожиданности рот открыла — то ли закричать хотела, то ли что. А самое гадкое и постыдное, что я не оттолкнула Эмиля сразу. На меня будто ступор напал. Вроде вот мозг кричит: «Перестань, прекрати это!» А сигналы от него к конечностям не идут. Типа блок.
Эмиль, видно, почувствовал, что я не сопротивляюсь, и полез обниматься. Тогда на меня сразу как-то обрушилось все: мерзкий вкус пива и сигарет во рту, чужая слюна, чужие горячие руки… В общем, я вывернулась как-то. Не знаю, может, не будь он пьяный, ничего бы у меня не вышло. И оттолкнуть бы не вышло. А я выскользнула каким-то чудом, схватила куртку — и к двери.
Оказалось, Эмиль ее запер. Стала толкать, а Эмиль из-за стола уже лезет. Наконец сообразила, что к чему, повернула защелку и выскочила наружу. Запрыгнула на велик — и ходу. Думала, у меня сердце из груди выпрыгнет или лопнет прямо там, внутри. Уж не знаю, как я с велосипеда не навернулась, потому что неслась не разбирая дороги. Единственный перекресток проехала на красный свет, хорошо, машин не было. И только дома поняла, что все могло кончиться хуже, гораздо хуже. Иначе зачем бы Эмиль запирал дверь фургона?
Хугин и Мунин
Дни проходили в каком-то оцепенении. Наверное, примерно так же чувствуют себя родственники пациента, впавшего в кому. Он и не жив в полном смысле этого слова, и не мертв. Они никак не могут повлиять на его состояние. Все, что им остается — ждать новостей от врачей и надеяться, что спящий проснется. Только в отличие от них я не могла увидеть Дэвида, прикоснуться к нему, подержать за руку. Пусть даже я бы прикасалась к телу, лишенному души, которая блуждала где-то очень далеко, потерявшаяся между мирами. Мне оставалось просто сидеть в длинном больничном коридоре и ждать, и думать о нем — потому что не думать я не могла. Вся моя жизнь будто сузилась до этого серого коридора, у которого было два конца — воскресение или смерть.
К счастью, у Лотты, Крис и Микеля, который все-таки пронюхал о Шторме, хватало такта не мучить меня расспросами. Они еще слишком хорошо помнили мой недавний срыв и знали, что я продолжаю встречаться с Марианной. На втором сеансе мы с ней говорили в том числе о том, стоит ли мне съездить в Хольстед. Генри все еще считал, что в этом есть смысл: возможно, восстановив старые связи, я бы смогла выведать то, что ускользнуло от полиции. Я допускала, что местные станут говорить со мной охотнее, чем с панцирями из Орхуса. И все же что-то меня останавливало.
Марианна, как никто, понимала мои страхи. В Хольстеде мне бы пришлось встретиться со своим прошлым лицом к лицу и, возможно, снова пережить события, стершиеся из памяти на многие годы. Это могло дать терапевтический эффект, но могло и вторично меня травмировать, если окажусь не готова взглянуть на происшедшее с высоты моего нового опыта, если вернусь в Дыр-таун не взрослым человеком, а перепуганным ребенком, переполненным чувством вины.
Если бы не мучительная тревога о Дэвиде и неизвестность, все еще окружавшая его исчезновение, я бы не колеблясь отложила поездку на неопределенный срок — пока не закончу курс терапии. Но время шло, а расследование продвигалось крошечными шагами, цепляясь за ниточки, которые уводили в никуда.
Монти согласился-таки на встречу с Магнусом Боргом и повторил то же, что рассказал Генри. Как следователь ни бился, больше ничего из паренька вытянуть не смог. Кавендиш присутствовал при беседе и подтвердил, что история об оформлении опеки не выглядит ни намеренно заученной, ни фальшивой — Монти сообщал те же факты, но другими словами, не путался в деталях и не добавлял новых. В общем, Борг ему верил. Помощи с фальшивыми документами Шторм у парня, скорее всего, не просил.
Генри, которого полиция информировала о ходе следствия, рассказал мне, что коллегам Борга удалось получить доступ к удаленным файлам из личного аккаунта Шторма в «Инстаграме». Более того, сохранились даже комментарии к ним, так как со времени удаления еще не прошло шести месяцев. Много времени заняла сортировка тысяч и тысяч сообщений — под каждой фотографией их было по несколько сотен. В конце концов внимание полиции привлекли несколько пользователей, писавших если не прямые угрозы, то комментарии крайне негативного и оскорбительного содержания, напоминающие кибербуллинг. Генри ничего не цитировал, только упомянул, что высказывания хейтеров часто касались сексуальной ориентации Шторма — якобы нетрадиционной, его «продажности» — из серии «карьера через постель», его общей никчемности и убогости — в общем, обычный репертуар интернет-хулиганов.