орвался на секунду от рассматривания носков своих кед — все тех же, только еще более потрепанных на вид. Его взгляд обрушил что-то внутри меня — как прибой, подмывающий дюны на северном побережье. Бесшумно заскользили вниз, в холодную стальную бездну домик на Терновой улице, и запущенный сад, и фургон, в котором Эмиль поцеловал меня — пусть и насильно, и кролики в теплице, и секущиеся волосы Кэт, отливавшие на свету неестественной зеленью. Вверх взметнулась и смешалась со снегом белая пена. И столь же мгновенно — вот так, не спросясь у разума и здравого смысла — соединились наши губы.
Наверное, мы одновременно шагнули навстречу друг другу — иначе я не могу этого объяснить. Толкнулись друг в друга, вклинились, срослись. Ударились, но не отскочили. Его рука легла мне на талию, как в танце. Своих рук я не чувствовала. Ни рук, ни ног. Вообще ничего не видела, не слышала и не ощущала, кроме солоноватого царапающего вкуса и твердости губ на губах, и горячей мягкости внутри. Я словно выпала из времени и пространства и плыла, невесомая, заключенная в пушистый красноватый кокон, внутри которого уже совершалось мое чудесное превращение.
Теперь я знаю — это был мой первый настоящий поцелуй. Украденное Эмилем влажное трение плоти о плоть не могло и не должно так называться. Мой первый поцелуй подарил мне Д. И… мне хотелось бы повторить. Да. В месте, где никто не сможет внезапно стукнуть кулаком в дверь, заставляя нас испуганно отпрыгивать друг от друга, а потом виновато прятать глаза. Как будто мы совершили преступление.
Я так и не сказала Д. про тетрадь. После случившегося на кухне я снова «встала на кассу», и больше в тот вечер мы с Д. наедине не оставались. Я даже не знаю, что он думает обо мне. Может, что я на всех парней кидаюсь? Или он почувствовал то же, что и я? Тогда я была уверена, что да. А теперь не знаю. Я ведь совсем не умею целоваться.
Часть вторая Дыр-таун
О ven! ama!
Eres alma
Soy corazon.
О, подойди! люби!
Ты — душа,
Я — сердце (исп.).
Модификатор
Региональный поезд, делавший остановку в Хольстеде, отходил из Орхуса каждый час. Была суббота, но я приехала на вокзал уже в полвосьмого. Мной владело жгучее, проникнутое страхом нетерпение, какое порой я испытывала утром перед сложным экзаменом. В каком-то смысле мне и предстоял экзамен — самый важный в жизни.
Позади остался истеричный звонок Магнусу Боргу в полтретьего ночи и попытки убедить его немедленно поехать арестовать Эмиля. От поднятого с постели панциря я добилась только того, что он прошел по присланной мной ссылке и пообещал незамедлительно заняться анализом фото и поисками запостившего его лица. Борг объяснил, что жуткий снимок мог быть обработанной в фотошопе старой фотографией Шторма.
Меня его слова мало утешили. Ведь следователь не читал желтую тетрадь, и я не знала, поверил ли он в мою историю о дне рождения брата Дэвида. Если фото было подлинным, то запечатленное на нем зверство мог совершить только один человек. И раз полиция пока не в силах ничего с этим человеком сделать, играя по придуманным кем-то правилам, то я не остановлюсь. Потому что если Эмиль действительно взялся за нож, то вряд ли Дэвид протянет долго. Его брат никогда не отличался терпением. Сообразительностью, кстати, тоже: полиция наверняка отследит выложившего фото по IP-адресу компьютера или через оператора сотовой связи, если Эмиль зашел в инсту с мобильного устройства. Я просто не могла сидеть и дожидаться, когда коллеги Магнуса Борга проснутся, попьют утреннего кофе и поднимут наконец с офисных стульев свои задницы. Возможно, надави я на Эмиля, он психанет и наделает еще ошибок. Или мне удастся найти доказательства его вины. А может, даже узнать, где он держит брата.
Я не сказала следователю, что отправляюсь в Хольстед. Боялась, он посадит меня под замок. Ночью Борг и так не слишком-то вежливо посоветовал принять снотворное, а с утра навестить моего психотерапевта. Угораздило же меня обмолвиться ему о Марианне! О поездке я сообщила только соседям по квартире — конечно, не называя настоящей причины. Снова пришлось сослаться на продажу дома. Мол, в понедельник нужно подписать документы с покупателем, а мне еще надо забрать пару своих и папиных вещей. Девчонки с Микелем легко приняли все за чистую монету. Взвинченное состояние тут сыграло мне на руку: ребята наверняка решили, что я беспокоюсь, как бы долгожданная сделка не сорвалась.
С Генри я еще не разговаривала. Духу не хватило сообщить, что сделали со Штормом и что, возможно, ему грозит, если я права насчет Эмиля. Пусть уж лучше англичанину позвонит Борг. Сам агент вряд ли наткнется на пост в «Инстаграме» — кажется, он упоминал, что его принципиально нет в соцсетях.
Поезд по случаю уикенда и раннего часа оказался полупустым. Я выбрала место у окна за столиком, где больше никто не сидел. Хотелось в одиночестве еще раз обдумать случившееся и спланировать свои действия. Не могла же я просто заявиться к Эмилю и заявить: «Я знаю, что ты сделал!» Да я даже не в курсе, где он теперь живет. Так что для начала хорошо бы раздобыть его новый адрес.
Я поставила на столик опустевший стаканчик — купила кофе в вокзальном буфете. Зря, кстати, пила, меня и так потряхивало от нервной дрожи. Чтобы освободить место, пришлось подвинуть и повернуть к себе газету, забытую или оставленную одним из пассажиров. И сразу бросился в глаза заголовок на первой полосе: «Пропавшую модель-отцеубийцу травили в школе».
Отцеубийца… Это клеймо теперь прочно приклеилось к Шторму, не отмыть.
Судорожно оглядевшись по сторонам, как будто за мной мог кто-то подсматривать, я подтянула газету поближе. Похоже, на этот раз журналистам удалось уломать кого-то на интервью: под заголовком помещалась старая школьная фотография. Не обычное ежегодное фото класса — думаю, Винтермарки скорей удавились бы, чем за него заплатили, — а любительское.
Дэвид на нем был совсем маленьким — наверное, класс второй-третий. Я никогда раньше не видела его детских фотографий, да и не подозревала об их существовании: родители Мон-стрика вряд ли стремились запечатлеть его первую школьную линейку, день рождения или прыжок в бассейн во время их отпуска — Дэвид и бассейн-то настоящий увидел, наверное, уже во взрослом возрасте. И все же я сразу узнала мальчика, испуганно уставившегося на большой кусок торта перед ним на парте. Наверное, в классе что-то праздновали: слева и справа от Дэвида сидели другие ребята. Кто-то смеялся, кто-то увлеченно возил ложкой по бумажной тарелке, кто-то с приоткрытым, измазанным в креме ртом смотрел в объектив, а над его макушкой торчали «рожки» — сосед постарался. И только Дэвид рассматривал торт как неразрешимую задачу, нечто невероятное и, возможно, опасное, и его разноцветные глаза казались огромными на острой мордашке.
Наконец я перевела взгляд с фото на мелкие строчки под ним.
«Лив Гайль из параллельного класса… Брат-близнец учился вместе с Дэвидом Винтермарком… Фото из семейного архива».
Они взяли интервью у Лив! Боже, а я почти забыла девчонку с розовыми волосами. Мы с ней редко пересекались в школе. А с ее братом, огненно-рыжим тихим ботаном, я, можно сказать, вообще не общалась, хоть мы и сидели через две парты друг от друга. Как же его звали? Кристофер? Кристиан? Что-то на «К»… Это он делает «рожки» на фото. Каспар! Да, точно. Каспар.
Поразительно. Где журналисты откопали эту розововолосую? И что она могла рассказать им о Дэвиде? Мне казалось, она вообще не знает, что он существует. Или это Каспар снабдил газетчиков информацией? Нет, вот написано: корреспондент беседовал с Лив Гайль.
Я постаралась сосредоточиться и углубилась в статью.
«К сожалению, дети зачастую бывают весьма жестоки. Многие ребята, которые отличаются от остальных, подвергаются травле и издевательствам. Именно так и произошло с Дэвидом Винтермарком, который, став супермоделью, взял псевдоним Шторм, чтобы ничто не напоминало о детстве, похожем на ад».
Хм, думаю, такой поворот порадовал бы Генри: раньше журналисты утверждали, что Дэвид сменил имя, чтобы скрыть свое темное прошлое. Надеюсь, Флавия заметит эту статью: стоит ее перевести на английский. После бочки дегтя, вылитой прессой на Шторма, любое положительное упоминание будет на вес золота. А если еще убрать «отцеубийцу» из заголовка…
«Из-за нетипичного внешнего вида мальчик страдал с самых ранних детских лет. Дети обижали Дэвида, травили, издевались над ним и даже подвергали избиениям. Его постоянно дразнили обидными прозвищами, связанными с его необычными глазами, скромной одеждой и природной застенчивостью.
Лив Гайль вспоминает, что Дэвида часто запирали в туалете или в шкафу в кабинете труда, причем дети по очереди пука-ли в щель между створками, устраивая “газовую камеру”. Ему портили вещи, выкидывали в окно его рюкзак с учебниками, на уроках труда тыкали в него исподтишка паяльником, кидались в него грязной бумагой из туалета.
Самое ужасное, по мнению Лив, заключалось в том, что учителя закрывали глаза на проблему, хотя официально школа вела антибуллинговую политику и провозглашала полное неприятие травли.
Быть может, именно невыносимые издевательства, которые вовремя не были пресечены, заставили пятнадцатилетнего Дэвида взять в руки оружие. Только свой гнев он направил не на одноклассников, а на отца, который оказался не способен защитить сына. Как установил суд, подросток не осознавал собственные действия на момент совершения преступления.
Позже, став преуспевающей моделью, Дэвид Шторм получил множество лестных отзывов о своей нестандартной внешности. Он перестал стесняться себя и прятать необычные глаза, напротив, принял уникальность своего внешнего вида, позволившего ему раскрыться в новом качестве.
Возможно, именно неординарная внешность поможет теперь в поисках пропавшей модели, поскольку такой человек сразу выделяется в толпе».