Я вцепилась пальцами в засаленный край дивана. Ну конечно!
— Это ты сделал? — Внезапно я обнаружила, что моя, кажется, уже вторая по счету банка «Туборга» опустела, а экран телевизора качается в темноте, как маленький голубой иллюминатор.
— Сделал что? — выплыл издалека голос капитана подводной лодки.
— Подбросил мне тетрадь Дэвида, — пролепетала я, с трудом складывая слоги в слова.
— А она у тебя? Надо же. Я-то думал, потерялась при переезде. Я бы ее давно выкинул, да мать не давала.
— Мы все живем на желтой подводной лодке, — прошептала я, поднимаясь с дивана.
Пол подо мной качнулся, и я повалилась прямо в руки Эмиля.
— Да тебя штормит, Перчик.
Руки были волосатыми и пахли аптекой.
— Шторм… — Я вцепилась в них, как в спасательный круг, и закрыла глаза. — Куда ты дел Шторма, капитан Немо?
Последнее, что я услышала, было эхо в переговорных трубах:
— Лукас! Где тебя носит, говно ленивое? Тащи сюда плед. Живо!
Желтая тетрадь. Страницы 29—32
Через пару часов принц День уже выехал со двора таверны во главе кортежа, который должен был встречать его у заколдованной шелковицы. Барон Сталь объяснил, что принца ждали не ранее завтрашнего дня — вот почему произошла безобразная сцена со свиньей. Приходившийся Дню двоюродным дядей, он не мог найти логическое объяснение ошибке, но сказал, что готов нести ответственность за недопустимое промедление. Сам же принц предполагал, что его слишком раннее прибытие — не что иное, как очередная гадкая выходка короля Баретта. Но говорить о таком вслух было стыдно. Все равно что признать: Баретт знал, как обойдутся с ним, юным принцем, его соотечественники. Все равно что сознаться: ничего лучшего он, День, и не заслужил.
Чтобы побыстрее добраться до дворца, маленький принц вместо пони скакал на огромном коне барона в кольце его могучих рук, удерживавших узду. Испачканную одежду сменило простое, но чистое платье, предоставленное лебезившим перед гвардейцами трактирщиком. В пути День почти не ел, хотя впервые за долгое время его не ограничивали в пище, и плохо спал. Одной из причин были слова доброго барона об очень хорошей новости, приготовленной королевской четой для сына. Какой именно, их величества пожелали сообщить принцу лично. Расспрашивать провожатых День не решался — он едва находил в себе силы отвечать на вопросы барона короткими «да» или «нет».
«А вдруг родители нашли способ не возвращать меня Баретту? — размышлял принц, не видя цветочных полей, мимо которых пролегал их путь. — Вдруг это и есть их хорошая новость? Ведь наверняка, пока меня не было, накопилось множество приятных новостей. Что же в этом известии такого особенного?»
Чем ближе кавалькада подъезжала ко дворцу, тем ярче разгоралась надежда в сердце маленького принца. Вот копыта лошадей уже застучали по брусчатке столичных улиц. Повсюду День отмечал приготовления к какому-то празднику: трепетали на ветру яркие флажки, благоухали цветочные арки и венки, украшавшие стены домов. Возбужденные горожане мыли с мылом и без того чистые улочки, фонарщики заправляли в фонари свежее масло, а в направлении королевского дворца двигались повозки, груженные всяческой снедью, и пестрые фургоны жонглеров и комедиантов.
На центральной площади День тоже заметил перемены. В самом ее центре возвышалось за деревянной оградой что-то большое и длинное, закутанное в серый холст. Вокруг непонятного сооружения суетились рабочие, а пара стражников отгоняла неугомонных мальчишек, все норовивших пробраться за забор.
Принца так и подмывало спросить барона, какое торжество намечается в городе, но он не решался и только натягивал капюшон пониже, прячась от любопытных взглядов многочисленных зевак.
В королевском дворце ощущалась та же атмосфера приближающегося празднества и царила предшествующая ему суета. Предусмотрительный барон заранее отправил гонца на самой быстроногой лошади предупредить о прибытии принца, и мальчика сразу повели в покои матери.
День шел вслед за бароном по анфиладе роскошных залов и не смел поднять глаз на кланяющихся ему людей. Если бы мог, он бы уже развернулся и сбежал отсюда, но ожидание встречи с матерью побуждало идти вперед — мимо атласных дамских туфелек, солдатских сапог и начищенных пряжек на ботинках придворных.
Спустя мучительную вечность они оказались на женской половине дворца, которая отличалась белым и нежно-голубым убранством, по вкусу королевы Лилеи. Принц следовал глазами за узорами на паркете, когда вдруг услышал родной голос:
— День, мальчик мой, наконец-то!
Принц решился поднять глаза. Мама встала с небольшой софы, обивка которой была заткана королевскими лилиями. Королева выглядела бледнее, чем он помнил, а красиво уложенные волосы утратили прежний блеск. Она протягивала руки ему навстречу и улыбалась, но День не мог улыбнуться в ответ. Он знал, что нужно броситься к ней, обнять, прижаться всем телом к пахнущему лилиями платью. Но он боялся, что, сделав так, не сможет оторваться от мамы.
Тянулись неловкие мгновения, но тут тишину нарушило тихое хныканье. Оно исходило из большой корзины, прикрытой свисающим с потолка полупрозрачным пологом. К хныканью добавился требовательный вопль, и вот уже королева отвела кисею в сторону и склонилась над колыбелью. Но лицо Лилеи не выглядело раздраженным. Напротив, ее улыбка стала мягче, а глаза засияли. Она выпрямилась и, качнув корзину, поманила к себе принца:
— День, взгляни, какая прелесть!
Мальчик медленно подошел к матери, радуясь, что ее внимание теперь обращено не на него. Он вытянул шею и посмотрел в корзину. На устланном белым атласом дне лежали рядышком два младенца. Они раскрывали беззубые ротики, хмурились и сучили пухлыми ножками — у одного их обтягивали голубые штанишки, а у другого прикрывал подол розового платьица.
— Твои братик с сестричкой просто чудо, правда? — Лилея подняла руку, и День пригнулся. Ладонь королевы зависла в воздухе, в глазах ее мелькнуло замешательство.
«Мама просто хотела погладить меня по голове, — сказал себе принц. — Просто погладить».
То, что он стал старшим братом, не исчерпало, однако, новости дня. Чуть позже мальчик увиделся с освободившимся после заседания Королевского Совета отцом. Как объяснил Лясоль сыну, Совет был создан, чтобы помочь ему, молодому и неопытному монарху, управлять государством. Именно мудрые советники предложили королю каждый год устраивать День Великой Жертвы — грандиозное празднество, призванное напоминать подданным, на что пошел монарх ради их блага. Советники заверили: так простой народ сможет продемонстрировать королевской семье свою благодарность, преданность и любовь, а их величества в свою очередь удовлетворят потребность простолюдинов в хлебе и зрелищах, организовав фейерверк и бесплатные обеды для бедняков.
Принца не впечатлила затея Совета, но он привычно помалкивал, рассматривая носки своих новых туфель. Ведь он надеялся тихо провести отпущенное ему время с мамой и папой, а не с толпой незнакомых гостей. Когда же услышал, какая роль в торжестве будет отведена ему самому, он пришел в ужас. Оказалось, ему — конечно, вместе с отцом и под охраной — придется возглавлять праздничную процессию, которая пройдет по главным улицам города, а также участвовать в открытии памятника на центральной площади. «Наверное, это та штука, скрытая холстом», — предположил День.
Тут его терпению пришел конец. Он попытался возразить — робко и тихо. Отец мягко попросил его говорить громче. Принц попытался. Голос дрожал, а слова наскакивали друг на друга. Король склонился к сыну и, заглядывая ему в глаза, сказал, что не может ничего понять. День знал, что нужно произносить звуки четче и звонче, но чем больше прилагал усилий, тем сильнее запинался. Под конец он просто беззвучно открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба.
— Ничего, — похлопал его по плечу папа, и День зажмурился и напрягся. — У тебя все получится. Всего-то и нужно будет улыбаться и махать рукой народу. А на площади — спешиться и перерезать красную ленточку. Просто, не так ли?
Принцу совсем не казалось, что это просто — улыбаться не тогда, когда тебе весело, а потому, что так надо. Находиться среди огромной толпы незнакомых людей, которые глазеют на тебя. И нигде не споткнуться, ничего не опрокинуть, не упасть самому. Не чихнуть, не пукнуть, не попроситься в уборную. И не дай бог не описаться!
Но он снова ничего не сказал, а утром, после бессонной ночи в слишком мягкой и слишком теплой постели, его облачили в роскошные одежды и закололи ворот плаща золотой королевской лилией. Волосы ему уложили так, чтобы они не падали на лоб и не закрывали знака его избранности — разноцветных глаз. Наконец на голову принца возложили венок из благоухающих лилий и отвели к уже поджидавшему его отцу.
Весь день мальчик чувствовал себя заводной куклой: пока вертится в спине ключик, он должен растягивать губы в улыбке, поворачиваться в седле направо и налево и помахивать кистью из стороны в сторону. Пестрая толпа колыхалась перед глазами, как тело дракона с переливающимися чешуйками, и, чтобы не закружилась голова, День смотрел то на уши своего пони, то на крыши зданий, то в небо, испещренное летающими фонариками.
— Глядите, как Избранный задирает нос, — бормотали некоторые в толпе. — Думает, он лучше нас, раз стал Великой Жертвой.
— Что-то не похоже, чтобы мальчишка особо страдал в неволе, — поговаривали другие, — вон как расфуфырился. И щеки румяные, точно наливные яблочки.
А щеки у Дня и правда горели. Ему было ужасно жарко во всех надетых на него одежках — он просто плавился под солнцем, от которого отвык, а в горле совсем пересохло от жажды. Только когда процессия остановилась на площади, принцу подали стакан сока. Пора было открывать памятник. Церемониймейстер слегка подтолкнул разморенного от зноя мальчика под локоть. Принц взял с красной сафьяновой подушечки большие ножницы и перерезал атласную ленту. Под гром аплодисментов со статуи соскользнул холст.