ю, лезвие скользнуло по кости.
— Когда это произошло? — Голос Борга донесся до меня через завывание сирены «скорой».
Я убрала ладонь от лица, но перед глазами все еще мигали призрачные синие сполохи.
— Точно после пасхальных каникул. Думаю, в апреле… Так почему вы об этом спрашиваете?
Полицейский прикусил губу, а когда заговорил, на ней проступили белые отметины от зубов:
— На новом фото в инстаграме у Шторма порезано лицо. С правой стороны. Поверх старого шрама и дальше, как будто кто-то хотел закончить начатое. А потом на щеках написал кровью: «Hurry up!» Поторопись!
Внутри меня образовалась пустота: сосущее чувство, будто несешься вниз по рельсам американских горок, вот только этому падению нет конца.
— Простите, — едва успела пробормотать я и бросилась в туалет, зажимая руками рот.
Дверь запереть не успела, и кончилось все тем, что Магнус Борг придерживал мне волосы, пока я обнималась с унитазом. Потом я предложила следователю чистую рубашку из оставшихся папиных — у него оказались испачканы рукава.
Пока он переодевался в гостиной, я умылась и прополоскала рот. Делала все на автомате. Главное было — не думать, отключить мозг. А вот следователь не мог себе такого позволить. Когда я постучалась и прошла в гостиную, он уже натянул пиджак и листал желтую тетрадь. За последние дни я уже привыкла, что она все время рядом, и перестала обращать на нее внимание. А Борг обратил.
— Вам Эмиль ее отдал? — Он вытащил заложенную между страниц прядку волос и внимательно оглядел ее.
— Нет. Он сказал, она пропала во время переезда.
Следователь аккуратно положил волосы обратно и поправил очки:
— Тогда откуда она у вас?
— Не знаю. — Меня охватило полное безразличие. Какая теперь действительно разница? Дэвид изуродован. Искалечен навсегда. Его прекрасные глаза…
— Чили, посмотрите на меня. — Борг шагнул ко мне, заглядывая в лицо. — Откуда у вас тетрадь?
— Она просто лежала тут, когда я приехала. На этом столе, — простонала я. — Если хотите, можете ее взять. Только уходите. Оставьте меня в покое!
Кажется, Борг действительно ушел. Я не слышала, как закрылась дверь. Зато через какое-то время появилась Лив. Я ей не открывала. Она вошла сама. И долго укачивала меня на кровати, а мне казалось, будто вернулась мама.
«Я выверну тебя наоборот…» Десять лет назад
7 февраля
У моего папы феноменальная память. Наверное, это профессиональное. Ведь ему как историку столько дат помнить надо! Иногда мне кажется, что у него вместо головы компьютер с жестким диском на сто гигов. И туда не только даты заносятся, но и все прочитанные им книги. Их названия, имена авторов и любимые афоризмы периодически изливаются на меня, причем выбор цитат зависит исключительно от папиного настроения. Очевидно, сегодня его эмоциональный барометр колебался между отметками «Пасмурно» и «Затяжные дожди», потому что за утренним кофе он, глядя на меня, глубокомысленно произнес: «Когда долго стоишь на краю пропасти, учишься любоваться видом»[50].
Знаю, в этом моя вина, но, если честно, мне плевать. Главное — мы снова вместе, Д. и я, а остальное не важно. Иногда кажется, что мы идем по краю бездны: ветер беснуется, пытается столкнуть нас в пропасть, вниз, в непроглядный мрак. Нам страшно, в животе щекотно от упоительного предвкушения, и мы бежим, быстрее и быстрее, хотя ноги скользят на щебне, и с каждым шагом горсть камешков отправляется в небытие. Мы бежим наперегонки со смертью, и нам жутко и одновременно весело: что-то будет? Главное — крепко держаться за руки.
Сегодня у нас был годовой тест по математике. Правда не основной, а пробный: настоящий экзамен через месяц. Наконец распогодилось: вышло солнце, впервые за много дней. Его лучи били прямо в окна класса, заставляя жмуриться. А за окнами — красота. Голые ветки блестят на солнце от влаги. Редкие ржавые листья, еще не сорванные с них штормами, светятся, словно золотые.
Меня будто под руку кто-то толкнул. Я оторвала от тетрадного листка уголок, нацарапала карандашом: «Встретимся у туалета. Выходи через 5 минут». Сунула незаметно записку Д. и отпросилась типа пописать. Ровно через пять минут Д. постучал в дверь женского тубзика — я там пряталась, чтобы в пустом коридоре не маячить. Мы взялись за руки и помчались к лестнице, изо всех сил сдерживая смех.
Да, дорогой дневник, я понимала, как важен для нас обоих этот тест, и хорошо представляла себе реакцию папы и учителей. Но знаешь что? Мне было плевать. Д. — тоже. Он улыбался, улыбался мне, и для меня не было в то мгновение ничего важнее.
Мы выбежали на парковку. Я вытащила из-под навеса свой велик. Д. взялся рулить, я уселась на багажник, и мы покатили. Д. привез меня в лес. Не тот, что у «Павильона», а другой. Я там раньше никогда не бывала, а он даже ближе к нашему дому, только более дикий. Дорожки там без всяких разметок для пешеходов и велосипедистов: без Д. я бы, наверное, сразу заблудилась.
Велик пришлось скоро оставить: одному везти двоих по гравию было тяжело. Вскоре мы вообще свернули с дорожки и пошли между голых стволов. Д. показал мне шалаш из еловых ветвей наподобие вигвама — такой большой, я посередине спокойно стояла во весь рост. Но в шалаше было сыро, не посидишь, и Д. повел меня дальше. Мы прошли мимо водопроводной станции — вообще не знала, что такая тут есть, — поплутали по каким-то дорожкам и наткнулись на запертые железные ворота с колючей проволокой поверху. Д. уверенно потянул меня к ним.
Я заколебалась:
— А ты уверен, что сюда можно?
— Нельзя. Но я хожу.
Он раздвинул кусты у ворот, показывая довольно широкий лаз. Я пригнулась и протиснулась между ветками вслед за Д. Заросшая тропа вывела нас к низкому кирпичному зданию. В шиферной крыше зияли дыры, деревянная входная дверь стояла настежь. Я сразу поняла, что строение заброшено, и расслабилась.
Мы вошли внутрь, под ногами захрустели битое стекло и бетонная крошка. Сквозь пол кое-где проросла пожухшая теперь трава. Везде валялись какие-то рамы и доски. Из пустых оконных проемов тянуло холодом.
— Что это за место? — Я присела на узкий деревянный стол, делящий длинное помещение пополам.
— Стрельбище. — Д. поднял с пола круглую черную мишень с отверстиями от пуль.
— Фигасе! — Я огляделась по сторонам.
Точно, под столом лежало еще несколько изрешеченных мишеней. Парочка таких же была закреплена на сбитых в виде буквы «Т» досках, прислоненных к стене. За полуоткрытой дверью в какой-то чулан я заметила пустые полки и клочья стекловаты. Может, там хранились патроны и оружие?
— А тут не опасно? — Я поежилась: от вида дыр в центре мишени, изображавшей силуэт человека, мне стало не по себе.
Д. тряхнул челкой:
— Нет никого. Давно.
— А это? — Я пнула носком кроссовка раздавленную банку из-под пива и заламинированное объявление «Стрельбы отменены».
— Старое, — ответил Д.
Я соскользнула на пол.
— А где стреляли? Не прямо тут же?
Он усмехнулся, тряхнул головой и вышел в красную дверь, противоположную той, через которую мы попали в здание. Я поспешила следом, сгорая от любопытства.
Мы обошли какие-то заросли, перелезли через наполовину повалившийся деревянный забор и оказались на узкой длинной вырубке, густо заросшей вереском. В дальнем конце пустоши виднелись странные деревянные конструкции, будто из земли торчали попарно воздетые к небу руки.
— А что это там? — указала я на них.
— Для мишеней, — коротко ответил Д.
Я побежала через вереск, чтобы рассмотреть странные штуковины поближе. Оказалось, дощатые подставки представляли собой перевернутую букву «U». На планке, соединяющей «руки», прямо посередине был прибит фанерный квадрат. Вероятно, на нем и крепили те мишени, что лежали в заброшенном домике.
Я встала в центре одной из «U» и обернулась к Д., будто позируя. На таком расстоянии он казался совсем маленьким. Как те, кто здесь стрелял, вообще хоть куда-то попадали? Или у них был оптический прицел?
Д. развернулся ко мне боком и вскинул руки так, будто держал винтовку. Постоял мгновение и вдруг дернулся, как от отдачи. Я вскрикнула и повалилась в вереск, закрыв глаза.
Не знаю, почему сразу не встала. Землю тут нагрело солнце, мох и упругие веточки вереска сделали ее мягкой, ноздри щекотал их терпкий аромат. Я услышала торопливые шаги, по векам скользнула тень. Не говоря ни слова, Д. лег рядом. Какое-то время мы просто лежали и слушали лесную тишину и дыхание друг друга. А потом я рискнула приоткрыть глаза.
Дорогой дневник, ты знаешь, какой цвет у февральского вереска? Дымчато-лиловый, туманный, почти исчезающий в зимнем прозрачном воздухе, как синее пламя. Такими стали радужки Д. — одна светлее, а другая темнее. Они были близко-близко, настолько, что я видела в зрачках свое крошечное отражение. Я смотрела в них не мигая, даже не дыша. Смотрела, пока его губы не накрыли мои.
В тот день в школу мы так и не вернулись. Когда я пришла домой, джинсы сразу отправились в стирку. Трусы — тоже. Конечно, на уроках сексуального воспитания нам рассказывали: когда лишаешься девственности, идет кровь. Эмма, второгодница, которая спит со своим парнем из девятого, говорила, у нее ничего не текло — всего несколько капель на простыню попало. И я почему-то решила, что и у меня в первый раз ничего не будет.
Ни фига подобного! Из меня лило так, будто меня на кол посадили. Бедный Д. страшно перепугался! Думал, это он виноват и я из-за него теперь истеку кровью. Я с трудом его успокоила и убедила, что мне совсем не больно. Д. отдал мне свою рубашку, чтобы я использовала ее как полотенце, и помог дойти до речки. Там мы кое-как отмылись, а потом хохотали как ненормальные. Оба напоминали раненых, только что выбравшихся с поля боя. А ведь почти так и было: мы сделали это на стрельбище! Пусть на заброшенном, но на настоящем стрельбище, которое я залила своей кровью. При всем желании вряд ли я когда-нибудь такое забуду. Господи, надеюсь, никто, кроме нас, туда больше не забредет — подумают еще, что там кого-то убили!