Для старых мастеров, включая мастеров детективного жанра, как мы уже знаем, весьма характерна тяга и к фантастике, и к откровенной мистике. Но они умели и переосмыслить эту свою склонность. Для Викторианской и Поствикторианской эпохи (включая и синхронные ей пласты американской культуры) очень характерны «ложномистические» детективы. То есть такие, в которых общий ход сюжета сперва настраивал читателей на сверхъестественные объяснения — но в финале выясняется, что это «ложное решение», а на самом деле все обошлось без него.
Крайне любопытно проследить, как в такие игры играют и те, от кого, казалось бы, этого ждать совсем не приходится. Например, Эдгар По, который, хотя и считается одним из основателей классического детектива без всякой мистики, ничуть не меньше (даже больше!) прославлен произведениями по-настоящему мистическими, без всякой «ложности».
Примерно то же можно сказать и о Натаниэле Готорне, который был очень склонен выводить логику своих произведений за грань реальности, однако порой намеренно остается на этой грани, не делая последний шаг и позволяя читателю самому прийти к тем или иным выводам.
Что до Роберта Говарда, создателя знаменитого «Конана-Варвара» (и не только!), то для него, помимо абсолютно «черных» сюжетов, весьма типично, да простится нам этот каламбур, восхваление достоинств белой расы. Сейчас такое мог бы писать лишь крайне тенденциозный автор, но в ту пору представления о корректности не совпадали с нынешними. И тем более ценно увидеть, как говардовские сыщики, вопреки всему, оказываются способны проявить сочувствие и уважение к союзникам или достойным противникам вне зависимости от цвета их кожи. Да и на чувство долга этот цвет не влияет: недаром в рассказе «Оскал золота» великолепный образчик белого супермена готов рискнуть жизнью ради и темнокожей девушки, и китайской девочки.
А Роберт Эсташ (так на французский манер звучит его псевдоним: по-английски следовало бы произносить не «Эсташ», а «Юстас»), писавший отдельно от Эдгара Джепсона столь же часто, как и Джепсон отдельно от него, — это на самом деле Юстас Роберт Бартон, очень известный врач, а по совместительству и писатель. Совместимость врача и автора детективов мы видим на примере того же Конан Дойла. Но в отличие от своего знаменитого коллеги Роберт Эсташ мистицизмом если и интересовался, то лишь в плане разоблачения, проводя в своих детективах культ разума, перед которым отступают суеверия и мистика.
Эдгар Алан ПоТЫ ЕСИ МУЖ СОТВОРИВЫЙ СИЕ!
Я намерен сейчас разыграть из себя Эдипа[52] и в этом качестве раскрыть секрет знаменитой «загадки Брякнисдуру».[53] Посему расскажу вам, — ибо это могу сделать я один, — суть того фокуса, который породил «загадку Брякнисдуру», точнее «чудо в Брякнисдуру»: то единственное, достоверное, всеми признанное, неоспариваемое и неоспоримое чудо, которое искоренило среди брякнисдурцев неверие и обратило к истинно ортодоксальной религиозности, ранее свойственной в основном старым дамам, практические умы средних горожан, прежде дерзавших впадать в скептицизм.
Это событие, — о котором негоже рассуждать легкомысленным тоном, — случилось летом 18… года. Мистер Барнабас Тудойсюдойс, один из самых богатых и уважаемых жителей Брякнисдуру, пропал из городка — и, что важно, при таких обстоятельствах, которые заставляли подозревать нечто в высшей степени недоброе. Он выехал верхом из Брякнисдуру в субботу, рано поутру, публично изъявив желание посетить соседний городок, милях в пятнадцать, и воротиться сегодня же: как говорится, ближе к ночи, но в тот же день.
Через два часа после отъезда лошадь его воротилась домой одна, без всадника и без седельных сумок, которые мистер Тудойсюдойс заведомо взял с собой в дорогу. Вдобавок несчастное животное было тяжело ранено и густо покрыто грязью. Все это, понятным образом, крайне встревожило всех друзей старого джентльмена, а когда он не воротился и в воскресенье, жители городка en masse[54] отправились на розыски, надеясь отыскать если не пропавшего, то хотя бы его труп.
Более всех и энергичнее всех хлопотал при этом закадычный друг исчезнувшего, мистер Чарльз Славни, известный в просторечии под кличкою «Славни Чарли» или даже «Славни старина Чарли». Не знаю и знать не хочу, вступает ли тут в силу изумительное совпадение, или же имена наши имеют незаметное влияние на наши человеческие свойства, но более чем несомненно: вряд ли существует на свете хоть один Чарльз, который не был бы открытым, честным, прямым, добродушным, чистосердечным малым, обладателем ясного, звучного, приятного тембра голоса, ласкающим всякий слух, а взгляд его столь же прямо и открыт, как он сам, причем в этом взгляде читается: «У меня чистая совесть, я никого не боюсь и не способен ни на что дурное». Не верите жизни — поверьте театральной сцене: там все положительные персонажи, относящиеся к категории «беззаботный джентльмен», всегда именуют не иначе как Чарльз.
В общем, хотя «Славни Чарли» появился в Брякнисдуру не более как за полгода до описываемых событий и никто ничего не знал о его прошлой жизни, ему не стоило никакого труда познакомиться с наиболее почетнейшими людьми города и завоевать их всеобщее расположение. Любой уважаемый брякнисдурец без колебаний доверил бы ему в долг тысячу и даже более долларов,[55] не требуя в качестве гарантии ничего, кроме честного слова; что же касается брякнисдурок, то они были готовы для него буквально на все, без каких-либо мыслимых исключений. Сами видите, какими привилегиями пользуется человек, получивший при крещении имя Чарльз — и, как следствие, прилагающуюся к имени располагающую внешность, которая повсеместно слывет лучшим эквивалентом рекомендательного письма.
Я говорил уже, что мистер Тудойсюдойс был одним из самых почтенных людей в Брякнисдуру — и, без всякого сомнения, просто самым богатым, без всяких «одним из»; ну а «Славни старина Чарли» находился с ним в отношениях самых дружеских, можно сказать, братских. Жили эти пожилые джентльмены по соседству и, хотя мистер Тудойсюдойс редко навещал мистера Славни, а уж трапезу не принимал в его доме вообще ни разу, это отнюдь не мешало их дружбе, потому что «старина Чарли» не пропускал и дня, чтобы не проведать своего приятеля три или четыре раза, причем зачастую оставался позавтракать, выпить чашку чая или даже пообедать; а уж подсчитать, сколько при этом выпивалось вина, было бы поистине трудно. Чарли особенно любил Шато Марго,[56] а мистер Тудойсюдойс, по всему было видно, больше всего любил смотреть, как друг его поглощает этот драгоценный напиток буквально квартами. И вот однажды, когда друзья уже более чем порядочно нагрузились, мистер Тудойсюдойс хлопнул «старину Чарли» по плечу и сказал:
— Клянусь, старина Чарли, что за всю свою жизни я не встречал лучшего малого, чем ты, дружище! И если уж, черти меня забери, это вино так тебе по душе, что на другие ты и смотреть не в силах, то быть по сему: получишь от меня в презент большой ящик Шато Марго… Не отнекивайся: как сказано, так и будет! И чтоб мне сгнить без погребения (мистер Тудойсюдойс, как видите, обладал дурной привычкой давать опрометчивые и богохульные клятвы, а на этот раз он вообще превзошел самого себя, ибо ранее редко заходил далее «чтоб мне провалиться», или уже известного нам «черти меня забери», или просто «да будь оно все проклято»), если я не напишу сегодня же вечером в город, чтобы мои поставщики выслали тебе двойной заказ этого вина, да причем самого лучшего урожая… В общем, знай: ты получишь его на днях, причем — сюрприз! — именно тогда, когда меньше всего будешь ожидать этого!
Я упоминаю о таком щедром намерении мистера Тудойсюдойса исключительно для еще одного доказательства сердечности отношений, существовавших между двумя друзьями, — ни для чего иного.
Итак, в то роковое воскресенье, утром которого стало уже полностью очевидным, что с мистером Тудойсюдойсом случилось какое-то несчастье, «старина Чарли», я видел это своими глазами, был потрясен более всех. Услышав, что лошадь воротилась домой без хозяина, без принадлежащих хозяину седельных сумок и вся залитая кровью из двух ран, оставленных пистолетной пулей (которая пробила бедному животному грудную клетку насквозь, хотя и не сразила его наповал), он, словно лишившись ближайшего любимого родственника, мгновенно побледнел как смерть и затрясся, точно в жесточайшей лихорадке.
Сначала, по-видимому, он был так подавлен горем, что был не в состоянии что-нибудь предпринять сам или дать сколько-то разумную рекомендацию другим; даже советовал прочим друзьям мистера Тудойсюдойса, рвавшимися на поиски, не спешить, а вместо этого повременить неделю-другую, а пожалуй, даже месяц-другой, в надежде, что обнаружатся какие-нибудь новые подробности, а может быть, и сам пропавший объявится собственной персоной, после чего объяснит самым естественным образом, куда он отправился и почему отослал свою лошадь обратно. Я полагаю, что всем из нас не раз доводилось замечать у людей, удрученных непомерно большим горем, этакую вот склонность к промедлению, к выжиданию чего-то, к надежде на чудо. Их разум как бы тупеет или, точнее, впадает в спячку, им претит всякая деятельность и вообще ничего не хочется, кроме как лежать в постели и «нянчиться со своею бедою» (как экспрессивно, но точно выражаются наши старшие представительницы прекрасного пола), то есть оставаться всецело погруженными в свою утрату. Брякнисдурцы были так проникнуты уважением к уму и жизненному опыту «старины Чарли», что большинство из них действительно пришли к выводу, дескать, сейчас и вправду лучше всего выждать, пока не, как сформулировал сей достойный джентльмен, «обнаружатся какие-нибудь новые подробности». На том, вполне вероятно, все и порешили бы, не вмешайся в дело племянник мистера Тудойсюдойса, молодой человек очень легкомысленного образа жизни, незавидной репутации, а вдобавок крайне вздорного характера. Этот неугомонный родственник (фамилия его, к вашему сведению, была О'Хламонн) и слышать не хотел об откладывании дела, но, наоборот, яростно отстаивал необходимость тотчас же отправляться на розыски «тела злодейски убитого дя