сное каменное чрево. Мы миновали сводчатую галерею и углубились в подвал. В тупике виднелась низкая кованая дверь. При нашем приближении дверь, лязгая, сдвинулась вверх, и я обомлела — передо мной открылась вонючая лаборатория жирного медика.
Зорон-Ат копошился у заваленного барахлом стола. Вздрогнул, уловив чужое присутствие. Обернулся и тут же почтительно замер в приветственном жесте:
— Моя благородная госпожа…
Этери подошла почти вплотную, и я видела, как отчаянно бликует на свету его взмокшая лысина.
— Сколько времени тебе понадобится, чтобы все подготовить?
Он понял без лишних слов:
— Рано, моя госпожа. Вы еще не совсем здоровы.
Она отмахнулась:
— Мне лучше знать. Так сколько нужно времени?
Толстяк закатил глаза, прикидывая, загибал пальцы:
— Не меньше десяти часов, моя благородная госпожа.
— Я хочу, чтобы утром все было готово.
Зорон-Ат поджал губы:
— Вам не удалось самостоятельно выместить ее?
Этери притопнула каблуком:
— Делай свою работу, Зорон-Ат. И не задавай лишних вопросов. И клянусь: если от нее хоть что-то останется — ты сам расстанешься со своим телом.
Зорон-Ат подобострастно согнулся. По всему было видно, что угроза произвела нужный эффект:
— Как прикажет моя госпожа.
Этери залезла в карман, нашарила горошину Ариш-Андила и протянула медику:
— Ты знаешь, что делать, Зорон-Ат. И когда.
Глава 37
Я хотела, чтобы эта ночь никогда не закончилась, замерла в своей черноте. Боялась увидеть последнее утро. Но утро меня не спрашивало. Оно пробивалось сквозь тяжелые шторы полосами серого света. Казалось, стерва еще не проснулась, потому что тело мое было недвижимым, дыхание — ровным. Я смотрела в едва различимый в предрассветной мути потолок — только туда и могла смотреть.
Я все еще не верила, что это конец. Знала наверняка, не сомневалась, но все равно не верила. Если бы я только знала, как ее вытравить. Если бы мне дали один самый крошечный шанс. Намек. Но тот, кто не был на моем месте, не представляет, что такое абсолютная беспомощность. Моя тюрьма крепче камней Каш-Тара.
Отчаяние поглощало меня, как морская пучина поглощает выброшенного за борт. Я уже тонула, погружалась в холодную глубину. Чувствовала, как место воздуха в легких занимает вода, и мое тело тяжелеет от ее веса. Я будто размякла, окончательно потеряла плотность. Так раскисает тельце мертвого дождевого червя.
Впрочем, это утро мало чем отличалось от других, проведенных здесь. Легкий завтрак, который неизменно казался мне отвратительным, неимоверно горький кофе, который она почему-то всегда заедала сморщенным черным виноградом. Особенно сладким и терпким от потери влаги. Давила зубами, и на языке разливался приторный сок, уже набивший оскомину.
Когда она приказала одеваться, меня будто столкнули в пропасть. Все замерло, как в миг резкого падения. Чувствовала ли она это? Впрочем, разве это имело теперь какое-то значение? Меня собирали на казнь. Похоже, с особой тщательностью.
Этери, наконец, прогнала прислугу и стояла перед огромным зеркалом в тяжелой черной раме, вглядывалась в свое отражение. В мое отражение. Знакомое и незнакомое в строгости черных траурных линий. Идеально подогнанный пиджак, длинная распашная юбка, как на портрете. Умелый макияж. Мои волосы тщательно расчесали и уложили в высокую замысловатую прическу, увенчанную маленькой шляпкой. Я никогда не видела себя такой… необыкновенной и величественной.
Наверное, подобное всегда случается в самый последний момент. Я вдруг будто прозрела, осознала, что, действительно, красива. Насколько красива. Хотя раньше видела лишь недостатки, будто отупела или ослепла. Кривилась и закипала, когда мне делали комплименты, будто врали в глаза. Поначалу до одури боялась поверить в интерес Питера, хотя… там-то я попала в точку… Ноги казались недостаточно длинными и ровными, ногти — куцыми, губы — не той формы. А талия… первый приз тому, кто ее найдет! Какой же я была дурой — не ценила то, что имела. А имела намного больше, чем другие, менее везучие.
Бабушка утверждала, что так бывает с возрастом. Когда смотришь свои старые фотографии, которые раньше не нравились, и будто видишь другого человека. Человека без изъянов, полного юной прелести. Человека, которого прежде никогда не видел. Тогда мне все это казалось смешным. Теперь же было совсем не до смеха. Правильно говорят: красота — в глазах смотрящего. Мы видим лишь то, что хотим увидеть. И в себе, и в других. Теперь я очень хотела увидеть. И видела. Но времени больше не осталось.
Этери задрала подбородок, губы дрогнули в ухмылке:
— Нравится?
Даже не хотелось врать:
«Нравится».
— Пожалуй, к этой внешности можно привыкнуть. И так я совсем не похожа на отца…
«Разве это хорошо?»
— Великолепно. Я лишь сейчас задумалась об этом. Похоже, Нордер-Галь оказал мне услугу.Я не хочу быть чьим-то подобием, чьей-то тенью. Он слабеет. Ты сама видела.
«Все стареют».
— Он не все. Архону нельзя быть слабым. Когда слабеет архон — он должен освободить свое место тому, кто сильнее.
Я промолчала. Какое мне дело до архона? Сейчас я сжималась при мысли о том, что еще несколько мгновений — и она выйдет из этих комнат. Мне не оттянуть этот момент, не отсрочить.
Этери в последний раз повернулась у зеркала и пошла к дверям, цокая каблуками по камню. И каждый шаг раздавался для меня тиканьем метронома, который равнодушно отмерял мою жизнь. Я считала. Чтобы бормотать, чтобы не думать. И не имело никакого значения, если она слышала. Я даже толком не понимала, что чувствую сейчас. Будто меня замуровали в склепе. Растерянность, отчаяние, тоска. И совершенная абсолютная беспомощность.
Я уже не различала, куда она идет. Чем бы ни было это помещение — исход для меня будет один. Что дворец, что тюрьма. Караульные склонились у кованых дверей. Мы вошли в небольшой зал, и я мысленно содрогнулась, увидев посреди знакомый черный ящик. Метатор.
Повисла удушающая тишина, которую нарушал лишь звук моих шагов. Будто тяжелые капли воды падали на дно глубокого колодца. Ее шагов… Этери выпрямилась так сильно, что заломило спину. Задрала голову, оглядывая склонившихся перед ней. В основном — гвардия архона, располагавшаяся по периметру уже знакомого мне зала с портретом. Но сейчас портрета на месте не было, отчего голая стена казалась особенно пустой и необъятной. Похоже, изображение устарело, перестало соответствовать действительности.
У метатора подобострастно лоснился Зорон-Ат, бликуя взмокшей лысиной, а у меня внутри, при одном взгляде на этот зловещий тандем, все обрывалось снова и снова. Сомнений не было — меня закроют в ящике, и я перестану существовать. На этот раз — наверняка. Но медик, казалось, переживал. То и дело бросал на меня беглые многозначительные взгляды, посматривал на часы и, кажется, снова и снова обливался потом.
Этери заметила пустующее кресло архона, сделала несколько шагов и встала рядом, опустив руку на высокую спинку. Казалось, она просто не решилась занять его. Лишь тогда присутствующие разогнулись. Теперь все растворялось в зловещей плотной тишине, как в банке с кислотой. Все замерли, будто закаменели.
Стерва смотрела прямо перед собой, на пугающий черный ящик. Казалось, не могла налюбоваться в нетерпеливом предвкушении. Сейчас, в этом зале, он казался маленьким, узким, особенно рядом с медиком, который, разжирел с нашей последней встречи еще больше. Черный гроб с металлическими скрепами. Сбоку, в окне держателя — пустая колба. Совсем такая же, в какой была заперта эта бестелесная тварь. Если от меня хоть что-то останется — оно наверняка поместится внутри этого стекла. А что потом?
Я не выдержала, спросила:
«Ты что-нибудь чувствовала, когда была в колбе?»
Этери не ответила, лишь еще выше задрала подбородок. Кажется, она все время ждала, что я начну умолять, биться в истерике. Но мною владело оцепенение. С каждой минутой реальность становилась все более иллюзорной, искусственной. Мое сознание пыталось оградиться. И каждое мгновение казалось, что я вот-вот проснусь. Вот, сейчас… Этери больше не намеревалась разговаривать со мной, будто я уже не существовала. В мечтах она уже окончательно избавилась от меня и праздновала победу.
Она повернула голову вправо, и я увидела Нордер-Галя. За его спиной стояли два гвардейца. Прямой, гордый, со свободными руками. О том, что его статус изменился, говорили лишь срезанные нашивки на кителе — несколько металлических пластин. Стерва обещала, что он увидит все своими глазами… и он увидит.
Нордер-Галь пытался поймать мой взгляд, но я отводила глаза. Может, в нем что-то и переменилось, но в том, что моя едва тлеющая жизнь вот-вот оборвется, был виновен лишь он один. И ничто не могло искупить эту вину. Кроме, разве что, моего же спасения. Но узник Каш-Тара ничто против гвардии архона. Против самого архона. Против этой стервы, которая сильнее и опаснее собственного отца. Он тоже погиб.
Размышлять о чужой жизни было не так ужасно, как о собственной. Я знала, что меня запрут в этом черном гробу, и все закончится, но будто не понимала до конца. Наверное, это невозможно понять. Неверие и надежда на чудо будут преследовать до последней секунды.
Этери вздрогнула, когда за спиной послышался лязг металла, обернулась. Из глубины сумрачного коридора показался старик. Все присутствующие снова согнулись. На этот раз еще ниже. Согнулась и Этери, склонив голову. Но в этом жесте не сквозило почтения — я чувствовала это. Когда архон занял свое место в кресле, она приблизилась и коснулась губами его сухой смуглой руки:
— Долгой жизни моему архону и отцу.
Он ничего не ответил, лишь многозначительно прикрыл свои черные глаза, и я снова почувствовала липкие мохнатые лапки паука, забирающегося по телу. Я не знала, что это за сила, не спрашивала. И сейчас меня должно было это интересовать меньше всего. Но на плечи снова наваливалась каменная тяжесть. Почти как тогда, с той лишь разницей, что сейчас это происходило будто осторожнее. И Этери не сопротивлялась, словно позволяла. Лишь разливалось в животе знакомое тепло. Подползло к груди, поднялось до ключиц. Еще немного, и энергия вырвется, снова раздавив старика. Мне казалось, тогда он уже не встанет.