Я бы хотел сказать несколько слов об отношении детей к своим игрушкам и о том, что думают родители по этому волнующему вопросу. Есть родители, ни за что не желающие их дарить. Это люди степенные, излишне серьезные, не изучавшие природу и которые по большому счету делают несчастными всех окружающих. Не знаю, почему мне представляется, что от них так и несет протестантизмом. Они и сами не умеют, и никому не позволяют поэтически проводить время. Те же самые люди охотно дадут франк бедняку, чтобы он подавился хлебом, и всегда откажут ему в двух су на утоление жажды в кабачке. Думая об определенной разновидности ультрарассудительных и антипоэтических людей, доставивших мне столько страданий, я по-прежнему чувствую, как ненависть щиплет и теребит мои нервы.
Бывают и другие родители, которые смотрят на игрушки, как на объекты немого обожания. Есть наряды, которые дозволено надевать по крайней мере в воскресенье; но с игрушками надлежит обращаться совсем по-другому! Едва друг дома положил свой подарок в передник ребенка, как бережливая мать хищно бросается на игрушку, засовывает в ящик комода и говорит: «Это слишком изысканно для твоего возраста; воспользуешься ею, когда вырастешь! Один из моих друзей признался мне, что так никогда и не смог насладиться своими игрушками. «А когда я вырос, – добавлял он, – у меня появились другие интересы». Впрочем, есть дети, которые делают то же самое: не играют своими игрушками, берегут их, содержат в порядке, устраивают из них что-то вроде библиотек и музеев, а показывая их время от времени своим маленьким друзьям, умоляют тех не прикасаться к ним. Я бы охотно остерегался таких взрослых детишек.
Большая часть детворы особенно хочет взглянуть, что там внутри, одни повозившись с игрушкой какое-то время, другие немедленно. Больший или меньший натиск этого желания и определяет ее долговечность. Я не чувствую в себе мужества хулить эту детскую манию, ибо она – первое метафизическое искушение. Когда такое желание западает в мозг ребенка, его пальцы и ногти наливаются необычайной ловкостью и силой. Он вертит свою игрушку так и этак, царапает, трясет, бьет ею о стены, бросает оземь. Время от времени заводит ее механизм в обратную сторону. И чудесная жизнь останавливается. Ребенок, как народ, осадивший Тюильри, делает последнее усилие; наконец вскрывает ее – ведь он сильнее. Но где же душа? Вот тут начинается ошеломление и уныние.
Есть и другие, кто сразу же потрошит игрушку, едва попавшую им в руки, едва исследованную; что касается этих, то признаюсь, мне непонятно таинственное чувство, которое заставляет их так поступать. Охватывает ли их суеверный гнев против этих мелких вещиц, подделывающихся под человека, или же они подвергают их своего рода масонскому испытанию, прежде чем допустить в свою детскую жизнь? Puzzling question!7
О карикатуреи в целом о комизме в искусстве
Вот уже в третий раз я вновь берусь за эту статью и переписываю ее от начала до конца, вычеркивая, добавляя, переделывая и стараясь сообразоваться с указаниями г-на де Маара1.
Тон начала изменен; неологизмы и лезущие в глаза изъяны убраны. Мистическая цитата из Шеневьера2 изменена. Переиначен порядок. Увеличено количество разделов. Есть новые пассажи о Леонардо да Винчи, о Ромейне де Хоге3, Яне Стене4, Брейгеле Старшем5, Крукшенке-отце6, Томасе Гуде7, Калло, Ватто8, Фрагонаре9, Казотте10, Буали11, Дебюкуре12, Ланглуа дю Пон де л’Арше13, Раффе14, Каульбахе15, Альфреде Ретеле16, Тепфере17, Бертале18, Шаме19, и Надаре. Раздел, касающийся Шарле20 очень смягчен. Я добавил философское заключение, которое сообразуется с началом.
О сущности смехаИ в целом о комизмев изобразительном искусстве
I
Я не хочу писать трактат о карикатуре; просто хочу поделиться с читателем некоторыми размышлениями, которые часто приходили мне в голову по поводу этого своеобразного жанра. Эти размышления стали для меня чем-то вроде наваждения; и мне захотелось освободиться от них. Впрочем, я сделал все возможное, чтобы внести туда некоторый порядок и, таким образом, облегчить усвоение. Так что это в чистом виде философски-художественная статья. Разумеется, общая история карикатуры в ее отношениях со всеми будоражившими человечество событиями, политическими или религиозными, важными или пустыми, касавшимися национального духа или моды, – дело славное и значительное. Этот труд еще предстоит совершить, поскольку эссе, опубликованные до настоящего времени, были всего лишь подготовительными материалами к нему; но я подумал, что надо разделить работу. Ясно, что понятое таким образом произведение о карикатуре – это история фактов, огромная анекдотическая галерея. В карикатуре, в гораздо большей степени, чем в прочих отраслях искусства, различают два вида ценных и заслуживающих уважения произведений с различными и почти противоположными названиями. Одни имеют ценность лишь благодаря тому, что изображают. Конечно, они имеют право на внимание историка, археолога, даже философа, и должны занять свое место в национальных архивах, в биографических справочниках человеческой мысли. Подобно летучим листкам журналистики, они исчезают, унесенные беспрестанным дуновением, приносящим новости. Но есть другие, и именно ими я хочу особо заняться, которые содержат некий таинственный, прочный и вечный элемент, привлекающий к ним внимание артистических натур. Любопытная и по-настоящему достойная внимания вещь: введение этого неуловимого элемента – красоты – даже в произведения, предназначенные представлять человеку его собственное физическое уродство! И вещь не менее таинственная: столь удручающее зрелище вызывает у него бессмертную и неисправимую веселость. Вот, собственно, истинный предмет этой статьи.
Меня охватывает некая щепетильность. Надо ли ответить форменным доказательством на своего рода предварительный вопрос, который наверняка захотят коварно задать некоторые отъявленные профессора серьезности, шарлатаны важности, эти педантичные трупы, явившиеся из холодных подземелий Института1 на землю живых подобно некоторым скупым привидениям, чтобы вырвать несколько монет у потакающих им министерств? Во-первых, сказали бы они, разве карикатура является жанром? Нет, ответили бы их присные, карикатура не является жанром. Я собственными ушами слышал, как подобную чушь несут на академических обедах. Эти славные люди отбросили в сторону комедию о Робере Макере2, не заметив в ней больших нравственных и литературных достоинств. Будь они современниками Рабле, они бы сочли его низким и грубым шутом. На самом деле, надо ли доказывать, что в глазах философа ничто, исходящее от человека, не является пустым? Наверняка это и будет тем глубоким и таинственным элементом, который даже в меньшей степени, чем любой другой, до конца не анализировал ни один философ.
Так что займемся сущностью смеха и основными элементами карикатуры. Позже мы изучим, быть может, некоторые из самых замечательных произведений, созданных в этом жанре.
II
Мудрый смеется лишь с трепетом душевным. Из каких властных уст, из-под какого совершенно ортодоксального пера вышло это странное и поразительное изречение? Происходит ли оно от иудейского царя-философа? Или надо его приписать Жозефу де Местру, этому одушевленному Святым Духом воителю? Смутно припоминаю, будто вычитал это в одной из его книг, но, разумеется, как цитату. Эта суровость мышления и стиля хорошо подходит величественной святости Боссюэ3; но эллиптический оборот мысли и утонченное изящество склоняют меня скорее приписать ее Бурдалу4, неумолимому христианскому психологу. Эта необычная максима беспрестанно возвращается мне на ум с тех пор, как я задумал свою статью, поэтому я хочу с самого начала от нее избавиться.
Действительно, проанализируем это любопытное высказывание.
Мудрый, то есть тот, кто одушевлен духом Господним, кто обладает опытом применения божественных заповедей, смеется – отдается смеху – лишь с трепетом душевным. Мудрый трепещет из-за того, что засмеялся; мудрый страшится смеха, как страшится мирских соблазнов и похоти. Он останавливается на краю смеха, как на краю искушения. Значит, следуя Мудрому, есть некое тайное противоречие между его характером мудреца и исконным характером смеха. В самом деле, чтобы лишь мимоходом коснуться более чем церемонных воспоминаний, я замечу – и это совершенно подтверждает официально христианский характер изречения, – что Мудрый, воистину Воплощенный Глагол, никогда не смеется. В глазах Того, кто все знает и все может, смешное не существует. Хотя Воплощенный Глагол знавал и гнев, знавал даже слезы.
Таким образом, отметим следующее: в первую очередь, вот автор – христианин, без сомнения, – который считает вполне удостоверенным, что Мудрый довольно пристально осматривается, прежде чем позволить себе засмеяться, словно его охватит из-за этого невесть какая дурнота и беспокойство, а во вторую очередь, смешное выпадает из поля зрения абсолютной науки и власти. Однако если перевернуть оба суждения, из этого последует, что смех, как правило, удел безумцев и всегда предполагает, в той или иной степени, невежество и слабость. Я отнюдь не хочу безоглядно пускаться по теологическим волнам, для чего мне, конечно, недостает ни компаса, ни необходимых парусов; я удовлетворюсь лишь тем, что, ткнув пальцем, укажу читателю эти странные горизонты.
Конечно, если встать на ортодоксальную точку зрения, то человеческий смех тесно связан с былым грехопадением, с физическим и моральным упадком. Смех и боль выражаются теми же органами, в которых заключены заповедь и распознание добра и зла: глазами и ртом. В раю земном