Абрам Павлович поднял голову и увидел десятки кудрявых, лохматых и стриженых голов, печально склонившихся к нему, увидел расширенные тревогой детские глаза и почувствовал, что если не было ему удачи в сыновьях, так зато повезло в племянниках. Он обнял чью-то стриженую голову и сердито сказал:
— Не сдамся!
Потом встал и, ничего не объясняя ребятам, пошел в цеховую контору. Взял трубку, обругал телефонную барышню и вызвал директора.
— Это я говорю, я! — сердито закричал он в трубку. — Пора бы тебе, Митька, мой голос знать. Я тебя не раз гонял, когда ты детали запарывал, у меня учась… Ладно! Ты слушай, когда с тобой старшие говорят. Я в последний раз говорю — потерпи. Имею заявление. Да. Заявление, говорю, имею. А ты слушай. Вот мое заявление: постольку, поскольку ты моих детей выгоняешь за заводские ворота, выгоняй и меня, старого пса. Не останусь без ребят на заводе. Нет на то моего согласия. Нет и нет.
Павлика и Мишку Рубцова взволнованные ученики послали вдогонку мастеру, наказав подслушать, о чем он будет говорить в конторе.
То, что они услышали, ошарашило их.
— Выгоняют? — пробормотал Павлик. — Куда же мы денемся?
Он беспомощно огляделся вокруг себя: цех гудел ровным, знакомым гулом, словно никакого несчастья не произошло. Павлика вышвырнут за ворота, цех все будет ровно гудеть: будут стучать долбежные станки, шипеть точила, скрежетать фрезеры.
Старик вышел из конторы, мрачно бурча в усы. Он заметил ребят и понял, что они все подслушали.
Он рассердился, хотел закричать на них, выдрать за уши и… и только рукой махнул.
— Неужели правда? — робко спросил Мишка Рубцов.
— Правда, — буркнул мастер. — Плохая, но правда.
Все дело было в деньгах, поняли ребята из рассказов мастера. Время теперь трудное, всюду нужна монета, всюду нормы, каждый лишний рот — заводу тягость.
— Разве ж мы лишние?
— Вот то-то и есть, что лишние, — пробормотал мастер. — Когда еще с вас польза будет! Я сказал ему: «Ты слепой человек, ты вперед не смотришь. С кем завтра работать будешь, когда сдохнем мы?»
— А он что?
— А он мне бумаги под нос тычет. Цифирки. Я их смотреть не стал, я в этих цифирках — слепой человек.
— Что же это будет, дядя? — потерянно пролепетал Павлик.
— Не знаю я! — огрызнулся тот. — Вот пойдем все за ворота. Я на заводе один не останусь. Не брошу я вас. Пойдем, свою мастерскую откроем. Не может того быть, чтобы мы пропали.
Может быть, и в самом деле пойти, открыть свою мастерскую? Есть кой-какой инструментишко у мастера, можно на стороне заказы брать… Но куда же двадцать человек?
Старик растерянно оглядывал цех. Он привык к нему. Он привык по утрам входить сюда, когда в цехе тихо, когда около станков еще никого нет. Он медленно шел долгой токарной дорожкой, — случайная стружка похрустывала под сапогом, подвертывались иногда гайки, шпонки. Он откидывал их ногой в сторону и, чуть покачиваясь, шел дальше. Он любил эту утреннюю железную тишину, в которой затаенно плыли отзвуки вчерашнего рабочего дня и уже рождались шумы сегодняшнего. Он любил запах цеха — смесь машинного масла, железа, ржавчины и кожи. Он любил предпраздничные дни, субботу, когда станки начищаются и блестят и лоснятся, как спины только что выкупанных коней.
Все это придется теперь покинуть. Заявление директору сделано. Двадцать испуганных ребят толпятся за спиной. Мастер их не бросит.
За свою вместительную жизнь мастер сделал немало вещей. Тысячи вагонеток его сборки бегают по шахтам. Сотни подъемных кранов раскачивают над цехами изложницы. Не одна домна, склепанная им, дает чугун. Мастер знает свои творения и любит их. Они пришли к нему куском железа и ушли дельной вещью.
Ребята, которые толпятся за спиной, пришли к нему неумелыми и балованными малышами. Он выправил им руки, он вложил в эти руки инструмент, он научил их владеть этим инструментом и делать полезные вещи. Он любит этих ребят и не бросит. Он будет драться за них до конца.
После работы возбужденные ребята столпились около верстака и подняли галдеж. Одни кричали, что надо послать делегацию к директору, другие предлагали написать письмо Ленину. Мишка Рубцов овладел, наконец, галдежом и поставил предложение на голоса. Большинство решило послать делегацию к директору, просить не увольнять учеников до конца учебы. Делегатами избрали Рубцова и Павлика.
Делегаты подпоясали рабочие рубахи ремнями, пригладили вихры и пошли в контору.
— Мы ему прямо скажем, директору, — хорохорился по дороге Мишка Рубцов: — так и так, товарищ директор, пики козыри, ход с бубей, не имеете права увольнять рабочую молодежь. Не старый режим!
Но Павлик не соглашался.
— Надо ему душевно все объяснить. Он не знает. Товарищ директор, мол, нам учиться охота, нельзя человеку неученому жить. Куда нам деваться? Он поймет.
Но к директору их не допустили. Вышел маленький усатый человек и сказал, что директор занят, извиняется и принять «делегатов», к сожалению, не может. При этом усач расхохотался и подмигнул машинистке.
Мишка Рубцов все же попытался проскользнуть под руками усатого в директорский кабинет, но был пойман и выставлен за дверь. В коридоре он утих.
— Поговорили… — пробурчал он.
Делегаты решили все же не уходить. Павлик предложил стать на лестнице, ждать выхода директора. Директор остановится — и тут ему все выложить.
Ребята сели на лестнице и стали ждать.
Но их обнаружил сторож и вытолкал на улицу, сказав, что в конторе занятия кончились. Если же они попробуют вернуться, вежливо предупредил он, то он им так намылит шею, что неделю будут помнить. И он со звоном запер дверь.
— Холуй! — крикнул ему вслед Мишка. — Душа у вешалки…
Но это им нисколько не помогло.
Они решили было ждать директора на улице, но потом рассудили, что под дождем директор разговаривать с ребятами не станет. Под дождем люди злые. Мокрый человек всегда злой. Это сказал Мишка.
— Куда ж еще можно пойти с нашим делом?
— В милицию… — неуверенно предложил Павлик: для него все власти совмещались в милиции, но Рубцов высмеял его.
— Тогда некуда больше, — вздохнул Павлик.
Они медленно шли по длинной аллее лип.
— В отдел труда пойти, — не то сказал, не то спросил Рубцов, — или в завком?
Они знали, чувствовали: должен быть такой закон, который защищает учеников. Надо только найти ключи к этому закону. И людей, у которых эти ключи есть.
И вдруг Рубцов вспомнил:
— В комсомол! В комсомол надо идти! — И он просиял весь.
Но Павлик покачал головой, не соглашаясь.
— Дядька комсомол не любит. Бездельники они… Их директор, как и нас, выгонит…
Но Рубцов упрямо настаивал на своем, и Павлик неохотно согласился. Они бегом пробежали аллею и, шлепая по лужам, добрались до клуба. Здесь ютилась ячейка. В комнате ячейки горел свет, на трехногом стуле сидел секретарь заводской ячейки Костя Греков.
Ребята хорошо знали Грекова. Он часто приходил к ним в мастерскую.
— Ну, орлы, — весело кричал он всегда, — как делы?
— Ничего, — отвечали ему хором. — Дела идут, контора пишет, конторщик пьян и еле дышит…
Рубцов, как и все ребята, знал, какое близкое участие в делах мастерской принимал Греков. Он теперь не сомневался, что они с Павликом попали туда, куда надо. И, откашлявшись, начал:
— Мы есть, товарищ Греков, делегаты — я и товарищ Гамаюн — от всего юного пролетариата нашей ученической мастерской…
Забегая в мастерскую, Костя видел, как сердито косился на него мастер.
«Не любит меня старик, — беспечно подумал он. — Ну, пускай! Хороший старик. Довоенной выделки».
Он знал, что мастер одного себя считает творцом и хозяином мастерской. Старик не понимает ни политической, ни финансовой стороны дела, он думает, что все течет само собой. Пускай думает. Разве стоит из-за этого спорить? Стариков Костя привык уважать, мастеров особенно.
Но комсомольцам-то хорошо известно, с какими боями добывается для юной школы каждая копейка денег. Комсомольцам-то известно, с какими боями добился Костя введения в школе преподавания политграмоты и общеобразовательных дисциплин. Костя давно считает мастерскую школой фабзавуча, и только мастер упрямо стоит на том, что это мастерская, где он один учитель и хозяин.
— Ну что ж! — посмеивается Костя над стариком. — Пусть думает, что хочет. Пусть только ребят учит работать.
Они встречаются иногда в цехе — секретарь и мастер, два энтузиаста фабзавуча, два работника одного дела — и расходятся, как незнакомые и даже враждебные друг другу люди.
Костя привык уже к тому, что старики молодых в грош не ставят. Соседи посмеиваются. Он вырос у них на глазах. Он здешний человек, родившийся и вставший на ноги здесь, в поселке у меловой горы, людям странно видеть его с папкой под мышкой. Он вчера еще носил мастерам кипяток в чайнике, таскал партизанам в шапке патроны, а сегодня, на удивление тем же мастерам и партизанам, говорит речи с трибуны, сидит на заседаниях и бесцеремонно тащит папиросы из директорского портсигара.
Но его любят заводские старики, и это Костя тоже знает. Любят и гордятся им.
— В отца пошел, в отца… — говорят ему вслед, и Костя знает, что это высшая похвала: отец умер на царской каторге.
И Костя еще больше старается быть похожим на отца. Он расспрашивает о нем у стариков. Они отца хорошо помнят. В их рассказах отец встает, как живой: спокойный, всегда улыбающийся человек, ласковый к людям.
— К хозяину он — тигр, а к рабочему — голубь, — рассказывали старики. — Он человека всегда дружком звал. «Ты, говорит, дружок, возьми свою жизнь на ладонь и погляди на нее. Погляди, дружок, какая она у тебя некрасивая да замурзанная, и кто в этом виноват, дружок, крепко подумай».
Незаметно для самого себя Костя стал тоже говорить людям «дружок».
— Ну, дружки, — сказал он, выслушав цветистое выступление Рубцова, — изложите теперь своими словами, что у вас накипело.
Ребята переглянулись, подумали и резко выпалили: