– Кто ты? – спрашивает Джейд у озера Индиан.
Есть над чем подумать, она с головой уходит в эти мысли, и тут в руке звонит телефон и выскальзывает на землю, она роняет комбинезон, путается в нем и падает, листы разлетаются во все стороны, локоть скребет по асфальту, и в телефон она отвечает резко:
– Вам чего?
– Мне кажется, мы знакомы, в женском туа…
– Ты получила посылку, – напоминает Джейд, ложась прямо на землю, под звездное небо. – Ты нашла… их обоих. Парня в озере. И Основа… Дикона Сэмюэлса. Значит, все и правда началось.
Снова молчание.
– Тебе вернуть штаны? – спрашивает Лета Мондрагон, и Джейд будто видит ее губы, по которым бродит улыбка.
– Мне надо многое тебе рассказать. Я буду твоим… как звали этого чувака типа Пиноккио, с длинным носом? С любовными письмами?
– Сирано де Бержерак?
– Если объединить все, что я знаю, с твоим… всем остальным…
– О чем ты говоришь?
– Вот-вот кое-что начнется. Уже началось – вот что хочу сказать. Ты сама все видела, чем не доказательство?
Лета ничего не отвечает.
– Я не знала, – продолжает Джейд, – что оно переберется через озеро… в Терра Нову. Извини, мне очень жаль.
– У меня много вопросов.
– Я девушка, которая знает все ответы.
– Скамейка, – говорит Лета Мондрагон, в голове у Джейд прокручиваются все возможные скамейки в Пруфроке, наконец она останавливается на той единственной, которую можно считать главной: памятная скамейка Мелани Харди рядом с пирсом. Для Леты, которая весь последний семестр приплывала в школу на «Умиаке», эта скамейка наверняка самая главная.
– Ты на той стороне, – догадывается Джейд. – Хорошо. И пока не знаешь, можно ли мне доверять. Конечно, надо быть осторожной, вдруг все – моих рук дело. Блин, я об этом не подумала!
– Отец считает…
– Родители в слэшерах либо алкоголики, либо хотят поставить решетку на окно в твоей комнате. Иногда – то и другое.
Лета делает глубокий вдох, потом выдыхает, кажется, вот-вот заплачет. Джейд смотрит на другую сторону озера, где пришвартована яхта.
– Это был не медведь. Думаю, ты и сама знаешь.
– Кто-то загасил свечу, – говорит Лета, совсем негромко, будто ее слова предназначены только для Джейд.
– Разве она не сама потухла? – спрашивает Джейд.
Лета не отвечает, и в тишине Джейд вертит головой и мысленно бранит себя: на чьей она стороне? Похоже, не на своей.
– Не важно, – добавляет она.
– Ладно, – робко соглашается Лета.
Джейд подходит ближе к воде, делает еще шаг – и уже стоит в воде по голени, а вокруг плавают ее распечатанные страницы.
– Если свечу погасили, значит, это сделал местный, – заключает Джейд, тоже едва слышно. – Нас всех с яслей учили – в Национальном заповеднике ничего не жечь.
– Но тогда…
– На вашей стороне тоже никому неохота сжигать свой дом, – добавляет Джейд. – А шериф… он спрашивал, ты была в туфлях, когда?..
– Не спрашивал, – отвечает Лета, едва дыша.
– По телефону ничего не получится.
– В три?
У Джейд в это время обед – им можно пожертвовать. Хоть тысячей обедов! Хоть всеми, сколько ей осталось!
– Какое из окон твое?
В ответ одно из тридцати с лишним светящихся окон темнеет, потом снова светлеет.
– Пополудни, – подтверждает встречу Лета.
Джейд кивает и отключается не попрощавшись, прижимает теплый экран телефона к груди, ногам в воде даже не холодно. Она мысленно говорит мистеру Холмсу – если думаете, сэр, что я влюбилась в Терра Нову, вы ошибаетесь.
Если и влюбилась, то не во всю.
Знаю, чтобы получить дополнительные баллы, я обещала написать продолжение или вторую часть моей работы – вот она, и теперь, пожалуй, интервью можно назвать «Проект Мясорубка». Если вам кажется, что круче будет «Душегуб», я не против. Я все еще старшеклассница, так что вот. И это к лучшему, ведь тот, кто сделал для себя маску Кожаного Лица из съедобных трусиков, что продаются в придорожном кафе, а потом носился по коридору, всех пугая, смылся через коридор для младшеклассников, а не для старших, то есть это наверняка и был кто-то из младших классов. Могу добавить, что все так называемые улики должны быть съедобными.
Вторая часть – это маски и камеры, значит, нам надо в Италию.
Пока на экранах торжествовал «Психо» и срывал огромные сборы в шестидесятые, о чем, я уверена, вы знаете не понаслышке, под красным соусом тушилась еще одна традиция – каблук итальянского сапога, или, может быть, часть ноги, и я имею в виду вовсе не географию. Я про «джалло», сэр, то есть про итальянский «ужастик с кучей трупов». Как вы уже поняли, «джалло» – прародитель слэшера. Как динозавры для птиц.
Почему «джалло» так важен? Потому что именно там впервые появилась работа с камерой, какую потом в семьдесят восьмом году перенял Карпентер в «Хэллоуине». Убийцы в «джалло» маски не носят, сэр. Или носят, но на руках. Что такое «маска на руках», спросите вы? Это просто… ПЕРЧАТКА. Все убийцы в «джалло» носят черные перчатки. Эти перчатки похожи на балахон Призрачного Лица в «Крике». Они скрывают пол и расу, и тип тела, и брачный статус, и татуировки, и число пальцев, и волосы на костяшках, привет тебе, Памела Вурхиз! Камера в «джалло» всегда смотрит на перчатки, делающие свою кровавую работу, сверху вниз. И поскольку ты видишь только то, что видят глаза убийцы, черных перчаток вполне достаточно, чтобы скрывать личность вплоть до финального разоблачения.
В заключение – быстро я до него добралась – скажу так: черные перчатки лихих шестидесятых благодаря камере режиссера Джона Карпентера в семидесятые превратились в маску для глаз, в нашем исследовании мы называем это камерой слэшера, то есть, к примеру, то, что видит Билли в «Черном Рождестве» или акула в «Челюстях» – это не просто фильм о морском чудище, но и слэшер, вот так-то!
Не важно, что в начале «Хэллоуина» нож держат руки Дебры Хилл, а не Майкла Майерса. Обратим внимание на другое: что надето на руки. Значит, я права, утверждая, что Джон Карпентер знал итальянскую традицию «джалло» с кучей трупов. Только перчатки у него белые, сэр. Карпентер дает понять, что знает, откуда тянется кровавая традиция, хотя и переворачивает ее на свой манер, поднимает на другой уровень, сэр. Это не единственная причина, по которой «Хэллоуин» был, есть и навсегда останется великим фильмом, но вторая страница моей второй части заканчивается, поэтому я могу рассказать только о первых пяти минутах. Но не волнуйтесь, «я еще вернусь»!
С днем рождения меня
Джейд просыпается и тут же хватает телефон, лихорадочно меняет пароль школьной почты на, на… на S@v1N! пусть будет такой, не важно. Любой, кто хоть что-нибудь смыслит в ужастиках или знаком с ней, может угадать его с третьей попытки, но, главное, пароль не тот, каким был вчера вечером или сегодня утром. Компьютер в участке мог его сохранить, тогда Мэг получила бы доступ к почте Джейд.
Пронесло!
Джейд лежит на спине и с неистово бьющимся сердцем смотрит, как солнце поднимается по полотну шторы. Постепенно, удар за ударом, сердце успокаивается, потому что Джейд знает: на другом берегу озера Индиан, может быть, на полпути к Кровавому Лагерю, этот же пронзительный свет сочится на слэшера, может быть, его лицо в маске сейчас обращено к загорающемуся горизонту, а глаза все еще укрыты тенью.
Не в силах сдержать улыбку, Джейд пружинящей походкой идет на улицу.
Через два часа она затирает граффити, нацарапанное в мужском туалете средней школы – все-таки она сюда вернулась, – а через четыре часа, уже на другом конце коридора, у «Станции шалавы», красит ресницы, следя за отражением в зеркале, вдруг Фарма включил свой небесный глаз? Через шесть часов после начала дня она идет обедать. С косметикой все как надо, измученные волосы спрятаны под другой шапочкой, и… блин, шипит она, поймав свое дрожащее отражение в стекле двойных дверей, через которые собирается пройти.
Джейд натягивает шапочку пониже, чтобы волосы не выбивались, и прекрасно понимает: она просто тянет время, здесь, посередине нестрашного дня, ей страшно. Она боится не Леты Мондрагон, а предстоящего разговора…
Вдруг она засмеется, когда Джейд скажет, что она – последняя девушка? Вдруг за завтраком с тостом Лета Мондрагон прочла ее письмо вслух Синн и Джинни, и они так хохотали, что им пришлось выйти из-за стола? Конечно, всякие ужасы Лету не привлекают, что типично для последних девушек, и в итоге от этого еще страшнее, но… Вдруг возможность того, что слэшер появится прямо здесь, в Пруфроке, ее ничуть не заинтересует, покажется неудачной шуткой?
– Значит, она меня пожалеет, – бормочет Джейд. Ведь это не лучше, чем когда над тобой смеются. Это хуже.
Может, вообще не ходить на встречу? Если Лета – подлинная и истинная последняя девушка, она восстанет, когда придет время восстать, поборется за правое дело ради всех остальных. Либо так, либо спустится в подвал проверить, что там за странный шум, где ее выпотрошат, обезглавят, разделают, расчленят, и тогда… Джейд не знает наверняка: может, чтобы поставить точку в серии убийств, из «Утонувшего Города» явится Иезекииль? Считать ли злого проповедника добрым, если он останавливает убийцу, который готов вырезать целый город?
Джейд качает головой: нет, такого допустить нельзя. Значит, остается одно: убедить Лету в том, что она – последняя девушка, и это ее предназначение. В слэшере каждому отведена своя роль – чем не строчка из Библии? Не чрезмерно жестокая роль, которую прописали Крэйвен и Карпентер, с резней и реками крови, а совсем другая, не менее жестокая, просто другая. Та, где месть приходит не в виде жуткой громадины, что таится в полутенях и косит всех подряд, а в виде серии казней, что поначалу кажутся случайными, но потом все больше похожи на правосудие, будто весы приходят в состояние равновесия.
Все то же самое, только под другим соусом.
Джейд мысленно похлопывает себя по спине за блестящую мысль и сворачивает в переулок у аптеки, ведь исполнители приговора прячутся именно в переулках, именно там толпы из ужастиков проводят свои темные мессы. К