Тогда папа вытащил бейсбольную биту из-за прилавка и пошел на них. Наверное, Тимоти вышел ему навстречу, чтобы утихомирить, но тот ударил, ничего не слушая. Никто не мог его остановить, пока не подъехала полиция. Тимоти лежал без сознания, а отец просто сидел рядом с битой в руках. Тимоти умер в больнице три дня спустя – так и не пришел в себя. – Я делаю несколько судорожных вдохов. – Думаю, отец даже не знал, кем был Тимоти Джексон.
Я не могу смотреть Роману в глазу, поэтому просто прячу лицо на его груди.
– Мама не разрешила мне увидеться с отцом. Ни разу. Меня даже не пустили в суд. Не дали попрощаться.
Он гладит меня по голове, приминая непослушные кудри:
– Наверное, она думала, что для тебя так будет лучше. Ведь он… – Робот запинается, – ну, ты поняла.
Я чуть отстраняюсь, чтобы посмотреть ему в лицо, и беру его за руку.
– Знаешь, ты ошибался, когда говорил, что отец – причина, по которой я хотела умереть. Нет, дело не в отце. Я хотела умереть из страха. Испугалась, что его безумие сидит и во мне тоже. И я тоже способна на нечто подобное.
Роман долго молчит, потом выпускает мою руку, и сердце обрывается. Наверное, он ненавидит меня и боится. Я отворачиваюсь и уже готова спрыгнуть со стола, когда он тянет меня за рукав.
– Айзел, посмотри на меня.
Я не отвожу взгляда от качелей, от проржавевших цепей. Их пора заменить. И всю площадку давно пора привести в порядок.
– Айзел, пожалуйста.
Обернувшись, я оказываюсь с ним лицом к лицу. Его челюсти крепко сжаты, глаза мрачно застыли. Затаив дыхание, я жду, когда Роман скажет хоть что-нибудь. Что угодно.
Он гладит меня по лицу, убрав непослушную прядь, потом наклоняется и целует меня в лоб. Я вся дрожу.
– Пожалуйста, помни: ты – не отец. Слышишь? Я знаю тебя, Айзел. Ты бы никогда не сделала ничего подобного. – Он нежно охватывает мое лицо руками.
– Но почему же тогда я так скучаю по нему? – Мой нос почти упирается в его, и я хочу отвернуться, спрятать глаза, но не могу.
Он прижимает меня к себе, обнимая.
– Потому что ты человек. Не бывает полностью плохих или полностью хороших людей. У вас с отцом было много счастливых минут. Конечно, ты по нему скучаешь.
– Потому-то и хотела увидеться с ним напоследок, понимаешь? Не только ради того, чтобы выяснить, похожа ли я на него, но и чтобы он знал: я тоскую по нему и мне больно оставлять его одного. Как бы все ни запуталось, мне нужно его прощение.
Роман проводит рукой по моей спине, задержавшись у лопаток.
– Я уверен: он не винит тебя, Айзел. И не сомневаюсь: он по-прежнему тебя любит. И всегда будет любить.
От этих слов я совсем раскисаю. Роман еще крепче обхватывает меня руками, и я реву, уткнувшись в его многострадальную футболку. Так мы и сидим: я плачу, он гладит меня по спине. Мне кажется, что проходит несколько часов. Наконец я успокаиваюсь, отлипаю от него и вытираю глаза:
– Прости!
Моя рука снова оказывается в его ладонях.
– Тебе не за что просить прощения.
Проглотив комок в горле, я поднимаю глаза в небо, принявшее мрачный оттенок индиго – солнце садится. Не хочу, чтобы этот вечер кончался, какие бы новые дни ни ждали впереди. Закрыв глаза, я замираю на несколько мгновений, а когда открываю, вижу, что Роман уставился на землю.
– Спасибо, – шепчу я.
– За что?
– За понимание.
Роман слегка приобнимает меня, словно бы говоря «не за что», но я-то знаю: есть за что.
– Я видела твой рисунок, – медленно говорю я.
– Он еще не закончен! – Его глаза вспыхивают удивлением.
Достав листок из кармана, я разворачиваю его:
– По-моему, закончен.
– Оставь себе.
Знаю, это должно бы меня порадовать, но на самом деле пугает. Он говорит, словно прощаясь.
– Жаль, что я не умею рисовать.
Глядя вдаль, Роман трет затылок.
– Не сомневаюсь: умеешь.
– Не так, как ты, – шепчу я. – Мне бы тоже хотелось нарисовать тебя таким, каким я тебя вижу.
Я бы изобразила парня с самой притягательной улыбкой и с самыми добрыми руками, с глазами, которые то мрачнеют, то лучатся светом. Нарисовала бы того, кто достоин увидеть океан.
Но, кажется, у Романа мощное шестое чувство, и он распознает мое предательство – с тоской поворачивается к машине.
– Нам пора ехать.
Ветер обдувает мне лицо, все еще мокрое от слез. Роман стоит, закинув руку за голову – футболка парусит на ветру, на окаменевшем лице застыла мука. И я понимаю: он думает о Мэдди. О прыжке головой вниз в Огайо, о смерти.
И мне снова хочется разрыдаться.
По пути домой я заставляю его договориться о встрече в ближайшие дни. Это, конечно, уловка с моей стороны, но он соглашается с доводом, что нам нужно согласовать содержание наших предсмертных записок. Я едва могу говорить об этом и не сомневаюсь: он прекрасно понимает, что я лгу, но никто не говорит ни слова.
После неискреннего разговора о планах на неделю остаток дороги домой проходит в молчании. Я не пытаюсь включать радио – сейчас даже Реквием Моцарта меня не утешит. Когда мы уже подъезжаем к дому, Роман неожиданно говорит:
– Сегодня ты спала в носках.
– Что? – Я глушу мотор и таращусь на него. Он глядит в окно, вжавшись в дверь, словно хочет отодвинуться от меня как можно дальше.
– Ты говорила, что не можешь спать в носках, помнишь? Но этой ночью прекрасно заснула.
Не пойму: он это серьезно?
– Э-э… Ты это к чему?
Он медленно поворачивается ко мне, глаза широко открыты и подернуты влагой.
– К тому, что ты можешь изменяться. Как все живые существа. Помни, Айзел, – ты меняешься.
– Это всего-навсего носки.
– И все равно изменение, – пожимает он плечами.
Я хочу сказать ему, что и он может не отставать от других живых существ. Твердо знаю: может. Но крепко прикусываю язык. Выйдя из машины, помогаю ему разгрузить багажник. У меня нет привычки молиться, но я отчаянно прошу, чтобы миссис Франклин не вышла нас встречать. Надеюсь, мелодрама по телевизору увлечет ее больше, чем та, что разыгрывается сейчас на пороге ее дома.
– Что ты пытаешься сказать, Роман?
Губы выгибаются знакомой кривой улыбкой:
– Ничего, это просто наблюдение. – Его глаза больше не кажутся такими печальными. Они вообще никакие – совсем пустые, и это разрывает мне сердце. Роман широко раскидывает руки и обнимает меня. – Пока.
– Погоди, так мы забились на четверг или на пятницу? Когда тебе удобнее?
Он не отвечает, только расцепляет руки, выпуская меня, и идет по дорожке к дому, неся рюкзак, палатку, сумку-холодильник и корзинку для перекусов. Я дергаюсь помочь – ему явно тяжело тащить все сразу, но, кажется, он не хочет, чтобы я крутилась рядом. Как же я мечтаю, чтобы он этого захотел!
– Я расскажу тебе, что выясню насчет папы! – кричу я.
Сейчас мне уже все равно, услышит ли меня его мать. Впервые в жизни отец волнует меня меньше всего. Роман скидывает барахло на крыльце и машет мне на прощанье, не оборачиваясь.
Мне нужно придумать какой-то способ заставить его обернуться. Ко мне и не только.
Понедельник, 1 апреля
После школы я набираю номер, оставленный Джейкобом. Я уже звонила по нему в воскресенье, после того как отвезла Романа домой, но никто не брал трубку, а оставить сообщение я не решилась.
Свернувшись на сиденье, я прижимаю телефон к уху. После пары гудков раздается тоненький голосок:
– Психиатрическая клиника Святой Анны, Тара у телефона. Чем могу вам помочь?
Я проглатываю слюну.
– Э, здравствуйте, Тара. Меня зовут Айзел Серан, я дочь Омера Серана. Мне сказали, его перевели из Исправительного учреждения Мак-Гриви к вам, и… – я говорю торопливее, чем надо. Это от страха: если не выпалю все сразу, она повесит трубку, и мне уже никогда не удастся найти отца.
– Понятно, – сухо отвечает женщина. – Вы несовершеннолетняя?
– Что?
– Вам еще нет восемнадцати лет?
Я подумываю, не соврать ли.
– А какое это имеет значение?
– Я не уполномочена сообщать несовершеннолетним любые сведения о пациентах. Я вообще не уполномочена разглашать конфиденциальную информацию по телефону.
– Но… – я прикусываю нижнюю губу, – что же мне делать? Я так хочу увидеть папу.
Я слышу ее вздох:
– Если твой отец – наш пациент, что я не имею права подтвердить, тебе нужно попросить своего опекуна позвонить нам, чтобы договориться о посещении. Посещения допускаются или не допускаются в зависимости от состояния пациента.
– И вы ничего больше не можете сообщить? Даже намекнуть, здесь ли папа или нет?
– Думаю, тебе полезно поговорить с мамой о посещении нашей больницы. – Новый вздох. – Она может позвонить по этому же телефону.
Мои губы трогает слабая улыбка.
– Спасибо!
– Пожалуйста. Всего хорошего! – Тара вешает трубку.
Убрав телефон в карман, я откидываю спинку кресла и прислоняюсь к ней. Солнце играет с облаками в гляделки, брызгая лучиками мне в лицо. Надо поговорить с мамой о папе.
Я представляю свой визит к нему. Интересно, он будет в белой рубахе? Или, хуже того, в наручниках? Поморщившись, я пытаюсь представить его лицо, но вижу только человека, живущего в моей памяти. Того, кто никогда не забил бы до смерти подростка бейсбольной битой. Наверное, в глубине каждого из нас таится тьма, но некоторые справляются с нею лучше других.
То, что сделал отец, неправильно, ужасно, непростительно, но, может быть, и для него в этом мире найдется надежда. Может быть, если он получит необходимую помощь, им удастся воскресить человека, который познакомил меня с токкатами Баха и спал на стуле в моей комнате, когда я боялась темноты.
А если есть надежда для моего отца, то и у меня есть шанс. Может быть, у нас с ним действительно сидит внутри один и тот же черный слизняк, но я могу победить эту мерзость. Я должна постараться ради отца. И ради себя.
Я возвращаю кресло в рабочее положение и поворачиваю ключ зажигания. Надо поговорить с мамой. Выезжая со школьной парковки, обещаю себе: я стану сильнее своей печали. Сделаю все возможное, чтобы стать девушкой с того рисунка: девушкой с глазами, сияющими надеждой.