Это место пришлось оставить как безнадежное, тем более, что угрожала опасность с тыла, из Малого Чернышевского переулка. Мы вернулись на Большую Никитскую, прошли на Малую Бронную и по Большой Бронной отправились к Страстной площади. Там снова была толпа, не такая густая, как накануне, но еще более возбужденная. Войск не было. Шла постройка баррикады, пересекавшей Тверскую. Мы разместились за прикрытием и стали ждать. Раздался мерный топот, и на площадь вылетел эскадрон драгун. Они быстро спешились и по команде дали несколько залпов вниз по Тверской и по Тверскому бульвару. Мы обстреляли их, но без особенного вреда: остался один раненый. Эскадрон ускакал вверх по Тверской, и оттуда была открыта стрельба. Одновременно с этим и неожиданно для нас заговорила колокольня Страстного монастыря, причем первым выстрелом был убит студент-медик Богословский, подававший помощь раненому. Осуществлялся приказ адмирала Дубасова — стрелять по революционному Красному Кресту. Из толпы было несколько убитых, а на Тверском бульваре был убит случайный прохожий-старик. Помню, как его осматривал мой дружинник-медик. Морозный воздух рвали пули, а в голове звучали слова: «семя грядущего сеем»[2094]. Толпа разбежалась, начатая постройка баррикады остановилась. Опять пришлось пожалеть о более тяжелом оружии. Браунинги были бесполезны.
Вернувшись на Малую Бронную, я узнал, что другой десяток, поместившись у церкви, на углу Б. Козихинского и Садовой, обстрелял из маузеров скакавший от Аквариума эскадрон драгун и заставил их повернуть обратно. Вербовочный пункт в студенческой столовой принял около двух десятков новых членов дружины, но по большей части безоружных. Было отмечено не особенно дружелюбное отношение к дружинникам жителей этого района, и было ощущение, что мы здесь находимся в пустоте. Я созвал начальников десятков, и мы стали обсуждать вопрос — что делать дальше? Для нас была необходимость укрепиться в районе, но для этого не хватало сил. Нужно было, имея пятьдесят — шестьдесят человек, из коих часть невооруженная, удерживать переулки, выходящие на Тверскую и на Тверской бульвар, т. е. не менее шести, и при этом еще иметь охранения с других флангов. Не знаю, как разрешили бы мы эту задачу, но разрешать ее пришлось не нам.
Прибыл товарищ Яловецкий, пробиравшийся к себе в Замоскворечье, и принес неожиданное распоряжение: мне с дружиной передвинуться в Симонову слободку, чтобы подкрепить Замоскворечье и вместе с тем попытаться войти в сношения с Крутицкими казармами, где стояли расположенные к нам, по сведениям военной организации, полки. «Там, — сказал Яловецкий, — вы будете иметь прочную опору среди исключительно рабочего населения Симоновой слободы». Эта переброска на другой конец Москвы не особенно улыбалась нам всем, и часть дружины осталась на М. Бронной. Порядок переброски был такой: сборным пунктом было назначено Алексеевское училище, или на Николо-Ямской, или на Алексеевской. Каждый дружинник должен был добраться туда в одиночном порядке к шести часам вечера. Оттуда мы все вместе должны были идти в Симоново.
Придя в Алексеевское училище к шести часам, я уже нашел в сборе большинство дружинников. Там же ожидали меня «Евгений» и «Ермил Иванович», с интересом расспрашивавшие меня о том, что делается в городе, и, в свою очередь, осведомившие меня о разгроме эсеровской боевой дружины в реальном училище Фидлера. Дело происходило так: несмотря на общее мнение о ненадежности этого места, боевая дружина эсеров собралась там и, по-видимому, собиралась захватить почтамт, но выходы на Чистопрудный бульвар оказались заняты пехотой, а на углу Машкова переулка с Лобковским стояли два орудия. Офицер, командовавший отрядом, предложил сдаться, но, получив ответ, что «боевая дружина партии с. — р. умирает, но не сдается», открыл артиллерийский огонь, после которого находившиеся в реальном училище Фидлера сдались. Вероятно, части дружины удалось выбраться. Среди захваченных находился и известный впоследствии по фронту Учредительного собрания эсер Б. К. Фортунатов, расстрелянный Колчаком[2095].
Разгром эсеровской дружины был большим ударом: она была многочисленна и хорошо вооружена. Буржуазия, относясь с подозрением к нам, охотно жертвовала на вооружение эсерам. Мне хотелось бы, чтобы мое описание осады Фидлера не было понято как упрек эсерам в недостатке мужества. Боевые дружины того времени, набранные из неопытных и необстрелянных людей, находящиеся под командой неопытных начальников, обладали всеми достоинствами и недостатками добровольческих частей: иногда проявляли удивительный героизм, иногда неожиданно впадали в панику. Это бывало решительно со всеми действовавшими тогда дружинами. Дело не в том, чтобы не бежать, а в том, чтобы суметь вовремя вернуться и возобновить нападение. Через неделю на Пресне я встретился с эсерами, и среди них были удивительные по мужеству люди, как, например, «Медведь», повешенный впоследствии по делу о Фонарном переулке, или «Володя» (Мазурин), первая жертва военно-полевых судов в Москве.
«Евгений» и «Ермил Иванович» увели меня на совещание, происходившее в каком-то доме в каком-то из Коломенских переулков. Кроме нас троих, там присутствовали еще два неизвестных мне товарища. Речь шла вот о чем: где-то на путях Московско-Курской ж.д. стоял вагон с пулеметами и патронами к ним под охраной взвода солдат Ростовского полка с одним офицером. «Ермил Иванович» предложил напасть силами своей железнодорожной дружины на этот вагон, но просил меня обеспечить ему тыл и отвлечь от него внимание нападением на взвод солдат, охранявший участок на Николо-Ямской. Я согласился, но указал на ранее данные мне задания — идти в Симоново. «Прекрасно, — сказал „Евгений“, — вы и идите в Симоново; только сделайте по дороге то, о чем вас просит „Ермил Иванович“».
Я вернулся в училище часам к восьми. Дружину я застал в большом возбуждении. Меня окружили и самым резким образом требовали отмены путешествия в Симоново. «Какой смысл нам идти туда? Все мы живем в Центральном районе, там у нас все связи, там у нас налаживалось дело. Вместо этого мы только перемещаемся». Особенно волновался и возбуждал других уже пожилой дружинник восточного типа, недавно приехавший из Туркестана. Я сам разделял все опасения дружины, но, будучи связан организационной дисциплиной, постарался успокоить дружину сначала уговорами, а потом твердостью. Я предложил желающим уйти, но сказал, что у них отбирается оружие, а об их недисциплинированном поведении будет сообщено во все партийные организации. Это подействовало: желающих уйти не оказалось. Только упомянутый дружинник волновался и требовал, чтобы каждый шаг дружины обсуждался всей дружиной. «В конце концов нас всех перебьют случайные пули», — говорил он. На это я ответил, что все операции обсуждаются мной совместно с десятниками и что время митингования кончилось. После этого мы двинулись. Того дружинника я поместил ближе к себе, чтобы за ним наблюдать.
На небольшой площади перед участком на Николо-Ямской было темно, и виднелись группы солдат. Мы осторожно заняли позиции и начали обстрел. В ответ раздались залпы, и в этот момент голос того дружинника произнес: «Спасайся, кто может». Сам он упал убитым, но началась паника, остановить которую мне удалось не скоро. Среди солдат, по-видимому, тоже была паника. Они спаслись в здании участка. Мало-помалу я собрал дружинников и подсчитал потери. Они выражались одним убитым и одним пропавшим студентом Калашниковым, который, как потом оказалось, был ранен, лежал без чувств и был подобран солдатами.
После этого, руководимые проводником-рабочим, которого нам дал Яловецкий, мы направились в Симоново. Не знаю, что помешало «Ермилу Ивановичу», но впоследствии офицер-ростовец, командовавший взводом, охранявшим вагон с пулеметами, говорил мне, что они ждали нападения и заранее приняли решение не сопротивляться, однако никто к ним не приходил. «Ермила Ивановича» же с тех пор я не видал: кажется, он умер в 1909 или 1910 году в Петрограде.
Рабочий-проводник заблудился в неосвещенных переулках и вместо Симонова вывел нас к Рогожскому кладбищу, потом мы очутились за городом и, проплутав целую ночь среди железнодорожных насыпей, кустарников, рвов и т. д., только к утру, озябшие и истомленные, пришли в Симоново.
Дружина нуждалась в отдыхе, и отдых ей пришлось дать. Разместились мы в столовой на заводе Бари. Немного поспав, я пошел знакомиться с положением дел. Оказалось, что власти исчезли уже несколько дней. Симоновом правил Рабочий Совет, в котором преобладали большевики. Оружия было мало, и патрули, рассылавшиеся для охраны порядка Советом, были вооружены пиками. Солдаты в Крутицких казармах не имели никакого желания поддержать рабочих. С другим берегом Москвы — Замоскворечьем — связь была слабая, так как у Симоновского моста на Дербеневской набережной в помещении какой-то фабрики стояли драгуны и мешали сообщениям. В Замоскворечье шла стрельба, и от времени до времени слышались пушечные выстрелы. Более глухо звуки перестрелки доносились и из города.
Я отправился выяснять возможность выполнения задания. Прежде всего пошел к Крутицким казармам. Солдаты не желали выступать никак и даже отказывались слушать ораторов. Во двор нас не пустили и угрожали стрелять. Чувствовалось, что здесь настроение безнадежно пассивное. Оттуда я направился к пороховым погребам. Команда там была немногочисленная, но, по-видимому, стойкая. Она также отказалась вступать в переговоры, а предпринять что-либо было невозможно ввиду опасности от взрыва. Опасения дружины оправдывались. Симоново было дырой, в которой можно было спокойно, но без всякого толка, просидеть все восстание. Выяснив это, я с пятком дружинников отправился на Москва-реку посмотреть, где удобнее всего можно перебраться в Замоскворечье. Пользуясь прикрытием барж, мы подошли к Симоновскому мосту, но сейчас же были обстреляны. Укрываясь за баржами, я по пояс провалился в прорубь, но был вытащен дружинниками. Было уже совсем темно, когда мы вернулись обратно. Я проклинал в душе «Евгения», Яловецкого, «Афанасия Ивановича» и прежде всего проклинал свою дисциплинированность, из-за которой мы потеряли два дня боевой деятельности.