В столовой завода Бари я нашел дожидавшегося меня тов. «Станислава» (Вольского). Он был в состоянии полной прострации. «Все погибло, — говорил он, — войска нас не поддержали, получается полный разгром всех наших сил. Нас постепенно оттесняют к окраинам, а там пролетариат не вооружен и беззащитен. И я — виновник этого разгрома». Я прервал его и спросил, что же делать нашей дружине, чтобы наши силы не пропали даром? Он подумал и сказал: «Знаете, идите на Пресню. Это — единственное место, где дела идут хорошо. Там командует Седой. Замоскворечье ближе, но там уже делать нечего». После беседы со «Станиславом» я обсушился перед огоньком и вызвал десятников на совещание. Мы решили, ввиду позднего времени, переночевать в Симонове и затем поодиночке перебраться через Замоскворечье в Хамовники, назначив сборным пунктом студенческое общежитие на Малой Царицынской, а оттуда уже идти на Пресню.
Ночь была неспокойная из-за одного дружинника, который сошел с ума. Он разбудил меня следующим экстренным сообщением: «Дверь повалена, и на нее уложен часовой». Я вскочил, думая, что на нас напали, но дело оказалось гораздо проще. Все скамейки были заняты спящими, и дежурный десятник, отыскивая место, где мог бы лечь отдежуривший часовой, снял кухонную дверь и использовал ее как ложе. Я поместил больного в заводскую амбулаторию под надзор одного из товарищей и снова лег.
Рано утром мы встали и пустились в путь попарно. Моим спутником был Федор Иванович Тимахович — мой земляк, студент-филолог, веселый и беспутный малый, но смелый и преданный организации человек; впоследствии он погиб на австро-германском фронте. Мы с ним спокойно перешли через Симоновский мост, почему-то на этот раз никем не охранявшийся, направились Жуковым проездом и попали на Щипок. Затем мы зашли к Серафиме Ивановне Надеиной в Александровскую больницу. Работая в больнице как фельдшерица, она вместе с тем вела пропаганду в Железнодорожном районе, и у нее мы надеялись узнать новости. Однако новостей не было. Она была всецело поглощена ранеными, которых было довольно много в больнице, и даже одна раненая дружинница лежала у нее на квартире, в маленьком подвальчике. Там же мы застали и моего бывшего дружинника Бориса Сергеевича Кустова.
Кустов был моим товарищем по факультету и по курсу, а также по партийной работе. Последние месяцы он работал в партийной нелегальной типографии, находившейся где-то около Пресни, кажется, в Б. Конюшенном переулке. Кустов рвался в бой и с самого начала записался в дружину, но — увы! — перед восстанием МК решил, что все технические работники должны оставаться на местах, не вступая в дружины и не вмешиваясь в военные действия. Он негодовал на это, вполне целесообразное, запрещение, но был принужден подчиниться. К Серафиме Ивановне зашел, чтобы узнать, где мы и что с нами, и теперь с завистью нас расспрашивал и все повторял: «Вот вы — в действии, в огне, а я все жирею: за неделю прибавился на полпуда». Каково же было мое удивление, когда через несколько недель после восстания я узнал, что Борис Сергеевич был расстрелян семеновцами на Пресне, где его не видал между дружинниками.
По тогдашним сведениям, дело рисовалось так: во время разгрома Пресни семеновцами в типографии были получены сведения о возможности провала. Работавшие в ней поторопились эвакуировать типографию, что в тот момент было сопряжено с огромными затруднениями, а потом стали расходиться. И вот Борис Сергеевич, по близорукости, пошел по другому направлению и не заметил патруль семеновцев. Его арестовали, привели к Горбатому мосту, нашли в кармане печатную «Рабочую Марсельезу», а под штатским пальто — студенческую тужурку. Этого было достаточно для расстрела. Говорят, он перед смертью оказал отчаянное сопротивление. По крайней мере, солдат, выдавший родным его пробитое девятью пулями тело, говорил им: «Вот этот попортил много наших». Мир праху твоему, честный товарищ! Но в тот момент, когда мы с ним разговаривали, он жаловался на спокойную жизнь, а мы не умели прочесть гиппократовых черт на лице его.
Из Александровской больницы мы прошли на Серпуховскую. Серпуховская была занята солдатами, расставленными почти у каждого дома. Они обыскивали редких прохожих. Нечего сказать, в хорошем положении мы были: я с браунингом в кармане, а Федор Иванович с винчестером под пальто. Тем не менее отступать было некуда. Приходилось идти вперед. Не знаю, помогал ли тут вид веселого шалопая Федора Ивановича, но мы благополучно прошли кусок Серпуховской, свернули на Арсеньевский, прошли Шаболовку, Камер-Коллежский вал и очутились на Москва-реке. Беспрепятственно мы перешли ее по льду и еще через четверть часа были уже в общежитии.
Мало-помалу сошлись и все остальные, и дружина была в сборе. Здесь же был и мой сожитель Петр Иванович, которого я не видал больше недели. Он работал среди железнодорожников как пропагандист, потом — как агитатор, проводил железнодорожную забастовку, а потом взялся за оружие и оберегал вокзалы. И вот с ним случилось неприятное обстоятельство: утратил свой браунинг. Он был послан разыскивать МК, натолкнулся на патруль, который остановил его и стал опрашивать, куда идет. Находясь далеко от дома, он сказал, что ему нужен сапожник. «Зачем?» — «Оторвалась подошва». Действительно, подошва была в оторванном виде, а в доме, куда он направлялся, случайно оказался сапожник. «Ну, ладно, иди пришивай подошву, — ответили ему солдаты, — а мы тебя подождем». Делать нечего, Петр Иванович пошел к сапожнику и, пока тот пришивал подошву, зашел в уборную и там спровадил опасный браунинг. Вышел, расплатился, надел сапоги, а солдаты вовсе и не думали его ждать, так что браунинг погиб напрасно. Мы утешили, что все равно он сослепу налетел бы на другой, более умный, патруль, который обыскал бы его, и дали ему новый браунинг.
Вслед за тем я с Федором Ивановичем поехал в город разыскивать организацию и собирать сведения, поручив В. П. Зачинщикову ознакомиться с положением в Хамовническом районе и, если понадобится, применить дружину. Я заехал прежде всего на Б. Никитскую к С. С. Чижевскому, но там узнал о ранении «Иосифа Георгиевича» при следующих обстоятельствах. Его задержал патруль в каком-то из переулков между Никитской и Тверской. Солдаты были пьяны. При нем были два револьвера: браунинг в одном кармане и вельдог в другом. Найдя вельдог, один из солдат закричал: «А, сволочь, вот тебе твоя пуля», — и, приставив вельдог к сердцу, спустил курок, но «Иосиф Георгиевич» успел дернуться, и пуля миновала сердце; рана, однако, была очень тяжелая, и его без сознания подобрали санитары революционного Красного Креста.
Затем мне показали тактическую инструкцию, выпущенную от имени Боевой организации РСДРП, в которой повторялись те же рецепты партизанской войны, с которыми мы боролись в свое время. Далее я отправился на Арбат, где надеялся через посредство художника С. В. Иванова, постоянно оказывавшего нам большие услуги, найти члена МК «Павла Ивановича» (Первухина) — тщетная надежда. До «Колокола» (контора издательства на Моховой)[2096], где можно было найти «дядю Мишу» (М. А. Михайлова), тоже не удалось добраться. Мы отправились в Замоскворечье — тоже без результата, и, наконец, часов в 5–6 вечера на извозчике, взятом от Серпуховской площади, поехали в Хамовники, настойчиво рекомендуя извозчику не ехать мимо Хамовнических казарм, чтобы не потерять ни седоков, ни платы. «Не беспокойтесь, господа хорошие, я уж знаю, где ехать; с патрулями дело иметь тоже никому неохота».
Едем. И вот мой спутник, вообще никогда не отличавшийся конспиративностью, вдруг начинает обсуждать детали событий, в которых нам приходилось принимать участие. «Бомб, вот чего нам не хватало». Я прерываю его и говорю: «Муку-то нужно продавать скорее, а то дороги пойдут, привоз будет, и цены упадут». Едем дальше, подъезжаем к Крымскому мосту. Опять Федора Ивановича тянет за язык: «И о чем это думала организация…» — «Да, — отвечаю я ему, — муку-то продашь, а дороги-то не пойдут, вот тут и погадай». Заворачиваем в переулок, и тут опять Федор Иванович заговаривает: «А что мы будем делать с нашими…», как вдруг раздается окрик: «Стой», и извозчика окружают солдаты: он все-таки ухитрился наехать на казармы. «Стой, что за люди?» Что делать? Выручай, мука! «Да мы с Серпуховской по мучной части, а это приказчик мой будет». — «А чего вас в эту пору носит?» — «Да как же, днем — дело, а здесь в клиниках — жена больная». — «Ну, слезай, обыскивать будем». Но здесь извозчик, боясь потерять седоков и убежденный моими мучными речами, вдруг вступился: «Да что вы, солдатики, я их знаю, они на Серпуховской мукой торгуют». — «Дело, стало быть, имеете», — совсем уже дружелюбным тоном обратился ко мне унтер, и нас без затруднений пропустили и даже показали, где проехать, чтобы избегнуть следующих патрулей.
Приехав на М. Царицынскую, я узнал, что дружина не сидела без дела, но дела было немного, и оно было странное. На М. Царицынской была выстроена баррикада. Ожидалось нападение на баррикаду со стороны Девичьего Поля, и дружина, естественно, разместилась «по ту сторону баррикады». И вдруг, оглянувшись назад, В. П. Зачинщиков увидел, что с другого конца М. Царицынской движется рота несвижцев. Он не успел ничего сказать, ничего скомандовать, как солдаты дали залп, после которого все дружинники попадали. К удивлению В. П., ни один не был ни убит, ни ранен; к еще большему его удивлению, несвижцы не развивали успеха и ретировались. После их ухода был забаррикадирован и другой конец М. Царицынской, чтобы не было неожиданностей. Ночью противник проявил некоторую активность. Дежурные дружинники заметили, что несколько десятков человек осторожно пробираются к баррикаде и начинают ее разбирать. После небольшой перестрелки нападавшие отступили и больше не возвращались.
Следующий день прошел спокойно, но было ясно, что в этом районе делать нечего, и пребывание в нем имело смысл только в качестве законного отдыха для дружины. На утро на третий день мы, обсудив положение, решили, что один десяток постарается пройти на Малую Бронную, которая еще оказывала сопротивление, а другой десяток со мной направится на Пресню. И к вечеру этого дня мы были уже на Пресне.