Действительность оказалась совершенно иной. Вера Михайловна пришла в то время, когда M-me Collet и я завтракали. Первым делом она уставилась на M-me Collet всеми своими очками, и я ясно увидел, какие неудобовысказываемые мысли шевелятся у нее в голове. Когда M-me Collet вышла на кухню, Вера Михайловна обратилась ко мне со словами: «Может быть, вы попросите вашу… знакомую дать мне кофе». После этого она заговорила о себе, о своих планах, о своих успехах, о комплиментах, о почете, какой ей был оказан, о Волике № 2[1506] — все о себе, о себе и о себе. Я ждал, что она хоть чем-нибудь поинтересуется из того, что касается нас с тобой; ведь с тех пор, как мы с ней виделись в прошлом году, так много-много произошло; ничего, ни одного слова. Каждый раз, как проходила M-me Collet, она внимательно рассматривала ее, и опять те же мысли пробегали в ее голове.
Что мог я сделать? Если бы был моложе, сказал ей: «Оставьте эти мысли: та дама — совсем не то, что вы думаете, и находится около меня совершенно на других основаниях, чем вам кажется. Я имею все основания смотреть на нее как на очень хорошего друга; надеюсь, что так оно и останется; но ни для чего иного места нет и никогда не будет. Вы должны были бы на капельку больше меня знать и на капельку лучше обо мне думать». Но я слишком хорошо знаю, что такой язык может быть убедителен для Тони, а Вера Михайловна никогда его не поймет и никогда ему не поверит. И ее невероятный эгоизм отнимает у меня всякую охоту о чем-либо разговаривать с ней. Я боюсь одного, а именно, что своего шалопая Волика № 2 она ухитрится подсунуть под надзор Тони или мой. Для этого мы еще годимся.
Вечером пришла Dehorne, которая вернулась из деревни, чтобы в последний раз отбыть экзаменационную повинность. Она вошла в кабинет, взглянула на твой портрет и заплакала, заплакала искренне, по-хорошему, и затем сказала: «Вы хорошо сделали, что купили эту квартиру и сохраняете в ней все, как было, сохраняете ту атмосферу, которая была и памятна для всех, кто бывал у вас». Мы с ней очень много и долго разговаривали, и по-хорошему: о Вере Михайловне, Пренане, Пако, о животных, прививках, Пастере и M-me Collet. И, когда я описал ей реакцию Веры Михайловны, Dehorne засмеялась и сказала: «Успокойтесь; все, кто знал и любил вашу жену и вас, знают и сейчас, что обо всем этом следует думать, а о других не заботьтесь». <…>
Еще о Вере Михайловне. Она все-таки задала мне один вопрос: «Подписали ли вы Стокгольмское воззвание?[1507]» — «Да, конечно. А вы?» — «Меня очень удивляет, что вы, с вашим умом, подписали». — «Напрасно, я — не только советский гражданин, но и патриот». — «Но это воззвание — вернейший способ вызвать войну». — «Не думаю. Америка готовится к войне независимо от всяких воззваний». — «Тогда надо разоружить Россию; она содержит огромную армию как орудие нападения». — «А разве ее противники не имеют армий?» — «Россия все время производит нападения и вынуждает к войне». — «Вера Михайловна, вы немножко забываете географию и арифметику: как будто Россия находится в Мексике, а не Америка влезла в Турцию и Персию?» — «Оставим этот разговор. Пусть Тоня расскажет о моих успехах на коллоквиуме»[1508].
11 июня 1950 г.
Сегодня я ездил к Тоне завтракать. Была M-lle Крёгер (почему Тоня приглашает меня каждый раз, как и M-lle Крёгер, я не понимаю; неужели же она думает меня скомбинировать; смешно!). Разговор шел о Вере Михайловне, которая уехала только сегодня, и Тоня ездила ее провожать в Bourget.
Прежде всего, я должен быть справедливым и отметить то, что мне сказала Тоня: Вера Михайловна очень много и подробно расспрашивала ее о нашем несчастье, советовалась, как ей разговаривать со мной, и решила, что самое лучшее, чтобы не волновать меня (может быть, чтобы не волноваться самой), это совершенно воздержаться от всяких намеков на случившееся. Не знаю, право, что лучше. Мне кажется, что на первом свидании со мной ей все-таки следовало сказать хоть несколько слов. Волнение у меня будет всегда, даже когда я просто встречаю людей, которые знали нас или встречали вместе, и ее приезд возбудил много воспоминаний: этой горечи не могу избежать никак. Так что ей нечего было стараться в изысканиях наилучшего поведения, а следовало просто проявить каплю сердечности и человеческого внимания. Нашел же вчера А. Н. Алексеевский возможность перед уходом сказать мне с большим тактом несколько сердечных слов.
Вера Михайловна желает, по-видимому, подсунуть Тоне заботу о своем приемном внуке. Эта угроза, о которой я уже упоминал несколько дней тому назад, сейчас с несомненностью выясняется. Я старался убедить Тоню сопротивляться всеми силами этому натиску. Мальчишке 16 лет; его уже выгнали из ряда школ — швейцарских и американских: учиться не хочет. «Он очарователен», — стонет Вера Михайловна. И Тоня вторит ей. Может быть! Мой брат Борис тоже был очарователен, для женщин — в особенности, но я возился с ним сам и не ссовывал этой заботы в посторонние руки. А у Тони своих забот достаточно — с двумя детьми, бездельником Марселем и трудной работой в Пастеровском институте. Говорили также о необычайной скупости Веры Михайловны и ее стремлении всегда эксплуатировать друзей — даже тех, положение которых гораздо хуже ее собственного. Тоня, собрав в пучок свои и мои воспоминания, разъярилась и заявила, что больше не даст сесть себе на шею. Посмотрим[1509].
24 июня 1950 г.
Смотрел сегодня хваленый эйзенштейновский фильм «Александр Невский»[1510]. Он мне совершенно не понравился, и твое впечатление, вероятно, было бы таким же. Это — тип театральной продукции, который когда-то назывался «ходульным». Естественным голосом никто не говорит. Все мужественны, все благородны и патриотичны, кроме, конечно, купечества, а это исторически неверно. Космополитизм к буржуазии пришел гораздо позже, в наши дни. Черкасов играет Александра Невского скверно, неестественно, а ведь актер — хороший. Впечатление на зрителей обратно тому, что имеет место на «Молодой гвардии»[1511]. Русским нравятся княжеские баталии, а для французов все это совершенно чуждо, и даже 150 %-й коммунист не разогреется от битв с немцами в середине XIII века. В общем это — плохо сдобренный «классовым подходом» русский национализм[1512].
28 июля 1950 г.
Не было организации, в которую он [М. М. Филоненко] не совался, если только ему казалось, что путь через нее лежит к чему-то; франкмасонство, младороссы, партия социалистов-революционеров, Союз советских патриотов, — и нет организации, которой не изменил бы, если думал, что так нужно для его возвышения. Как он умел ухаживать за нужными людьми, актерствуя, «соблюдая свое достоинство», но понимая «исторические необходимости» и делая комплименты достойным противникам. В этом отношении другой двурушник — Одинец — был гибче, но менее крупного калибра… Во всяком случае, Одинец умер на службе у своей родины, а Филоненко прислуживался иностранному империализму[1513].
20 сентября 1950 г.
Получил от Пренана письмо из Achères. Семья там собралась полностью, кроме двух старших детей Жаннет, которые гостят у отца. Андрюшка был с невестой, которая произвела очень хорошее впечатление на всех и даже на Жаннет, которая, как пишет Пренан, всегда очень ядовита в отзывах и, кроме того, недолюбливает младшего брата. Свадьба будет 26 сентября, после чего молодые сейчас же уедут к месту службы Андрюшки — в Алжир. Пренан собирается заняться ликвидацией нашего ашерского имущества, а также, по моей просьбе, навестить M-me Moulira, M-me Fournier и Georgette. Он прогуливался несколько раз по лесу и вспоминал с печалью и горечью наши совместные прогулки, и я ему верю и думаю, что ты ему тоже поверила бы. Таких друзей, как мы, у него не было и не будет, и он все более и более это понимает и чувствует. Я думаю, что он всегда это понимал, но не всегда отдавал себе в этом отчет.
В жизненном процессе всегда кажется, что все, что имеешь, вечно, и не особенно задумываешься, а когда стукнет, как теперь вот стукнуло, вещи, в нашей психике, становятся на свое настоящее место. Это верно даже для меня, а ведь я всегда чувствовал твою хрупкость, всегда жил под опасением катастрофы, и, как только что-нибудь случалось, мое жизнеощущение испытывало погружение во мрак безнадежности и отчаяния. Год, проведенный в Москве без тебя, был для меня очень тяжелым, а ведь ты была жива, и мне удалось выбраться к тебе, почувствовать, как я говорил тогда, твою родную спасительную ручку. И когда я сидел в лагере и чувствовал всем своим существом, что ты больна, хотя ты от меня это скрывала, с какой настойчивостью и интенсивностью я старался мысленно оградить тебя от всех опасностей, чувствовал свое бессилие, плакал и старался, чтобы другие этого не заметили. И наша встреча после моего освобождения была для меня как бы новым рождением. И все-таки, когда опасность отходила от тебя, у меня опять появлялась беззаботность[1514].
23 сентября 1950 г.
Дорогое мое солнышко, сегодня, после долгого отсутствия, я поехал к тебе, в то единственное место, где я дома, где всегда ближе к тебе и где тебя все-таки нет. Что же сказать? Нет у меня той ясности, которую мне желает Dehorne; все тот же дикий протест против случившегося, все та же неспособность найти примиренное состояние духа; я — все то же двойное существо, рассеченное пополам, но остающееся двойным, чувствующее себя двойным.