Падчерица ведет себя по отношению к ней с большой черствостью и полным непониманием положения, но сделала вещь, которая может иметь влияние на судьбу дела в ту или другую сторону. Она написала письмо Ворошилову, где просит положить конец невыносимому положению отца и мачехи — дать разрешение на въезд Нины Ивановны в СССР или же отпустить Николая Лаврентьевича за границу. Как просто могли бы разрешаться эти вопросы даже в наше сложное время! Письмо ее содержит в довольной резкой форме жалобы на здешнее консульство — жалобы, вполне обоснованные. Нина Ивановна боится, что это повредит. Не знаю. Иногда очень полезно бывает выругаться[1730].
8 июля 1954 г.
У Каплана нашел тот номер «Правды» (№ 183 от 2 июля 1954 года), который содержит статью Соболева «О научной критике, новаторстве и догматизме». Статья — довольно крепкая и очень своевременная и, вероятно, очень чувствительная для тех, кого она задевает, а задевает она весьма «высоких лиц»: Лысенко, Быкова и Иванова-Смоленского. Обвинения — зажим критики и свободного обсуждения: «Известны случаи, когда подолгу лежали в некоторых редакциях советских журналов статьи, авторы которых были в чем-либо не согласны с установившимися взглядами некоторых ученых, например — акад. Т. Д. Лысенко, акад. К. М. Быкова и проф. А. Г. Иванова-Смоленского». И еще того хуже: «Иные ученые во имя чести своего мундира готовы не только отмахнуться от критики их научных работ, но даже отделаться от таких критиков разными недостойными приемами». Очень любопытно также замечание о Вильямсе: оказывается, применение его теорий повело в некоторых местах к катастрофическим результатам. Что же думают сейчас лакеи, вроде Фролова или Тони?[1731]
16 июля 1954 г.
Не удержался: послал Тоне статью Соболева из «Правды» с некоторыми комментариями, которые и статья, и Тоня заслуживают[1732].
22 июля 1954 г.
Сегодня у Каплана встретил старого знакомого по лагерю — Гальперна. Года два тому назад он был в Берлине и виделся с Nachtigal, который живет в американской зоне и работает в каком-то банке. Гальперн выразил желание зайти ко мне, взял мой адрес и дал мне свой. Посмотрим[1733].
31 июля 1954 г.
Письмо от M-lle Dehorne — после долгого перерыва. Она была больна, а когда больна, то, по ее словам, следует обычаям животных, которые в таких случаях забираются подальше в дебри, чтобы «страдать или умирать в одиночестве». Я понимаю ее, но никак не могу одобрить, хотя и сам склонен вести себя так же. О тебе она говорит, как всегда, с большой нежностью. Ее очень порадовали отрывки из статьи Соболева, которые я ей послал. То, что он говорит о Лысенко, вполне подтверждает ее давнее мнение об этом мелком мошеннике и вредном тиране. И у всех французских товарищей это так, кроме русских французов, вроде Тони или Фролова[1734].
14 августа 1954 г.
Письмо от Нины Ивановны. Она побывала в консульстве и получила новые бланки для прошения о визе. Разговор ее с Кривошеевым был очень странным. Он спросил: 1) почему она подает новые заявления, когда есть старые, 2) почему ей отказали в 1953 году. Это напоминает анекдотический вопрос из анкет времен военного коммунизма: «Были ли вы арестованы и если нет, то почему?» Николай Лаврентьевич чудит. Он не отдает себе отчета в том, как тяжело приходится его жене, не понимает характер своей дочери и проявляет, я бы сказал, изумительную черствость[1735].
22 августа 1954 г.
Несмотря на утренний дождь, поехал в Garches к Ивану Ивановичу. Он встретил меня около вокзала с машиной и по дороге рассказал семейные новости. Их немного: Paule имеет переэкзаменовку, кажется, по анатомии, но сейчас отдыхает с сестрой у тетки на море в Saint-Brévin l’Océan. Michel — в Англии, у друзей, для «светского лоска» и изучения языка. Alexandre и Dénis — налицо. Ася вначале была раздраженной и по обыкновению язвила мужа, но вскоре смягчилась и мило разговаривала с нами. Екатерина Александровна уехала в Америку.
После завтрака Иван Иванович неожиданно предложил мне прокатиться в лес Fontainebleau и даже проехать через Achères. Его тянуло побывать в Barbizon, с которым у него связаны какие-то воспоминания. Кроме того, он обещал эту прогулку Дениске и другому мальчишке. Я охотно согласился. Мне уже давно хочется хотя бы одним глазком взглянуть на Achères и окрестности и встретиться с нами, и вместе с тем было смутное опасение этой встречи.
Так как сегодня — воскресенье и все большие дороги запружены, мы очень благоразумно выбрали сложный маршрут — зигзаг из второстепенных дорог, считая, что это и скорее, и безопаснее, и приятнее. Так оно и оказалось. Из Garches через Saint-Cloud мы проехали в Versailles и оттуда мимо «Атомграда» (какой же он жалкий по сравнению с американским) через Jouy-en-Josas (это напомнило мне наши странствия во время Exode 1940 года), Marcoussis, Auvernaux оказались на памятной нам дороге Soisy, Cély, Fleury с его замком, Forges, Saint-Martin, Macherin, Barbizon. Тут — остановка. Дети отправились в Пещеру разбойников (Caverne des Brigands), а мы с Иваном Ивановичем стали бродить по лесу. Здесь мы нашли грибок Coulemelle (я его только что съел). Дождь погнал нас обратно, и мы засели в машину в ожидании детей. Затем — снова в путь к Achères.
С большой жадностью я смотрел на каждый кустик, каждый дом. Вот Arbonne; грохочущая мостовая приведена в порядок. Bois-Rond: воскресший из пепла сгоревший лес вырастает очень медленно, и всюду — те березки, которые при нас проросли на пожарище первыми. Слева от дороги все растет гораздо скорее, чем справа, где все еще покрыто углем, пеплом, золой. Не доезжая до Achères — дом матери M-me Leclerc, стоит в полуразрушенном виде. Вот и Achères.
По случаю праздника все население — на улице. Я внимательно ищу знакомые лица и не нахожу их. Может быть, они и нашлись, если бы я вышел из автомобиля и прошел через деревню пешком, но у меня нет мужества для этого испытания, и я боюсь, что разочарование было бы горше. Мы заворачиваем направо около Bisson и едем к Meun. Так и есть: домик, в котором мы жили, кому-то был продан и совершенно перестроен, раскрашен яркими красками. Забор и ворота, отделявшие его от улицы, снесены и заменены решеткой; на дворе — цветник. Может быть, для живущих там это очень хорошо, но для меня разрушена часть нашего мира, часть, с которой связано столько счастья и горьких воспоминаний.
Мы выезжаем на дорогу, поворачиваем и тем же путем едем обратно. На вокзале в Garches прощаюсь с Иваном Ивановичем и детьми. Найду ли я силы и желание проделать еще раз это паломничество? Может быть, весной, когда будет петь кукушка[1736].
15 ноября 1954 г.
Визит Улина. Возбуждает ходатайство перед немцами о вознаграждении за сидение в лагере — через посредство графа Игнатьева и Курлова. Я удивился: ведь Курлов был и остался германофилом и ненавистником России, а Игнатьев все-таки взял советский паспорт. Оказывается, советский паспорт — тю-тю: сам ли Сережка отказался от него или отказали его, неизвестно. Эта публика берет за хлопоты: аванс — 1000 фр. плюс 15 % от той суммы, которую согласятся уплатить немцы.
Вчерашнее собрание[1737] имело место в Maison de Chimie. Я поехал на метро, вышел на Invalides, начал искать глазами нужное направление и узрел впереди Тоню с Мишкой, которые явно шли туда, куда надо. Я пошел следом, но не сближался: слишком глупо и нехорошо вела себя Тоня. Зал и балкон были полны. В ожидании шли диски: неплохие, романсы Чайковского, «Реве та стогне Днiпр широкий» и т. д.
Ровно в 20 часов, не в пример прошлым годам, на эстраде появились начальствующие лица — шесть человек: никого из них я не знаю. Гимн. Затем советник посольства произнес суконным языком бессвязное выступление, а за ним Гузенко (кто-то что-то когда-то говорил мне о нем) начал длинную и бессвязную речь, составленную из общих мест и лозунгов, произносимую при этом вяло, с запинками, без внутреннего убеждения и надежды кого-нибудь убедить; зачем выпускают таких — непонятно. Начал речь, но закончить ему никак не удавалось, и он возвращался все время к тому или иному месту. Председательствующий забеспокоился и переслал Гузенко записку. Без десяти минут девять «официальная» часть была закончена и после двадцати минут перерыва были показаны три фильма: первый — общий обзор достижений, второй — строительство Москвы, третий — «Римский-Корсаков»[1738]. Все это было чрезвычайно интересно, современно и своевременно.
«Римский-Корсаков» — третий биографический музыкальный фильм после «Мусоргского»[1739] и «Глинки». Как и те, он сделан очень хорошо, интересен, волнует зрителя, особенно такого, как я, который видел и помнит начало века и многие события. «Садко» и «Снегурочка» у Мамонтова и у Зимина — ведь я видел их, и пела там коронные роли именно Надежда Ивановна Забела-Врубель, и как пела! Я видел и слушал ее и в других ролях — в «Кармен» в качестве Микаэлы при Петровой-Званцевой (Кармен), еще в чем-то. Я помню и политическую и бытовую обстановку того времени, а в революции 1905 года я был активным участником и многое переживал так же, как те, на экране.
Игра замечательная. Это приходится отмечать каждый раз. Римский-Корсаков совершенно соответствует портретам и фотографиям, какие мне приходилось видеть. Хорош, как всегда, и Черкасов в роли Стасова. Но с оценкой многого в фильме я не согласен. Я понимаю отрицательное отношение и к «Миру искусства», и к Дягилеву, и к дягилевскому аполитизму, снобизму и пр., но нельзя отрицать его огромную роль, весьма положительную, в качестве пропагандиста нашего искусства. Движение, созданное им, было колоссально, и здесь это видно особенно хорошо. Затем значительно подкрашены в красный цвет и сам Римский-Корсаков, и его окружение. В некоторые моменты они были в оппозиции, но это была оппозиция его величества. Нельзя же каждого либерала превращ