Первая тройка состояла из мэнов («челов», как выразился докладчик) в неловко сидящих на них штатских одеяниях. Мэны-челы пытались добиться от подсудимого — с какой целью переехал он с семьей из известного всему миру северного города в невеликий городок южный на высокую должность за несколько лет до аварии-катастрофы, поразившей болезнями, безумием и несообразием бытия не только юг, но и, тайно или явно, весь белый свет. Уж не является ли подсудимый агентом-террористом, одним из тех, чьими руками катастрофа была подготовлена и осуществлена? Тут под крики подсудимого: «Это ложь! Клевета! Деятельность моя была конструктивна и прозрачна! Требую адвоката!» — провалился в тартарары стол с первой тройкою, зато поднялся из подполья стол со второй, а на заднике за столом просияла надпись: «Интерлюдия». Вторая тройка во главе с неким Тамбураем Мириадовичем (кроме него, в состав трио входили Зюзю, сверкающая стразами, и красавец в мотоциклетном шлеме) требовала объяснить — для чего стал подсудимый писателем и по какой причине и с какой целью издал непонятную подметную книгу под псевдонимом Могаевский. «Вы не понимаете задач искусства!»— возопил на то подсудимый. Последняя тройка, всплывшая после провала второй под девизом «Постлюдия», большеголовый инопланетянин с серой морщинистой мордою звериного стиля, некто под брезентовым покрывалом и полу-прозрачный кадавр, обретающий дар речи только повернувшись к собеседнику в профиль, некоторое время безмолвствовала, листая манускрипт в паутине, конторскую книгу и словарь-справочник. Речь инопланетянина была непонятна, ибо алфавит его языка состоял из малопроизносимых букв, из коих землянам известны были только три ( зю, зю-бемоль и ламцадрица), да и те не на слух, а визуально. Некто под покрывалом изъяснялся на языке глухонемых. Наконец поднялся кадавр, встал в профиль и произнес: «На самом деле подсудимый прибыл на юг не по воле своей, но по зову неизвестного ему отца, то есть в неведомом ему самому образе блудного сына». Тут взвыла вся тройка, но вой ее был прерван словами извне:
— Вставайте, вставайте, гражданин! Сдавайте белье! — тряс его за плечо проводник. — Подъезжаем!
Жена встретила его на перроне.
— Где внуки?
— Остались с хозяйкой. Что с тобой? Ты нездоров?
— Все нормально.
— Пойдем, давление тебе измерим. У нас сняты две комнаты маленьких, кухонька с горсточку, очень хорошо, домик на окраине, море недалеко, пройти и спуститься. Мне прислала подруга долгожданный календарь эрмитажный, я его сюда привезла, нам еще жить и купаться недели три. У него на обложке «Мадонна Бенуа» Леонардо да Винчи.
— А на актуальный месяц? На сегодня?
— Рембрандт, — отвечала жена, — «Блудный сын».
3. СКРИПКА. Largo
«Эрика, или Мое поражение во Второй Мировой войне»
Николай Никулин
Настоящий скрипач является частью своей скрипки.
Йегуди Менухин
Ей было жаль будить его, он так тихо спал, она разглядывала его лицо, бледно-смуглое, даже какая-то легкая голубизна сквозь тонкую кожу светилась. Пушинка трепетала на уголке подушки. Она вытащила пушинку, пощекотала его ноздри. Он тотчас сел, открыл глаза, словно не спал вовсе, спросил:
— Что?
— Почему тот человек, которого мы встретили на вокзале, сказал тебе: «Привет, Тибо!»?
— Здоровался.
— Ты разве Тибо? Какое странное имя. Ты говорил — тебя зовут Марк.
— Тибо — это не имя, а фамилия.
— Ты говорил — твоя фамилия Вернер.
— Моя да. А Тибо — фамилия прекрасного французского скрипача. Меня друзья и оркестранты так прозвали, им кажется, что есть сходство в манере игры великого Жака Тибо и моей. Он известный всему музыкальному миру скрипач, а я просто человек из оркестра, но мне лестно, я откликаюсь.
— Можно и я буду тебя так называть?
— Называй.
— А сон? Ты свой сон помнишь?
Они просыпались рядом третье утро, и в предыдущие утра рассказывали друг другу свои сны.
— Мне приснились бешеные деньги.
— Ты разбогател?
— И не мечтай. Вот снюсь я себе на рынке. Надо купить ягод, зелени, а в кармане сложенные наподобие морщинистых фантиков рубли. Продавщица говорит: у меня уже такие есть, вон, в коробочке, я их крышкой закрываю, чтобы не бесились, это бешеные деньги. Что вы такое говорите? — спрашиваю. Смотри, говорит она, тычет пальцем в митенке в мятые рубли, а те, словно и впрямь взбесившись, начинают метаться, соударяться, кувыркаться как угорелые. «Ссыпай сюда свои, я тебе их все отдам, да ты и ягоды бери, вижу твою бедность, я сама такова». Принес я ягоды мятые и бешеные деньги сюда, на дачу, а ты мне говоришь: надо их в конверт положить, запечатать, они будут тише воды, ниже травы. Находим в угловом секретере большой желтый конверт, старые сургучные взломанные печати медно-шоколадные, растапливаем в консервной банке на углях, запечатываем конверт с сургучом, опечатываем неведомо чьей печаткой с оскалившимся волком, надписываем конверт: «Бешеные деньги». И тут ты будишь меня. Теперь рассказывай свой сон.
— Я его не помню, — сказала Эрика, крутя и разглядывая пушинку, — пробудившись, вместо сна я тотчас стала вспоминать концерт филармонический, на который ты меня пригласил. Я никогда прежде не ходила в филармонию. Это был волшебный вечер. И знаешь — мне понравилось, что ты во фраке, а обращенная к зрителям, то есть к слушателям, фалда фрака напоминает хвост.
С ним стала жить она точно жена с мужем, тогда как с мужем жили они как любовники, все было неправильно, то ли не имело смысла, то ли смысл ускользал. Она не стеснялась перед ним своей наготы, он тоже, словно были они жители рая до грехопадения. Взгляд мужа на нее, раздетую или полуодетую, смущал ее, она даже чувствовала, что краснеет, щекам жарко.
— Можно я налью тебе четверть чайной ложки водицы в пупок? — спрашивал Тибо.
— И что будет?
— Озеро Эри.
Растопив камин, Тибо вернулся а спальню. Эрика сидела на краю тахты голая, спиной к нему, причесывалась.
— Ты похожа на скрипку. У нее, скажу я тебе, тоже имеется талия... Не может быть! У тебя под правой лопаткой родинка, как у моей скрипки!
И вправду на тыльной стороне скрипки выше талии справа на темно-золотой лакированной кленовой деке красовалось темное пятнышко.
— Ровесница революции, принарядись, — говорил он ей, — пойдем в плавни.
В шкафах деревянного дачного дома хранилось былое, тихое, затаившееся, сохранное, воплощенное в предметы, словно не было войн, революции, разрухи, нового мира, кричащего, зубы оскалив: «Мир хижинам, война дворцам!»
Она надевала допотопную шляпку из мелкой черной соломки с букетиком миль-флерных условных цветиков, накидывала серо-лиловую доисторическую мантилью, поблескивающую бисером, радужным стеклярусом, брала корзинку, и они отправлялись в плавни собирать чаячьи яйца, то есть разорять чаячьи гнезда.
Ручей или почти пересохшая малая река, несущая остатние воды в залив, таилась в прибрежном редком лесу. Ее затапливаемая ранней весной невеликая пойма, устланная полувысохшими стеблями тростника, рогоза, осоки, ив, прядями соломы, колыхалась под ногами, глуша шаги, соломенный сенник, тюфяк сырой, батут, точно постеленный на несуществующую донную глубину либо бывшее болото, ни ног промочить, ни провалиться, слегка качался под стопою, неверная здешняя твердь. Чайки откладывали яйца прямо на эту подстилку, мелкие, разноцветные, в розовато-серо-зелено-коричневую крапинку.
— Хозяйка дачи собирает их ведрами, ставит в холодный подпол. А нам с тобой для наших яичниц, омлетов, печений да пряников хватит и корзинки.
Чтобы яичница не отдавала рыбой, Эрика посыпала ее тмином, укропом, в тесто для пряников и печений сыпала корицу, имбирь, молотую гвоздику, пряности отбивали всякое воспоминание о рыбном благоухании.
— Чайки разные бывают, — говорил он рассеянно, глядя в свои ноты, — крачки, водорезы, хохотуны.
— Разве есть птица хохотун?!
— Есть птица, называющаяся глупая сивка.
— Такой птицы тоже нет.
— Посмотри в птичьем справочнике в разделе «зуйки».
— Где же такой справочник взять?
— Вон в книжном шкафу на второй сверху полке стоит.
Дача принадлежала друзьям его родителей. Хозяева уезжали на фрукты в Крым, с детьми хозяев он дружил, они оставляли ему ключ.
— Сегодня вечером переезжаем, — сказал он.
— Куда?
— За город, в деревянный дом. Видишь ли, скрипка сделана из дерева, а все деревянные вещи живут своей жизнью, нуждаются в особом уходе, чувствуют соседство собратьев по былому лесу. Скрипка лучше всего отзывается на окружающее ее деревянное резонансное пространство. Скажу тебе по секрету, что и мне лучше всего живется в деревянных домах, может, потому, что настоящий скрипач — часть своей скрипки. Я мечтал сыграть для тебя в надлежащем месте, где все оживает и звучит по-настоящему.
Они прожили в стоящем на отшибе стареющем дачном доме три недели, не встретив ни соседей, ни отдыхающих, и в эти три недели поместилась целая жизнь.
В глубоком леднике, рукотворном холмике двора, лежал лед, на чердаке сушились веники и травы, в камине пылали угли. Камин растапливали собираемыми в лесу шишками с хворостом, комнатную голландку короткими поленьями, колонку в ванной угольными и торфяными брикетами. От каминных углей из-под сосновых и еловых шишек жар был тихий, особый, держался долго.
— Раньше на чердаке жили нетопыри.
— Они разве не из страшных сказок? Настоящие?
— Чудесные, настоящие, с лайковыми крыльями. Но одна из хозяйских кошек повадилась их жрать, они пропали. Ты никогда не видела летучих мышей?
— Никогда.
— Это оттого, что ты ровесница революции. Твои птички — буревестники, соколы и чайки.
Одну из чаек увидела она на валуне у залива, чайка подпустила их близко, не улетала, чихать на них хотела.
— Да у нее клюв как молоток! — вскричала Эрика. — Долбанет — мало не будет.