Принц остановился. Все, что он прочел до сих пор, было не больше и не меньше, чем только льстивое вступление, которое сбивало его с толку. Он вопросительно взглянул на Розину.
– Продолжайте, умоляю вас! – сказала Розина.
«Нас обоих с вами, дорогая сестра, – продолжал принц, – воодушевляет одинаковая нежность и преданность к одному и тому же человеку или, вернее, ребенку. И вот эта-то общность чувства и установила между нами, несмотря даже на полное наше незнакомство, нечто вроде братства, правами которого я и намерен воспользоваться.
Одно из этих прав, дорогая сестра, состоит в том, чтобы бывать у вас как можно чаще и говорить о нем с вами как можно больше, – говорить о его здоровье, которое меня тревожит, о его будущности, за которую я опасаюсь, и о его настоящем, которое надрывает мое сердце. Я хочу вместе с вами найти единственно верный путь для этой жизни, которую исказила беспощадная судьба.
Мы вместе должны сделать все на свете не только для его счастья, но и для его славы.
Эта цель составляет мое единственное желание, мой единственный помысел со времени смерти его отца. Ради нее я переплыл моря, объехал половину земного шара и объеду и другую половину, беспрестанно рискуя жизнью.
Итак, вы понимаете, дорогая сестра, что планы у меня предначертаны великие!
Живя за четыре тысячи лье от него и ничего не желая для самого себя, я задумал заменить его теперешнее имя Франц его настоящим именем Наполеон. Позвольте же мне надеяться, что с вашей помощью я снова возложу на голову сына корону отца. Я решился на это непоколебимо, и если для его восшествия на престол Франции нужен миллион рук, то я сумею их найти.
Человек, который последовал за его отцом сначала на остров Эльбу, а затем и на Святую Елену, едет теперь к нему, чтобы переговорить с ним о его отце, от имени его отца. Имя этого человека можно употреблять вместо слов „верность и преданность“, и, может быть, оно известно даже и самому принцу, несмотря на заточение, в котором его держат. Человека этого зовут Гаэтано Сарранти, и планы мои ему вполне известны. За мною постоянно следят, и я не могу сделать ни одного шага тайно, а поэтому Сарранти сделает для меня все, что для меня невозможно. Устройте для него свидание с принцем, но это свидание должно произойти непременно ночью и в глубочайшей тайне.
Имейте в виду, что при этом мы рискуем не только нашими головами, что сравнительно было бы ничтожно, но счастьем и судьбой Наполеона II, короля Римского.
Мы не говорим вам: „Найдите средство ввести нас к принцу“, у нас это средство есть, но просим вас устроить, чтобы принц согласился принять Сарранти на другой день и в тот же час, в который он прочтет это письмо.
Если принц разрешит Сарранти явиться к нему, подойдите к третьему окну от угла, с той стороны замка, которая выходит в сторону Мейдлинга, раздвиньте занавеску и три раза поднимите и опустите свечу. Иного извещения мы у вас не просим.
В ожидании этого ответа, которого мы ждем с большим трепетом, чем осужденный на смертную казнь ждет своего помилования, братски обнимаю вас, дорогая сестра, и остаюсь вашим преданным другом.
Генерал граф Лебастард де Премонт.
P. S. Еще одно, крайне важное замечание: принц, несомненно, знает, каким тайным, но беспрерывным и бдительным надзором он окружен, а потому попросите его быть как можно осторожнее. Пусть он не доверяется никому на свете, кроме вас и нас, не исключая даже садовника, которого вы считаете преданным и который каждый вечер проводит вас в замок».
Герцог Рейхштадтский поднял голову.
К концу чтения голос его дрожал от сильнейшего волнения, но перед подписью он буквально вскрикнул. Он давно знал, что Лебастард де Премон был одним из храбрейших генералов наполеоновских времен.
Розина была также глубоко тронута действиями этих сильных духом людей, которые приехали из Индии, чтобы увидеть сына своего бывшего повелителя, не обращая внимания ни на поразительную бдительность полиции, которой была в то время наводнена вся Европа, ни на ту беспощадную строгость, с которой обращалось австрийское правительство со всеми, кто имел какое-либо отношение к Наполеону.
Артистка продолжала стоять на коленях, и по лицу ее текли слезы умиления. Она невольно вздрагивала при мысли, что тот самый человек, которого она только что видела свободным и спокойным, когда он сидел в своей ложе, как величавое индийское божество в своем капище, мог очутиться за это письмо в каком-нибудь темном каземате, может быть, даже в Шпильберге.
Особенно трогало ее то доверие, с которым эти два человека отнеслись к ней, презренной плясунье, парии общества, признавая в ней честную и великодушную женщину.
В глубине души она дала себе клятву оправдать это доверие, всеми своими силами содействуя осуществлению их планов.
V. Три воспоминания Рейхштадта
Розина очнулась от своего раздумья только тогда, когда почувствовала, что принц взял ее за руку и поднял с колен.
Она взглянула ему в лицо.
Он был взволнован не меньше ее и поднял глаза к небу, а по лицу его катились крупные слезы.
– О, святые слезы сына, падающие на могилу отца! – вскричала она. – Да будете вы залогом счастья Франции! Как я люблю вас в эту минуту, мой красавец герцог! Как вы мне дороги! Плачьте, плачьте, пока мы одни! Ваши слезы, как фиалки, расцветают лишь в тиши и уединении.
Говоря это, она горячо целовала его омытое слезами лицо.
Он отвечал ей страстными ласками, но заметно было, что в это же время его занимает какая-то иная мысль.
– Да, да, честная, добрая, великодушная девушка, – говорил он, – только при тебе могу я плакать от жалости…
– О, мой герцог!
– Да ниспошлет тебе Бог счастье за все те блаженные часы, которые я провожу с тобою, за всю жизненную силу, которую ты вливаешь в меня своим присутствием! – продолжал он, не отирая слез, которые, видимо, облегчали ему грудь. – Ты говоришь, что я могу плакать только при тебе; да, но только при тебе могу я и забыть мои воспоминания, с тобой одной могу я говорить и об отце, и о Франции!
Розина поняла теперь, каким путем может достигнуть своей цели.
– Твой отец? Франция? – повторила она. – Так ты их помнишь? Так говори же, говори мне о них. Ведь я тоже, как и ты, с тоскою мечтаю о матери и о родной стороне.
– Да, – сказал юноша, и прекрасные глаза его остановились и расширились, как бы устремляясь в прошедшее, – да, я помню отца, но один только момент. Это было ночью. Я проснулся, как просыпаешься всегда, когда чувствуешь возле себя кого-то, кто тебя любит. Возле моей постели стояли моя мать, герцогиня Пармская…
Последние слова он произнес с глубокой горечью.
– И мой отец, – продолжал он, – император Наполеон.
При этом имени он величаво поднял руку.
– Он наклонился и поцеловал меня. Я обхватил его шею руками и тоже поцеловал его. И странное дело! Когда я вспоминаю это, мне все кажется, что я поцеловал статую.
– Но этот поцелуй так свеж в твоей памяти, что ты как бы ощущаешь его и теперь?
– Да.
– Так береги же, береги это святое воспоминание!
– Разумеется, не забуду, – ответил юноша с печальной улыбкой и опять взялся руками за грудь, – потому что мне от него ведь только это и осталось. Ты себе представить не можешь, Розина, как он был хорош! Как древнее божество, как Александр, как Август!
– Говорят, что ты на него похож.
– Да, как бесплотная мечта на бронзовую статую… Нет, – прибавил он с горечью, – у меня глаза матери… да и волосы тоже. Я австриец, и зовут меня Францем.
– А я говорю тебе, – возразила девушка, – что ты француз и зовут тебя Наполеоном. Ну, будем же говорить о твоем отце и о Франции.
– Да об отце я уж сказал тебе, у меня осталось одно это воспоминание. В то время он уходил в тот великий поход 1814 года, в котором вся слава осталась на стороне побежденного. Я часто думал, что отец похож в этом случае на Ганибалла. Сципион победил его, а он все-таки остался в глазах истории выше своего победителя.
– Да, он выше Сципиона, выше Цезаря, выше Карла Великого, выше всех! О, герцог, какой пример!
– Пример этот так велик, что подавляет меня, и это-то и приводит меня в отчаянье! Знаешь, что? Мне часто думается, что судьба поставила меня возле этой колоссальной фигуры, такой трагической и печальной, именно затем, чтобы она выделялась еще рельефнее: точно так же, как художники рисуют у подножия пирамид египтян, чтобы показать величие строения и ничтожество человека.
– Да, но все-таки араб может залезть на пирамиду, хотя высота каждой ступеньки, ведущей вверх, два фута.
– Нет, мне это не удастся, Розина. Нет у меня силы на то, чтобы стать великим человеком.
Он утомленно опустился на диван.
– У меня нет силы даже на то, чтобы быть счастливым.
Девушка прилегла у его ног. Ей хотелось навести его на более веселые мысли.
– Ну, а что ты помнишь о Франции? – спросила она.
– О Франции у меня сохранилось два воспоминания. Один раз – кажется, это было в день моего рождения в 1814 году и за неделю перед тем, как я, может быть, навсегда уехал из Парижа – погода стояла прекрасная. Мы с мадам Монтескье поехали кататься в карете. Вдруг я увидел массу цветов и принялся кричать, чтобы мне их дали. Карету остановили и пошли за цветами, а я стоял у окошка и заметил в нижнем этаже одного дома юную девушку и молодого человека. Они сидели у окна и работали: она делала цветы, а он – часы.
– А я всегда думал, что цветы делает Бог, – сказал я.
– Разумеется, Бог, ваше высочество, – подтвердила мадам Монтескье.
– Нет, не он один, а еще и женщина! – возразил я и указал на девушку.
Мадам Монтескье улыбнулась, а я продолжал смотреть и слушать. Девушка напевала песню, а молодой человек подхватывал только припев. Но вдруг им, вероятно, кто-нибудь сказал, что в карете сижу я и слушаю их, потому что они перестали петь, бросили работу и стали кричать:
– Да здравствует король Римский!