– Ну, так вот, видишь ли, когда он даст тебе сегодня пинка, ты должен выждать, пока он повернется, и ответить ему тем же.
– Хе?! – вскричал Фафиу, думая, что он не совсем понял Сальватора.
– Да, да, отплати ему тем же! – подтвердил Сальватор.
– Господину Копернику?
– Ему самому.
– Вот это уж совсем невозможно, господин Сальватор! – вскричал Фафиу, бледнея.
– Почему же невозможно?
– Да потому, что он мой директор, да и на сцене всегда играет Кассандра, моего барина. А кроме того, и по контракту этого нельзя.
– Это что значит?
– В контракте у нас так и прописано, что я должен быть брадобреем для всей труппы, представлять шутов, дураков, чучел и получать пинки «коленкой под зад беспрекословно, никогда их не возвращая».
– Гм! Никогда не возвращая, – повторил Сальватор.
– Точно так! Да я вам контракт покажу. Он у меня здесь.
Фафиу вытащил из кармана грязную, засаленную бумагу и подал ее Сальватору Тот взял и осторожно развернул ее.
– Верно, – проговорил он. – «… никогда их не возвращая».
– Да, да, так там и прописано! Так вот-с, господин Сальватор, лучше прикажите мне умереть, только не нарушать мой контракт.
– Однако постой, – сказал Сальватор, – в контракте сказано, что Коперник должен уплачивать тебе по пятнадцати франков в месяц, а он, если не ошибаюсь, тебе их не платил?
– Это верно-с…
– А пинки тебе все-таки дает?
– Да-с. Который день по четыре, два – после первого представления, два – после второго.
– Ну, так вот, видишь ли: если он нарушает контракт, тогда и ты можешь сделать то же самое.
Фафиу с удивлением вытаращил глаза.
– Я об этом и не думал-с! – проговорил он.
Несколько минут он постоял в раздумье, потом покачал головой и сказал:
– Нет, а все-таки лучше прикажите мне умереть, чем нарушить контракт и дать господину Копернику пинка! Это просто невозможно!
– Да почему же, если он тебе не платит?
– А разве вы думаете, что после этого я имею право?..
– Думаю.
– А все-таки нет!.. Он нарушает контракт все-таки меньше, чем я, когда нарушу! Невозможно, господин Сальватор! Лучше уж мне умереть!
– Ну, постой, Фафиу. Давай рассуждать толком.
– Извольте, господин Сальватор.
– Ведь все сцены, которые у вас разыгрываются, вы импровизируете, причем ты, по-моему, проявляешь талант поразительный.
На щеках шута вспыхнул румянец скромного самодовольства.
– Вы очень добры, мосье Сальватор! – сказал он. – А что про импровизацию, так это верно.
– Ну, так что же может тебе помешать сымпровизировать пинок точно так же, как ты импровизируешь остроты?
– Но где это видано, господин Сальватор, чтобы Джилль угощал Кассандра пинками?
– Так что ж? Это выйдет еще неожиданнее, а потому еще больше понравится публике.
– О, черт возьми! Это-то верно! – вскричал Фафиу, в котором затронули артистическую жилку. Ему уже слышались взрывы хохота и аплодисментов.
– Ну, так за чем же дело стало? Я даже не понимаю, как ты не можешь решиться на такой пустяк, когда тебя ожидает из-за него целый триумф!
– А если дядя Коперник обидится?
– Ну, уж об этом ты не беспокойся!
– Если он меня выгонит за то, что я нарушил один из основных пунктов нашего контракта?
– Тогда я сам ангажирую тебя.
– Вы?..
– Да, я.
– Значит, вы хотите сделаться директором театра?
– Может быть.
– И вы ангажировали бы меня?
– Да… Я предлагаю тебе тридцать франков в месяц жалованья и, если хочешь, выдам тебе его за год вперед.
– Так ведь, если у меня будет тридцать франков в месяц, – вскричал Фафиу, совершенно остолбенев от радости, – тогда… тогда…
– Что тогда?
– Ах, господи! Ах, господи!..
– Ну, что же?
– Тогда я могу жениться на мадемуазель Мюзетте.
– Разумеется. Только ты теперь успокойся… Коперник тебя не выгонит, потому что ты самый лучший актер во всей труппе. Да этого еще мало: если ты на другой день потребуешь, чтобы он удвоил твое жалованье, то он и на это согласится. Ты смотри, так и сделай.
– А если он не согласится?
– Тогда я сам дам тебе тридцать франков в месяц или, что то же, триста шестьдесят франков в год.
– Да ведь это целое богатство! Нет, даже больше! Это счастье!
– Так что же? И ты намерен отказаться от своего счастья, Фафиу?
– Понятно, что нет, мосье Сальватор! Теперь это дело решенное! По правде сказать, я и сам даже очень рад маленько посчитаться с Коперником. Сегодня же вечером он получит от меня два добрых пинка!
– Нет, нет, не два! Не увлекайся, Фафиу. Всего только один пинок.
– Ну, хорошо, – один, да зато такой, что трех стоить будет!
И Фафиу сделал движение, как человек, дающий страшный пинок.
– Это твое дело, но все-таки не больше одного!
– Хорошо, хорошо, один, один… Вам только один и нужен?
– Да, мне нужен только один.
– Да зачем это вам, черт возьми?!
– Это моя тайна.
– Хорошо. Значит, Коперник получит один пинок.
– Прекрасно!
– Ах, я так и вижу лицо, которое сделает мой патрон! А скажите, пожалуйста, можно мне будет сейчас же после пинка соскочить с подмосток.
– Что ж? Я думаю, что в этом дурного ничего не будет.
– То-то и есть. А я дядю Коперника знаю! В первую минуту он будет готов убить меня.
– Да, но зато тридцать франков в месяц и Мюзетта.
– Правда ваша! За это стоит чем-нибудь рискнуть.
– Ну, так теперь ступай, сообрази свою роль и приладь так, чтобы тебе пришлось дать Копернику пинок между половиной седьмого и семью часами.
– Хорошо, мосье Сальватор. В тридцать пять минут седьмого Коперник получит от меня угощение ниже спины.
– Отлично! Спасибо, Фафиу.
– До свидания, мосье Сальватор!
– До свидания, Фафиу.
Шут почтительно поклонился и ушел, напевая какую-то песенку, бывшую в ходу в ярмарочных театрах. На душе у него было так легко и весело, будто королевский бенгальский тигр и нумидийский лев уже растерзали царицу Таматавы.
А Сальватор, оставшись на своем обычном месте, смотрел ему вслед с совсем иным выражением, чем на Жибелотта и его флегматичного должника.
V. Галилей Коперник
Подмостки Галилея Коперника были построены на пространстве, которое простиралось тогда да простирается еще и ныне между театром мадам Саки, превратившимся в театр Фюнамброль, до императорского цирка, называвшегося тогда Олимпийским цирком, или цирком Франкони.
Подмостки эти были вышиной в футов пять, а задний план их составлял громадный занавес, на котором были изображены женщина-великанша, белые негры, гиганты, карлики, моржи, сирены, петушиный бой, скорпионы, скелет, играющий на скрипке, Латюд, убегающий из Бастилии, Ревальяк, убивающий Генриха IV на улице Фероньер, наконец, маршал Сакс, одерживающий победу под Фонтенуа. Кроме того, множество картин с изображением настоящего и прошедшего было развешано вдоль всех подмостков, и они качались от ветра, как пестрые флаги, так что все заведение дяди Галилея Коперника было похоже на китайскую джонку, плывущую по волнам.
Поверхность подмостков представляла собой площадь футов семь в ширину и футов двадцать в длину и была великолепно освещена четырнадцатью лампионами, установленными вдоль рампы.
Лампионы зажгли ровно в пять часов, что несколько успокоило толпу, уже около часа нетерпеливо ожидавшую начала представления. Но несмотря ни на чад, который добросовестно испускали лампионы, ни на афишу, гласившую, что ровно в четыре часа начнется «большое представление, исполненное господами Фениксом Фафиу и Галилеем Коперником», ни на то, что прошло еще двадцать минут, а на сцене все еще никто не появлялся.
Вероятно, все, принимающие участие в театральной жизни, заметили, что требовательнее всех относятся к актерам зрители, которые заплатили за свои места дешевле других, а авторам известно, что после первых представлений самыми неистовыми и беспощадными критиками оказываются те господа, которые для получения права присутствовать в театре не потрудились даже поднести руку к карману жилета.
По-видимому, на этом же основании и толпа, ожидавшая уже целых полтора часа и потому-то бывшая в этот вечер вдвое многочисленнее обыкновенного, сочла себя вправе протестовать против такого непочтительного отношения к ней криками и ругательствами, бывшими в то время в ходу в лексиконе торговок и нередко даже молодых людей хороших фамилий.
Наконец в половине шестого господин Галилей Коперник по все возрастающим крикам и по увесистым ударам, раздававшимся в стенах его балагана, догадался, что нетерпение толпы грозит принять опасные размеры, и решился выйти к ней на подмостки.
Но его выход, вместо того, чтобы успокоить волнение, только удвоил его. Несмотря на величественный вид, с которым вышел Коперник, его встретили такими криками и свистом, что несчастный директор театра минут пять не мог произнести ни слова.
Увидев это, он повернулся к своей публике спиной, приложил руки к губам в виде трубы и крикнул что-то внутрь балагана. Вслед за тем из-за занавеса мелькнула белая ручка мадемуазель Мюзетты и что-то подала ему оттуда.
То был ключ от ворот. Коперник взял его и принялся свистеть в него так сильно, что перекрыл этим свист толпы, и озадаченная публика совершенно стихла, а директор все еще продолжал свистеть, точно среди очковых змей.
Так как человек склонен утомляться ото всего и даже от свиста, то наконец и Коперник устал, отнял ключ от губ, и вокруг воцарилось полнейшее молчание.
Он воспользовался этим благоприятным моментом, с гордым достоинством подошел к рампе и произнес:
– Господа и милорды, надеюсь, свистки и крики эти относятся не ко мне?
– Известно, к тебе! К тебе! К Фафиу!
– К тебе! К обоим! – кричала толпа. – Долой Коперника! Долой Фафиу!
– Господа и милорды, – продолжал Коперник, как только толпа стихла, – с вашей стороны было бы несправедливо возлагать всю ответственность за происшедшее промедление на меня одного, потому что я был в костюме Кассандра ровно в четыре часа и был совершенно готов к чести явиться перед вами.